И до и после Камиля Жюлиана французские историки часто за­нимались поисками причины столь стремительного падения, так сильна была их тоска по никогда не существовавшему миру: терри­ториальная раздробленность казалась бесконечной, внутренние сва­ры и гражданские войны — делом повседневным. И нашлись такие племена, как ремы, которые в течение всей галльской войны сража­лись на стороне римлян. А когда появился Веркингеторикс, ему не удалось добиться единодушной поддержки, пришлось вступать со спорщиками и соперниками в своего рода «византийские» пререка­ния по поводу тактики ведения войны, и многим его поведение каза­лось подчас странным. Но что, в сущности, знаем мы о Веркингето — риксе, если он известен нам лишь по донесениям его противников и нескольким надписям на монетах? И что мы знаем о галльских реа­лиях кроме рассказов античных историков и данных археологиче­ских раскопок? По крайней мере одна деталь должна быть отмечена и подчеркнута: каждый раз, когда Цезарь передает речь, клятвы или аргументы галльского вождя или начальника, фразеология его го­раздо больше подобает римскому адвокату, чем кельту. Это застав­ляет нас задуматься.

С точки зрения политической, да и военной, Германия пред­ставляла собой ничуть не лучшую организацию. Но мы забываем, что патриотизм зародился в Европе лишь к концу средневековья. В античном мире крепко слаженная организация и военная мощь рим­ского государства не имели себе равных и ни один из изолирован­ных этносов, включая Грецию и Германию, был не в силах ей проти­востоять. Кельты вели борьбу с помощью тех средств, которыми располагали, то есть, по сути дела, почти без средств: по религиоз­ным причинам их менталитет не был подготовлен к ведению тоталь­ной войны, где всякое выступление, всякое решение должны являть­ся результатом тщательного стратегического расчета. У Цезаря, кроме того, хватало ума не ввязываться в схватку одновременно со всеми противниками: это было тем легче, что каждый галльский «город» не чувствовал себя заинтересованным в делах других «го­родов». У Цезаря были дисциплинированные отряды, осадные ма­шины, опытный офицерский состав и, разумеется, военный гений. У галлов ничего этого не было, и потому для победы ему понадоби­лось всего несколько десятков тысяч человек.

К тому же превращение Нарбонской Галлии в римскую про­винцию, происшедшее семьюдесятью годами раньше, а также при­сутствие римских торговцев на всей остальной части Галлии подго­товили почву для завоевания. Дело еще в том, что с практической точки зрения организация кельтского общества была чересчур слож­ной, и, скорее всего, друиды времен Цезаря испытывали известные трудности в поддержании воинского класса на том уровне, который ему предписывала традиция. Царская власть повсюду отходила на второй план, уступая место олигархиям, знать поднимала голову и, таким образом, начиная с первого века до н. э. участь Галлии была решена.

Она могла бы собраться с силами и взбунтоваться, а возможно, и сделала две-три попытки в этом направлении, но мы об этом ниче­го не знаем. Могла она также и смириться с неизбежным, потерять свою политическую независимость, сохранив идентичность, язык и религию, как это произошло с Грецией, которая вместо того, чтобы латинизироваться, сама эллинизировала Рим и половину империи. Но Галлия ничего не сделала. Стоит задать вопрос: «Почему?»

Эрудитов повергали в великое замешательство бесчисленные изображения животных в галльской скульптуре, а также связанные с животными имена людей и топонимы. Самое расхожее и самое не­посредственное объяснение этого факта сводилось к тому, что кель­ты, обожествляя стихийные силы природы, заодно обожествляли и животных. Хорошенькие божества, которых человек насаживал на вертел к обеду, безжалостно травил на охоте или держал в стойлах! Поскольку, например, ворон считался в Ирландии птицей, посвя­щенной богу Лугу, а также неслучайно послужил предзнаменовани­ем для основания города Лиона (Lugu-dunum), некий эрудит самым серьезным образом задался вопросом, не был ли ворон первоначаль­ной формой бога Луга. Этой гипотезе противоречила второстепен­ная деталь — ведь ворон черен, а Луг — божество света, но и тут на­шлось подходящее объяснение, а что хуже всего, оно часто повторя­ется.

А поскольку никто не пытался вдумчиво проанализировать ин­дийский обряд ашвамедха — жертвоприношение коня, совершаемое царем высокого ранга, — то больше полувека назад, необдуманно и невозмутимо доверясь недоброжелательному описанию валлийского монаха Гиральда Камбрийского, с этим обрядом была сопоставлена церемония королевской интронизации, практиковавшаяся в одном из районов Ольстера в XII веке (см. ниже стр. 168-169).

Тем же сравнительным методом объясняется желание любой ценой сблизить между собой галльскую богиню Эпону, валлийскую Рианнон и ирландскую Маху. Эпона, судя по своему имени и иконо­графии, является относительно поздней континентальной адаптаци­ей эллинистической «хозяйки лошадей» или «хозяйки животных», в отношении которой мы располагаем лишь весьма смутными следами мифа, переданного Псевдо-Плутархом (некий Фульвий Стелл, жено­ненавистник, сошелся с кобылой, породившей ему дочь, Эпону, впо­следствии правившую третью италийских племен). Никогда не счи­таясь с необычайной иконографической и эпиграфической важно­стью этого галльского божества римской эпохи, в ней хотели видеть богиню лошадей или богиню-кобылу. В этом качестве она могла быть всем понемножку: покровительницей лошадей и ослов, храни­тельницей конюшен (ключи от которых ей порой доверяли!), води — тельницей душ, богиней без определенного ремесла. Хорошо еще, что она не считалась ездовым животным Пречистой Девы, спасав­шейся бегством от преследования Ирода… Валлийская Рианнон, су­дя по этимологии своего имени, была «королевой» или «госпожой». В ветви «Мабиноги» о Пуйлле (написанной добрую дюжину веков спустя после текстов Псевдо-Плутарха) она становится супругой этого владыки. Подобно многим людям, жившим до изобретения ве­лосипеда и автомобиля, Пуйлл и Рианнон ездили верхом. Так стоит ли возводить в ранг божеств с конским обличьем всех средневеко­вых персонажей, мифических или реальных, которые передвигались таким же образом? К тому же Пуйлл, как и другие владыки, валлий­ские, ирландские, бретонские и вообще кельтские, и не думал же­ниться на кобыле… Наконец Маха, — эпоним равнины и древней сто­лицы Улада (Эмайн Маха, что ирландцы объясняли, как «Близнецы Махи»), — имела к лошадям лишь косвенное отношение: она состя­залась в беге с конями короля Конхобара и выиграла это состязание. А близнецы, коих она произвела на свет в конце состязаний, отнюдь не были жеребятами. Кроме того, забывают, что другие ее имена, Морриган («Великая владычица») и Бодб («Ворона») придают ей черты царственной воительницы. Ибо Власть бывает двойственной: конечно, она бывает жреческой, но она также и воинская, и серьез­ная современная ощибка в объяснении и оценке кельтского религи­озного фактора — это недооценка его воинского аспекта. Практика войны зависит от «страстных» аспектов женственности, и, следова­тельно, она сохраняет женскому и воинскому божеству все условия для элементарной и пассивной плодовитости. Нужно ли напоминать, что соблюдение плодородия и достатка, их гарантия были обязанно­стями исключительно царя, под контролем друида? И далеко не хра­нительницы конюшен.

По сходным причинам Мулло (прозвище Марса-хранителя во­енных трофеев) был превращен в покровителя погонщиков мулов. Кернунн стал богом-оленем, Эпона — богиней-кобылой или богиней кобыл, а Артио — богиней-медведицей. Список таких приземленных истолкований можно продолжать до бесконечности; беда лишь в том, что после того, как они предложены, никто не знает, что с ними делать дальше.

У зооморфизма был довесок в виде тотемизма, теории, пользо­вавшейся большим успехом у некоторых авторов первой половины XX века, — она была заимствована из этнографии Северной Амери­ки: если галлы — и весь народ целиком, и отдельные люди — охотно принимали имена животных, то не происходило ли это потому, что то или иное животное, конь, бык, вепрь, олень, ворон, было тотемом или мифическим предком народа?

С античности до средневековья обо всем этом не говорится ни в одном тексте какой бы то ни было местности и какого бы ни было автора. Но такая теория как нельзя лучше согласуется с понятием примитивной религии, культа природы. За последний век никто, ка­жется, не задумывался над тем, что если в Берне известна богиня по имени Артио («Медведица»), то это объясняется вовсе не тем, что местные древние гельветы считали себя потомками медведя или ду­мали, будто их божество покровительствует косолапым, но просто — напросто потому, что медведь, как о том свидетельствует имя короля Артура, является символом царской власти (а вепрь — власти жрече­ской). Вольки носили имя «волка», а ирландец Кухулин носил имя «пса», это надо иметь в виду, чтобы не путать людей с животными. Христианские символы четырех евангелистов никогда не рассмат­ривались учителями Церкви как доказательство или след христиан­ского зооморфизма или тотемизма.

Мы не говорим здесь ничего о галльской мифологии, выдуман­ной от начала до конца и основанной на фантастических толковани­ях изображений на котле из Гундеструпа. Мы уже касались этой проблемы и здесь не место вдаваться в ее детали. Слишком многое нужно о ней сказать и исправить, начиная с самого принципа суще­ствования такой мифологии, как ее представляют. Разработанная на основании нескольких предвзятых идей и следующая общему син­кретизму всякого психоанализа, она сводит богов Галлии к несколь­ким гротескным марионеткам, играющим в потешном театре не­сколько человеческих и современных фабул.

Кельтское прорицание трудно определимо, поскольку, несмотря на прорицателей-профессионалов (галльск. vates, ирл. faith), оно, как все сопровождающие его техники, судя по всему являлось недели­мым достоянием всех членов жреческого класса. Быть может, это всего лишь обманчивое впечатление, коренящееся в самой природе островных текстов; по крайней мере на первый взгляд оно противо­речит скрупулезному разделению сфер компетенции и видов спе­циализации, являющемуся незыблемым законом для ирландской жреческой иерархии. Но в этом противоречии, мнимом или реаль­ном, нет ничего абсурдного: в каком из современных европейских университетов специалист по французскому языку не знает хотя бы азов латыни, и обратно?

Остается предположить, что друид, обязанностью которого были жертвоприношения, не мог не иметь хоть какого-то понятия о техниках гадания, ибо всякое священнодействие по определению является всеобъемлющим и целостным. Впрочем, значительная часть обрядов жертвоприношений заканчивалась прорицанием. Быть может, именно поэтому ирландцы употребляли разнообразные тер­мины, не обязательно являющиеся точными синонимами, но обу­словленные изменчивыми обстоятельствами и христианским кон­текстом (постоянно присутствующим в юридических текстах), кото­рый ограничивал и охранял смысл термина:

Druidecht «друидизм», filidecht «поэтическая наука», eicse «прорицание, знание, поэзия», faitsine «предсказание».

Очень маловероятно, что кельтская древность знала или ис­пользовала некий эквивалент ирландского druidecht, ведь древние друиды по определению отвечали и за «друидизм», и за «поэзию», и за «прорицание». К сожалению, до нас не дошло ни одного трактата по прорицанию, если только таковые существовали, и нам прихо­дится довольствоваться обрывочными указаниями, подчас довольно фантастичными, как это имеет место в «Книге из Баллимота», со­держащей совершенно невероятное — да к тому же христианизиро­ванное — описание glam dicinn, «великого проклятия», крайне трудно согласуемого с буквой и духом Евангелия. Если верить древнему тексту, требовалось тридцать мирян, тридцать епископов и тридцать поэтов, чтобы произнести полную формулу этой сатиры!

В действительности все обстояло куда проще, ибо это прокля­тие, вкупе с недостающими подробностями, относится к сатире, произносимой поэтом, друидом или прорицателем, который должен принять угрожающую позу, «стоя на одной ноге, смотря одним гла­зом и действуя одной рукой».

Известные нам термины соответствуют всевозможным техни­кам и методам, тем или иным обстоятельствам, при которых они ис­пользовались:

Imbas forosnai «величайшее озаряющее знание», glam dicinn «великое проклятие», teinm laegda «озарение песни», dichetal do chennaib cnaime

«заклинание кончиками костей (пальцев)».

Нам неизвестно, какие тонкости содержания или исполнения, не говоря уже о формулировках, различают эти разновидности сати­ры. Мы не знаем даже, в какой мере неполон наш перечень. Но все в конечном счете сводится к цели сатиры (аег), которая нам хорошо известна: это речи друида, одного произнесения коих достаточно, чтобы вызвать возвещаемое в них событие со всеми его последст­виями. Важность сатиры в социальной и религиозной жизни Ирлан­дии, — такой, как она описана в легендарных текстах и, быть может, еще внушительней, в юридических сочинениях, написанных после христианизации и пытающихся преуменьшить действенность сати­ры, тем самым уточняя множество деталей, — эта важность засвиде­тельствована в прозвищах друидов или филидов, специализировав­шихся на сатире: cainte (от слова «песнь») или corrguinech («раня­щее острие»).

Люди были устрашены: сатира обрушивалась без разбора на кого угодно, воина, короля, королеву, любого человека, отказываю­щегося подчиниться воле заклинателя. Жертва оказывается бессиль­ной: против нее оборачиваются и случай и судьба, все естественные стихии — воздух, земля, огонь, небо, море — сообща ополчаются на нее; люди отворачиваются от такой жертвы, которую постигает упа­док телесных сил, выражающийся внешне в трех язвах, нарывах или болячках, которые обезображивают ее и побуждают в предчувствии скорой смерти прятаться от стыда.

Роль женщин во всем этом магическом комплексе весьма ве­лика, а подчас и является преобладающей. Не потому, что они имели доступ к священству или жертвоприношениям: упоминания «по­этесс», «друидесс» или «жриц» всегда являются следствием терми­нологической неопределенности, двусмысленности. Но женщины одарены способностями к магии и предсказанию, им свойственна интуитивность и талант предчувствия. Каждому знаком один из на­чальных эпизодов «Похищения быка из Куальнге», где королева Медб вопрошает пророчицу Федельм о ближайшей участи ирланд­ского войска. На каждый ее вопрос Федельм отвечает одной и той же фразой : «Красное вижу на нем, алое вижу», а вслед за тем затя­гивает хвалебную пророческую песнь в честь грядущих подвигов Кухулина. Неудивительно, что богиня войны Морриган тоже прови­дица. Недаром, она не только жена Дагды, но в то же время и жена его «брата» Элкмара, иначе говоря, Огмы. Он олицетворяет жен­скую символику войны как аллегория и воплощение Власти над Ир­ландией.

В компаративистских исследованиях также пытались использо­вать фольклор вкупе со всем тем, что могло в нем сохраниться от предшествующих эпох. Основной принцип этого метода бесспорен, хотя в большинстве случаев фольклор является материей столь же обширной, сколь и трудно определимой. Это равным образом каса­ется этнографии и «народных преданий», сущность и время возник­новения которых часто остаются неясными. Термин «фольклор» с одинаковой легкостью описывает как масштабные исследования Фрэзера о народах, называемых «первобытными», так и моду на во­лынку на летних туристических праздниках в Бретани в XX веке, а, может быть, даже французские легенды о Гаргантюа и Мелузине. Все эти феномены, разумеется, должны быть изучены, но требуют разных подходов.

Надо ли уточнять, что народная память в любом случае не мо­жет восходить к кельтскому периоду? Когда один бретонский gwerz (жалобная песнь — Г. Б.) сообщает о событиях времени Людовика XV, это почти крайняя хронологическая граница фольклора. Попыт­ки интерпретации галльских или галло-римских религиозных фактов посредством фольклорных аналогий или современных предрассуд­ков представляют собой чистую утопию. Под такими заголовками, как «французская мифология» или «мифология Швейцарии», если они означают что-то другое помимо области исследования, не может скрываться ничего, кроме поспешных обобщений или рискованных сопоставлений, так как очевидно, что ни Франция, ни Швейцария не обладают национальной мифологией за исключением нескольких общих мифологем во всем фольклоре. Плохо верится, что кальви­низм мог позволить существовать галльской мифологии в фольклоре Севенн или кантона Женева. Однако с методологией и терминологи­ей обращаются весьма бесцеремонно.

Мифологические темы могли сохраниться в народных легендах в виде весьма точных, но случайных реминисценций, и найдется лишь несколько ирландских и считаное число бретонских сказок (некоторые из них были одновременно спасены и разорены Эмилем Сувестром в «Бретонском очаге» (Le Foyer Breton)), которые могли бы послужить отчетливой иллюстрацией этих тем. Наиболее порази­тельный пример связан с бретонской «ночной прачкой», которая функционально наследует Морриган, ирландской богине войны. Но эти мифологические темы уже непонятны самим рассказчикам. Бо­лее того, они мигрируют вместе со сказками, в которые включены, так что их национальная принадлежность представляется подчас не­определенной.

Речь отнюдь не идет о том, что мы утверждаем или подразуме­ваем превосходство или ничтожность той или иной дисциплины. Необходимо констатировать и напомнить в этом случае, что у каж­дой дисциплины есть свои методы и свои собственные цели. Невоз­можно и не должно рассматривать ирландский миф как настоящую литературу — он, конечно, ею не является — между тем как мифоло­гические схемы четырех ветвей валлийских «Мабиноги» уже под­верглись средневековой литературной обработке, и фольклор всех кельтских (и бывших кельтских!) стран представляет собой долгую и глубокую деградацию предшествующей мифологии, вызванную христианством. Если можно без особой трудности, зная темы и мо­тивы, спуститься от мифологии к фольклору, то обратное действие, даже с богатой фольклорной документацией, абсолютно невозмож­но, когда предшествующая мифология неизвестна: фольклористы должны определять в своем материале древнее и новое, оригиналь­ное и недавние наслоения.

Мы не располагаем галльскими текстами, освещающими исто­рию этой эпохи, удаленной от нас на две тысячи лет, и потому не можем при помощи документов опровергнуть распространенное мнение, согласно которому латынь возобладала над галльским, по­тому что она была языком высшей культуры. Но если рассматривать это мнение в контексте романизации Галлии, оно покажется неубе­дительным. Галльская интеллектуальная элита, иначе говоря жрече­ское сословие, с очень давних пор поддерживавшее контакты с ми­ром Средиземноморья, владело греческим языком. Именно грече­ский алфавит оно стало использовать для надписей на галльском языке: об этом свидетельствуют эпиграфические памятники Фран­ции и Италии и надписи на монетах. Возможно также, что образо­ванные галлы знали латынь. Однако ни заимствования, ни влияния не являются для языка смертельным ядом. И если галльский язык служил для метафизических, философских, теологических или ас­трономических рассуждений, о которых говорит Цезарь; если он, вполне возможно, использовался для устной передачи героической литературы, аналогичной литературе Ирландии, надо думать, что его лексические и выразительные возможности при всех своих отличиях нисколько не уступали возможностям классических языков. Техни­ческие возможности кельтов, доказанные материальными открытия­ми протоисторической археологии, также обязывают признать су­ществование особой лексики, которая практически полностью утра­чена новыми кельтскими языками.

В данном случае превосходство одного языка над другим сле­дует считать ложным утверждением, во-первых, потому что мы зна­ем один и незнакомы с другим (а как можно судить о том, чего не знаешь?), во-вторых, потому что развитие и совершенствование языка отражает лишь степень технических знаний и интеллектуаль­ных достижений тех, кто им пользуется: в свое время ирландский был ученым языком, тогда как английский, низведенный до уровня диалекта правителями, говорившими по-французски, не имел ника­кого будущего, и вовсе не интеллектуальное превосходство послу­жило причиной того, что английский, пропитанный заимствования­ми из скандинавских и романских языков, вырвался на первое место, — причины этого были политическими и экономическими. Равным образом, бретонский и французский сосуществовали в Нижней Бре­тани в течение десяти веков, и бретонская лексика была насыщена романскими словами. Но грамматическая структура бретонского языка была мало затронута французским влиянием: вот почему французский стал официальным языком герцогства и штатов Брета­ни, а бретонский начиная с XI в. перестал быть языком культуры.

Сразу же уточним, что мы в случае необходимости употребляем здесь слово пантеон лишь в приблизительном значении, за неиме­нием другого термина, который лучше подошел бы для обозначения совокупности кельтских богов. Слово пантеон естественным обра­зом должно прилагаться лишь к греческой религии, по сути своей политеистической, тогда как кельтская традиция тяготеет к моноте­изму: кельтские боги суть различные аспекты одного великого выс­шего божества, пребывающего вне любых разрядов и функций, по­скольку оно превосходит все разряды и совмещает в себе все функ­ции.

Сделав эту оговорку, осмелимся утверждать, что наилучшее определение богов Галлии было дано Цезарем в кратком пассаже из De Bello Gallico. Там объясняется, что галлы знали богов, соответст­вующих пяти функциям и представленных в Риме посредством

МЕРКУРИЯ,

ЮПИТЕРА,

МАРСА,

АПОЛЛОНА,

МИНЕРВЫ

Но он не приводит ни одного местного теонима, за что его ядо­вито упрекают наши современники. Если бы он сделал это, полагают они, сравнительный анализ был бы гораздо легче. Тогда, между про­чим, мы достоверным образом узнали бы, был ли или не был Луг, засвидетельствованный в названии Lugu-dunum (Лион), великим бо­гом, аналогичным ирландскому Лугу. Мы узнали бы также, был ли галльский Юпитер *dago-devo-s «добрым богом», соответствующим ирландскому Дагде, и точно ли Марс назывался Огмием.

Вполне возможно, что мы это и узнали бы, но намного ли это продвинуло бы нас вперед? Кроме того, что совершенное сходство теонимов, каким бы оно желательным ни было, далеко не необходи­мо, точное доказательство не свегда находится с помощью таких примитивных средств. Римский фламин, который носил то же на­звание, что и брахман, не имел ни такой же значимости, ни такой же религиозной власти.

То, что проконсул посвятил все же несколько параграфов галльской религии и несколько строк — ее богам, это уже много. К тому же в первую очередь следует задаться вопросом, какие именно теонимы он мог бы назвать: каждое галльское божество в своем об­ширном регионе обладало многими десятками имен, функциональ­ных, локальных или ситуативных, которые являются лишь самой ничтожной частью реальных галльских теонимов, ведь каждое бо­жество без сомнения, как в Индии, имело несколько десятков мил­лиардов возможных имен. Даже если он назвал всего нескольких из них, Цезаря, должно быть, привел в замешательство столь широкий выбор.

Так что у него были основания ограничить простым наброском эту первую попытку объяснения (которое не является исключитель­но interpretatio готапа). Впрочем Цезарь лишь отчасти доверял точ­ности собственных определений, поскольку он добавляет, что кель­ты имели о богах «почти» (fere) такие же понятия, как и другие на­роды, то есть, короче говоря, что их понятия, несмотря на некоторое общее сходство, все-таки отличались от взглядов римлян. И в этом, добавляет он еще чуть дальше, они отличаются от германцев, кото­рые чтут только тех богов, что у них перед глазами, то есть, Вулка­на, солнце и луну.

Особенности кельтской религиозной системы, по сути своей несводимой к классической, приводит к тому, что ее поверхностное римское объяснение оказывается редко применяемым. Но Цезарь, обращаясь к римлянам, был вынужден употреблять выражения, ко­торые они способны были понять. Кельтский Аполлон, например, носил в Галлии добрую дюжину имен, а Цезарь пишет, что он «из­гоняет болезни» (Appollinem morbos depellere). Но «Аполлон» зани­мается не только этим, в Ирландии, например, известны два аспекта этого божества:

Один, Дианкехт, соответствует определению Цезаря; другой, Мак Ок, «юный сын» — это Аполлон, вопло­щающий в себе понятие молодости.

Таким образом, это кельтское божество оказывается более мно­гозначным, чем считал Цезарь. У кельтского Марса тоже были два обличья:

Первое — Нодонс/Нуаду из Британии и Ирландии, во­площение царственного достоинства и света;

Второе — печальный воитель Огмий в Галлии и Огма в Ирландии;

Эта дуальность не выходит за пределы воинской функции и показы­вает пустоту всех противоречивых теорий, касающихся природы этого галльского божества. Цезарь запросто расправился со всеми подобными трудностями, предложив свою простую схему, и мало кто понял, что схема эта была единственно возможной, поскольку она показывает нам, что внимание должно быть направлено не на теоним, а на его функцию. Некоторые «редкие» божества, такие как Esus, [CJernunnos, Smertrios, будут объяснены таким же образом.

Соблюдая это условие, мы обнаруживаем у кельтов структуру развитой религии. Галлы римской эпохи зачастую колебались между между Юпитером и Марсом, между Марсом и Меркурием, между Меркурием и Геркулесом, поскольку бог, которого они хотели почи­тать официально, был схож со всеми этими иноземными божества­ми. Но мы извратили бы факты, желая по причине компромисса та­кого рода отстаивать существование в галло-римскую эпоху подоб­ных «смешанных» божеств, принадлежавших обеим нациям, кельт­ской и римской. Галло-римский Юпитер, даже называемый Тарани — сом и снабженный своим колесом, все равно оставался Юпитером. Ни одна надпись на памятниках не называла его Таранисом. Асси­миляция постоянно шла в латинско-римскую пользу, наподобие то­го, что происходит при двуязычии, которое для большинства насе­ления свидетельствует о неком переходном состоянии. Галло- римские боги, если они не были римскими божествами, чувствую­щими себя чужаками не в своем мире и временно усвоившими кое — какие из местных обычаев, были сильно романизированными кельт­скими богами, неспособными однако к полной романизации. Ситуа­ция, при равных условиях, сравнима с той, которая появится позже, при зарождении кельтского христианства, свидетельствуя о непри­способленности островных кельтов к административным структурам Церкви, — неприспособленности, которая, конечно же, не была пре­думышленной.

Обладай мы достаточной информацией, мы были бы вправе сравнить схему Цезаря и ее пять важнейших теологических функций с ирландским описанием богов из Племен богини Дану. Имена от­личны — что понятно само собой — от тех, которые были известны в Галлии, кроме имени Огмия/Огмы (Марса), но функции строго идентичны:

МЕРКУРИЙ:

Согласно Цезарю, это величайший из галльских богов, изобре­татель всех искусств (inventor omnium artium), покровитель торгов­цев и странников. В Ирландии ему соответствует Луг Савилданах («Многоискусный», а не «Искусный во многих ремеслах», как не­правильно понимают его прозвище, ибо ремесла — это только малая часть искусств). Он наделен способностями всех остальных богов, как говорится об этом в ирландском предании «Битва при Маг Ту- ред» (Cath Maige Tuired). Поэтому Луг не входит ни в какие разря­ды, пребывает вне пантеона и над ним, чем объясняется множест­венное число Lugoves в галло-римской надписи из Аванша (Швейца­рия) и дательный падеж множественного числа Lugovibus в двух других надписях — из Осмы в Таррагоне (Испания) и из Бонна. Lug(us) — это «все боги», объединенные одним теонимом. Луг, одна­ко, является также и в первую очередь светоносным богом, во мно­гих отношениях напоминающим Аполлона. Это имя не засвидетель­ствовано в Галлии в простой форме, но его можно найти в несколь­ких антропонимах типа Luguselua «Принадлежащая Лугу», и конеч­но в топониме Lugudunum «Город Луга», который известен в полу­тора десятках вариантов. Широкое распространение культа Мерку­рия в Галлии, отразившееся в топонимах, надписях и скульптурах, подтверждает сообщение Цезаря. Не нужно только думать, что тео­логия этого бога была простой: ирландский Луг обладает ярко вы­раженными «одиническими» чертами, сближающими его в опреде­ленном смысле с мрачным аспектом германских воинских божеств. Это отнюдь не кроткий бог, он не из тех, с кем люди без труда об­щаются или призывают по всяким пустяшным поводам. Однако этот мрачный аспект не был изначальным: Луг был прежде всего солнеч­ным и светлым божеством. Он отнюдь не был, как про него ошибоч­но пишут, «люциферическим» божеством, предполагая за этим под­разумеваемым качеством существование особой традиции. Кельт­ская традиция, которой он принадлежит была достаточно архаиче­ской, чтобы не лежать вне доброй дороги. Не всегда легко найти Лу­га среди различных прозвищ, когда они не приложи мы к нему оче­видным образом. Есть все шансы, что ирландское имя Мананнан было одним из прозвищ Луга, но у нас есть только два доказательст­ва для такого отождествления: роль Мананнана в предании о рожде­нии короля Монгана и ремесленная функция соответствующего ему валлийского Манавидана в мабиноги о Манавидане, сыне Лира.

ЮПИТЕР:

Цезарь приписывает ему власть над небом (imperium ccelestium tenere). Его ирландским соответствием является Дагда, «добрый бог» или бог-друид, обладающий тремя примечательными атрибу­тами и еще четвертым, не менее примечательным, но прямо ему не приписывавшимся:

— котлом изобилия, или дохристианским прототипом средне­векового Грааля (обнаруживший его утоляет свой голод; котел, кро­ме того, служит орудием воскрешения: в него бросают мертвых — и они выходят из него живыми);

— палицей, чудовищным оружием, убивающим людей одним своим концом (в этом мире) и воскрешающим их другим (в Ином мире): след, оставляемый ею на земле, столь глубок, что может слу­жить границей между двумя провинциями;

Арфой, в которой заключены все мелодии и все воз­можные инструменты, из которой Дагда извлекает три клас­сических мотива ирландской музыки: мотив сна (всякая до­брая музыка убаюкивает тех, кто ее слушает), веселья и пе­чали.

Колесом, хранитель которого — «аватар» Дагды, слепой друид Мог Руйт («слуга колеса»). Это космическое колесо ирландского апокалипсиса: «Оглохнет тот, кто его услышит, ослепнет тот, кто его увидит, и погибнет тот, на кого оно упадет».

Дагда — это еще и отец ирландской «Минервы», Бригиты, и кельтского «Аполлона» в его юном обличье, Ойнгуса («Единствен­ный Выбор») или Мак Ока («Юный Сын»), рожденного под вечер дня, продолжавшегося девять месяцев; если Дагда считался симво­лом Вечности, и чтобы породить сына, остановил ход солнца, то его сын символизирует Время.

И хотя не существовало в Галлии божественного персонажа, обладавшего столь же характерными чертами (несмотря на несо­мненное отсутствие документов, подтверждающих его реальность), с римским Юпитером обычно сравнивали Тараниса, основным атри­бутом которого считалось колесо. Колесо Тараниса, изображающее космическое колесо, служит также, как мы видим, атрибутом мифи­ческого ирландского друида Мог Руйта. Молния среди атрибутов Тараниса не упоминается, но в самом теониме заключено слово «гром» (tarann по-валлийски и бретонски). Палицу Дагды можно уз­нать в молоте галльского Сукелла («добрый молотобоец»), чье имя не имеет ирландского соответствия, но встречается в середине XIX века в mell benniget, «благословенном молоте», бретонского фольк­лора, которым добивали умирающего, облегчая его переход в мир иной.

Дагда, называемый также Eochaid Ollathir («Эохайд Могучий Отец») или Ruadh Rofhessa («Красный Совершенного Знания»), яв­ляется примордиальным богом, покровителем науки, поборником дружбы и дружеских соглашений (которые он сам с легкостью на­рушает). Наконец, будучи богом Вечности, он является богом- владыкой хронологического и атмосферного времени, и в этом смысле он предстает господином элементов, воздуха, воды, земли и огня.

МАРС:

Цезарь вполне закономерно приписывает ему воинскую функ­цию (Martem bella regere); у него имеются два островных соответст­вия:

— На королевском уровне:

Нуаду, король ирландских Племен богини Дану: он сам не уча­ствует в битвах, но, согласно известному присловью, «сражение нельзя выиграть без короля» (ni gebthar cath сеп rig). Присутствую­щий король действует как «неподвижная движущая сила», регули­рующая и успокаивающая воинскую функцию. В предании «Битва при Маг Туред» рассказывается, что Нуаду потерял правую руку в битве против Фир Болг, и что вследствие этого дисквалифицирую­щего увечья вожди Племен богини Дану были вынуждены избрать среди фоморов его временного заместителя, можно сказать узурпа­тора. Этот заместитель, которого звали Брес, правил вплоть до того дня, когда его ненасытная алчность и самодурство вызвали бурю возмущения. Некий поэт подверг его поношению, вследствие чего он вынужден был отказаться от власти. Нуаду, обзаведшийся сереб­ряным протезом руки, вернул себе королевский титул. Его атрибу­том является «меч света», хотя функционально он прежде всего «да­ритель» и гарант благосостояния страны. Имя его происходит от ос­новы *nod~, также как имя британского Марса Нодонса (Nodenti или Nodonti в дательном падеже), засвидетельствованного в IV в. нашей эры в надписях храма в Лидни Парк возле устья реки Северн.

— На воинском уровне:

Огма, герой Племен богини Дану, был известен в Галлии под именем Огмий, бог уз, аналогичный ведическому божеству Варуне. Греческий писатель Лукиан Самосатский оставил единственное в своем роде описание этого бога: Огмий у него относится к типоло­гии Геракла, а не Марса. Напомним, что в классической мифологии Геракл — это не бог, а полубог, то есть «герой» в том смысле, каком этот титул понимался в Ирландии. Этой разницей объясняются все заблуждения по поводу галльского Марса, свойственные как древ­ним, так и современным авторам. Само имя Огмия кажется не кельт­ским, а греческим или заимствованным из греческого {оуцод «путь»). Стало быть, Огмий является владыкой мертвых, «провод­ником душ», чье имя нельзя было произносить (что объясняет заим­ствование из греческого), отдаленным прототипом средневековых плясок смерти и эквивалентом описанного Цезарем «Меркурия» в роли покровителя странников и купцов (средневековый «великий дьявол денег»), Огмию в его разновиднности Mars Mullo («из куч (трофеев)») галлы посвящали оружие побежденного врага, наступа­тельное (копья, мечи, дротики) и оборонительное (шлемы, щиты, доспехи), в форме куч, которые нагромождали на поле битвы, или в форме ритуально разрушаемых в святилище даров, как в Гурне-сюр — Аронд (Уаза). Огмий/Огма предстает «темной» стороной верховного божества, «светлым» аспектом которого в Ирландии является Дагда. В Ирландии ему приписывалось изобретение магического огамиче — ского письма, а также покровительство красноречию, о чем упоми­нает и Лукиан Самосатский. В некоторых преданиях он именуется Элкмаром («Завистник» или «Великий

Злодей»), персонажем, наделенным магическими способностями, но малодушным и трусливым, что соответствует его воинской симво­лике и напоминает некоторые черты греческого Ареса.

Огма — это бог войны, но он не вершит ее сам; он руководит ее ходом и контролирует ее, это объясняет, почему воинская деятель­ность, требующая много энергии была уделом героев (в Ирландии Кухулина), а не правителя, и что воинская функция разделяется на два уровня:

Уровень героя, активного, но не действенного;

— уровень короля, неактивного в том смысле, что он не сражается сам, но «действенного», поскольку его присутствия достаточно для гарантии успеха (он «регулирует» все общество, включая «третью функцию», король, в отличие от героя, распределяет энергию).

АПОЛЛОН:

Цезарь говорит о нем только как об Аполлоне-целителе. По­добно «Марсу», он имеет два островных соответствия:

— В роли целителя:

Дианкехт и трое его детей: два сына, Миах («Горбун») и Ок — триул, и дочь Айрмед («Мера»), Дианкехт («Быстрый Захват») был изготовителем серебряного протеза для короля Нуаду, отчего этот последний получил прозвище Аргетлав («Среброрукий»), Однако, согласно преданию «Битва при Маг Туред», Миах заменяет этот протез настоящей рукой и завистливый бог-врачеватель убивает своего сына. Согласно той же саге, четверо «друидов», сошедшихся у «Молодильного источника», в который были брошены лекарст­венные травы, возвращают к жизни погибших воителей из Племен богини Дану, погружая их в этот источник. В мифологических ге­неалогиях Дианкехт является также дедом верховного бога Луга.

— В качестве бога юности:

Ойнгус («Единственный Выбор») или Мак Ок («Юный сын»), зачатый и рожденный в один день (равный девяти месяцам), плод «прелюбодеяния» Дагды и Боанн (*Во Vinda «Белая Корова», р.

Бойн) жены Элкмара (Огмы), брата Дагды. В ирландской мифологии он прославился тем, что хитростью похитил у Дагды его волшебный дворец Бруг-на-Бойнне («Крепость на Бойне»): юный бог попросил себе этот дворец на одни сутки, но поскольку символически этот от­резок времени равен вечности, дворец остался его собственностью навсегда. Ойнгус является также героем архаического повествования Aislinge Oengusso («Видение Ойнгуса»), разъясняющего понимание времени в кельтском мире.

Проблемы, возникающие в связи с «Меркурием» и «Марсом», в совокупности своей являются достаточно сложными, ибо оба этих божества разделяют между собой в кельтском регионе многочислен­ные аполлонические черты. Каринтийский бог войны Марс Латобий также предстает в облике юноши, как о том свидетельствует бронзо­вая статуя, открытая в Магдаленсберге (рядом с Клагенфуртом в Ка — ринтии). Это изваяние греческой работы, снабженное надписью в честь Марса.

МИНЕРВА:

Непосредственным ирландским соответствием галльской «Ми­нервы» является Бригита, дочь Дагды, матерь искусств (и «худож­ников», aes dana, считавшихся сведущими в тайнах ремесла или в духовных знаниях) и древнейших богов (то есть четырех богов из нашего списка): именно ее считали своей покровительницей ирланд­ские поэты-филиды, она считалась матерью поэтов, кузнецов и це — летилей. Ее имя упоминается в мифологических текстах лишь вскользь, ибо она была полностью христианизирована. Но и в агио­графических текстах указания на нее также малочисленны, за ис­ключением того многозначительного факта, что святая Бригита не­редко приравнивается к Деве Марии. Ее имя на материке закреплено в одном из древнейших слоев кельтской топонимики с корнем brig — (Brigantia>Bregenz). Она носила также прозвища Белисама («Ярко Сияющая») или, во множественном числе, Suleviae (sul — «солнце» во всех кельтских языках, за исключением ирландского, где suil «глаз»). Однако скульптурные изображения Минервы в римской Галлии не должны автоматически называться «Бригита»: невозмож­но дать кельтское имя неподписанной скульптуре.

Особенностью этого великого женского божества кельтов явля­ется то, что она — единственная богиня в ряду четырех богов. На­прашивается параллель с индийскими Пандавами, которые впятером владели одной-единственной супругой, Драупади. Именно поэтому у кельтов не было божеств, соответствующих Юноне, Диане или Венере. Бригита является одновременно дочерью великого бога друидов, матерью древнейших богов (один из которых — Дагда!) и супругой или сестрой их всех. Эта божественная генеалогия, переве­денная в термины, доступные человеческому сознанию очевидно аб­сурдна, но генеалогия бессмертных богов нужна только, чтобы оп­ределить отношение одних богов к другим. Уточним также раз и на­всегда, чтобы рассеять все возможные недоразумения, что у Цезаря Меркурий, изобретатель всех искусств, отнюдь не является дублика­том Минервы, преподающим людям лишь основные начала ремесел.

Сравнение є островными параллелями позволяет внести непо­средственную коррективу: ирландский Луг занимается теми «искус­ствами» (материальными и интеллектуальными), которые иниции­рует Бригита в качестве матери поэтов, кузнецов и целителей, по­скольку воинская и ремесленная инициации были же не к им ми, толь­ко жреческая инициация является мужской. В той же Ирландии мы всегда встречаем Бригиту под самыми различными и разнообразны­ми именами, такими, как Боанн, Этайн, Этне (от род. п. Etain, Etaine), Талътиу («Земля»), или даже Эриу, Банба, Фодла, разными именами Ирландии, в соответствии с аспектом рассматриваемого мифа. Под именем Морриган («Великая Королева»), как богиня вой­ны, она считается женой Дагды. Но была ли она матерью, дочерью, женой и сестрой, подобное сочетание противоречий или нелепостей только точнейшим образом соответствует ее теологическому опре­делению. Неудивительно, что после христианизации Ирландии свя­тая Бригита почиталась почти так же высоко, как святой Патрик, и что фольклор, связанный с ней, ее праздник 1 февраля, были очень важны, тогда как документы, относящиеся к дохристианскому празднику Имболк очень бедны.

Присмотримся теперь к некоторым сложностям этого схемати­ческого описания. Подведем краткий итог упомянутых выше соот­ветствий:

МЕРКУРИЙ ЛУГ многофункциональный бог, ЮПИТЕР ДАГДА бог-друид, МАРС НУ АДУ бог-царъ,

*** ОГМА воин и волшебник,

АПОЛЛОН ДИАНКЕХТ бог-целитель,

*** МАК ОК бог юности,

МИНЕРВА БРИГИТА единственное женское божество.

Задача состоит в том, чтобы определить функции этих пяти ве­ликих сущностей в соответствии с тремя функциональными индоев­ропейскими категориями:

— первая функция, жреческая,

— вторая функция, воинская,

— третья функция, ремесленная и производительная.

Меркурий / Луг превосходит все остальные классы и осущест­вляет все их функции. Он, стало быть, находится «вне классов» и сам по себе равнозначен «всем» богам. Его положение ясно и к нему незачем возвращаться.

Юпитер / Дагда осуществляет первую функцию, надзирает за первым, жреческим классом.

Марс / Огма (Нуаду) осуществляет вторую функцию, надзира­ет за вторым, воинским классом.

Три этих божества или группы божеств, взаимно обязанные и дополняющие друг друга, составляют то, что мы назовем верховны­ми богами кельтов, не совсем адекватным термином, но другого у нас нет. Они вместе осуществляют союз духовной власти и мир­ского могущества (см. ниже стр. 188 и далее).

Первая классификационная трудность возникает в связи с Ми­нервой / Бригитой, которую очевидно невозможно причислить к третьему классу, ремесленному и производительному, даже памятуя о том, что она — матерь или покровительница ремесленников (она также покровительница поэтов и целителей, которые были друида­ми), ведь она к тому же — жена, мать, сестра или дочь каждого из верховных богов, и она же была аллегорией или воплощением Вла­сти как «королева». Однако обращение к ирландской архаике спо­собно разрешить эту проблему: Бригита (Боанн, Этне, Этайн, Эриу и т. д.) представляет собой женский аспект жреческой и воинской вла­сти и на этом основании «надзирает» за третьей функцией, наличие которой необходимо для жрецов и воинов. По этой же причине во­инская инициация осуществлялась также с помощью королев, кото­рые, так же как изначальные друиды, жили на севере Британии.

Вторая трудность связана с тем, что Цезарь не упоминает ре­месленников, соответствующих ирландским Гойбниу (кузнец), Jlyx — та (плотник) и Кредне (литейщик бронзы). Тем не менее ясно, что, не найдя для божества, ответственного за всю третью функцию ре­месленников и крестьян, он препоручил заботу о ремеслах Минерве. Из этого вовсе не следует, что эта богиня сама является «третьей функцией».

Третья, и не малая, классификационная трудность касается Аполлона / Дианкехта (Мак Ока). Какую из функций следует ему приписать или доверить? Разумеется, не третью, поскольку медици­на была искусством друидического уровня, и друиды, занимавшиеся этим искусством, не переставали оставаться друидами. Медицину, на самом деле, тоже можно разделить на три функциональных уров­ня:

Жреческий — медицина заклинаний’, воинский — кровавая медицина или хирургия’, ремесленный — медицина трав.

К тому же, Мак Ок, бог юности, был сыном Дагды. Решение и на этот раз находится довольно просто: Цезарь установил и опреде­лил поприща функциональной компетенции галльских богов, поль­зуясь латинскими теонимами. Его определения достаточно ясны, од­нако он не соотносит их с индоевропейской трехчастной системой по той причине, что не подозревал о ее существовании и принципах. Не приписывая Дианкехту контроля над первой, жреческой функци­ей, находившейся вне его компетенции, мы не можем отказать ему в жреческом звании друида-целителя. Он занимался тем же, чем и все друиды/ специалисты.

Заметим также, что касается кузнеца, уважаемого члена кельт­ского общества, что бог-металлург создавал и орудия жертвоприно­шения, и оружие для воинов, и сельскохозяйственные орудия. На деле, исследования показывают, что в кельтском мире, по крайней мере, «третья» функция существует только по отношению к двум другим. Она включает в себя все, что не содержится в двух осталь­ных функциях, это соответствует архаике «Манавадхармашастры», которая помимо производства средств к существованию говорит также о главном долге вайшьев, или держателей материальных бо­гатств — почитать, уважать и кормить жреческий класс брахма­нов и воинский класс кшатриев.

Наконец, становится очевидным, что эти трудности разрешимы и что наша основная цель достигнута. Галлия, со своей стороны, располагала множеством теонимов, которые тем или иным образом укладываются в пятичастную классификацию, вполне обоснованно предложенную Цезарем. А когда данное распределение оказывается чересчур сложным или невозможным, причину этого следует искать лишь в нашей недостаточной осведомленности. Это также часто происходит, поскольку не учитывается различие между классом и функцией. Суть такого различия очень проста: все боги принадле­жат к первому жреческому классу, потому что они — боги. В этом качестве они надзирают и покровительствуют различным функциям в той мере, в какой они вмешиваются в человеческие дела, посколь­ку последние нуждаются в управлении. Мир богов, совершенный по определению, не нуждается ни в каком управлении или надзоре над функциями.

Еще одна трудность, в сущности не такая уж значительная, должна быть упомянута в дополнение к выше сказанному: она свя­зана с тем, что галльские cognomina в интерпретации римского вре­мени нередко приписываются то одному, то другому божеству:

— Iovantucarus («любящий молодость») колеблется между Мар­сом и Меркурием:

— Virotutis («вождь, муж из народа») — это одно из прозвищ Аполлона, но окончание его имени — tutis — является более поздним вариантом корня touta-, зафиксированным еще в одном из прозвищ Аполлона, Toutiorix, а в своей обычной форме — в прозвище Марса, Toutatis (которого не следует считать «национальным богом» или, как полагал Вандриес, гаплологией *touto-tatis «отец племени», ко­торая больше соответствовала бы Юпитеру, эквиваленту Дагды Ол- латира).

Эти флуктуации косвенным образом подтверждают определе­ния Цезаря, поскольку объясняются неспособностью верующих римской эпохи свести кельтские божества к классическим нормам. Подобная неспособность характерна также для современных эруди­тов. Вовсе неочевидно, например, что триада Лукана из «Фарсалии» — Эсус-Таранис-Тевтат, ставшая объектом стольких ученых толко­ваний, верно толковалась. Если эта триада не является совокупно­стью имен, объясняющейся лишь тягой латинского автора ко всему необычному и экзотическому (и это предположение не кажется со­ответствующим действительности), ее следует проанализировать прежде всего исходя из значения теонимов:

ЭСУС «лучший»,

ТЕВТАТ «(вождь) народа»,

ТАР АНИС «молния, гром».

Это — три прозвища Юпитера {Дагды), а вся триада, таким об­разом, остается сама собой, то есть не «тройным усилением», а вы­ражением множественности в единстве. В другом плане она дает по­нятие о неисчислимом множестве божественных имен, как и Lugoves, о которых говорилось выше (см. стр. 32). Однако можно сказать, что эта триада трехфункциональна, и, что она выражает од­новременно социальную и божественную реальность:

Эсус как «лучший» является прямым эквивалентом галльского Jupiter Optimus Maximus, то есть, если можно так сказать, самым «жреческим» аспектом Юпитера.

Тевтат гораздо меньше ассоциируется с войной, чем с touta, иначе называемой Цезарем в Галлии civitas.

Таранис своим именем напоминает об «ужасном» или «устрашающем» аспекте Юпитера. Он мог соотноситься с военной составляющей власти.

В таком случае мы имеем поздний галльский аналог (римской эпохи, если не созданный под римским влиянием) капитолийской триады, собирающей все общество под защиту верховного бога (Та­ранис покровительствует галльским milites, а Тевтат — quirites).

Эти весьма точные классификации божеств являются в то же время чрезвычайно гибкими. Ниже мы позволим себе то же замеча­ние относительно человеческого общества. У кельтов совсем не за­мечается функционального перекоса, свойственного германцам, от­водившим главную роль в своем пантеоне богу-воителю. Божест­венная и человеческая власть поддерживает равновесие между «ми­ром» и «войной»: воинственные черты Дагды, о которых не следует забывать, не являются все же главными, а если бог Луг, по праву и фактически, является всемогущим, он никогда не подменяет никого из подчиненных ему божеств. Будучи предводителем богов, он вме­шивается в битву при Маг Typed лишь для того, чтобы свершить решающее деяние — оцепенить своей воинской магией воинство фо — моров и поразить камнем из пращи великана Балора, своего деда, что мог сделать только он.

Любой, даже самый краткий, обзор кельтской традиции и ци­вилизации был бы неполным, если бы в нем ничего не говорилось о христианизации, как историческом факторе, впрочем актуальном и поныне, который означает конец традиции. Процесс этот происхо­дил в разные эпохи и в разных условиях и имел совершенно проти­воположные последствия в Галлии и в Ирландии.

Ибо ни на островах, ни на континенте друиды, составлявшие духовный и интеллектуальный костяк кельтского мира, не могли ис­чезнуть в одночасье, не оставив следов или, по крайней мере, воспо­минаний. Это предположение, на первый взгляд, не согласуется с тем, что мы считаем очевидным и несомненным в быстром обраще­нии Ирландии. Однако мы увидим, что вероятнее всего, по крайней мере в Ирландии, имело место быстрое обращение самих друидов в христианство.

В любом случае, хотя и неясный в деталях, контекст их исчез­новения оставляет весьма четкое впечатление, над которым небес­полезно поразмыслить.

Греческие и латинские авторы часто упоминают кельтов в связи с мирными отношениями или сражениями, которые вводили их в контакт с классическим миром. В течение двухсот лет Рим жил в страхе перед галлами, перед tumultus gallicus, а с 390 по 52 год до н. э. вооруженные столкновения между обеими сторонами утихали лишь ненадолго. Что же касается отношений между кельтами и гре­ками, скорее торговых, чем враждебных, то их начало теряется во тьме времен. В VI в. до нашей эры эллины основали Марсель (Massalia), а их мореходы плавали вдоль берегов Атлантики, Ла — Манша и Северного моря в поисках янтаря и олова.

Достаточно заглянуть в сборник Куньи «Выдержки из грече­ских авторов, касающиеся галльской истории и географии» (в 6-й томах, Париж, 1878-1892) (Cougny, Extraits des auteurs grecs concernant I ‘histoire et la geographie des Gaules) или в труд Хольдера Altceltischer Sprachschatz (в 3-х томах, Лейпциг, 1896-1917), чтобы убедиться, что без таких авторов, как Цезарь, Тит Ливий и Тацит, с латинской стороны, Страбон, Диодор Сицилийский и Птолемей, со стороны греческой, невозможно составить основательное представ­ление о кельтской древности.

Все эти источники обладают еще одним важным качеством: они написаны на латинском и греческом — языках, относительно знако­мых европейским эрудитам, и только поэтому находятся в привиле­гированном положении. Со времени начала своих исследований ис­торики, изучающие античность, освещали, изучали, комментировали и использовали эти источники. И только в течение недолгого време­ни, не более двадцати-тридцати лет, их пытались подвергнуть сис­тематической критике. Однако, если принимается внешняя точка зрения на классическое видение или представление вещей и людей, то скоро становится очевидным, что античные источники, описы­вающие кельтов, страдают опасной и постоянной неточностью. Це­зарь был первым, кто, имея на то основания, указал на важное место друидов в своем кратком описании галльского общества в шестой книге De Bello Gallico; с другой стороны он часто бывал у наиболее влиятельного из эдуев, друида Дивитиака — и не пишет об этом ни слова в оставшейся части работы. Этот факт не может не изумлять.

Но и это еще не все. Цезарь восстанавливает по античному об­разцу речи галльских вождей на их советах, при этом Веркингето — рикс и Критогнат говорят как латинские риторы. Эти речи невоз­можно сравнить с живостью, быстротой и насыщенностью естест­венной структуры кельтских языков. И когда Цезарь дает топогра­фическое описание галльских поселений, Алезии, Герговии, Уксел — лодуна, его описание достаточно неопределенно, чтобы породить бесконечные споры о локализации и идентификации поселения. Их могут разрешить только результаты археологических раскопок.

Один из самых фантастических домыслов принадлежит Поли — бию, который самым серьезным образом рассказывает, что мечи галлов, как только наносят удар, гнутся и перекручиваются, так что воин должен их выпрямлять. Это утверждение находится в абсолют­ном противоречии с удивительными способностями кельтских ме­таллургов и кузнецов. Рассказ о мечах основан на существовании в захоронениях согнутых мечей, положенных туда для мертвых вои­нов, но не используемых живыми, или на находках оружия, умыш­ленно испорченного во время жертвенных церемоний.

Следует считаться с тем фактом, что все, не относящееся к сре­диземноморскому миру, было для греков и римлян примерно тем же, чем представлялись европейцам эпохи средневековья Экваториаль­ная Африка или Средняя Азия: они чаще предпочитали повторять сказанное их предшественниками, чем пускаться в долгие и опасные путешествия. Им было довольно стереотипного образа могучих гал­лов со светлыми волосами (обесцвеченными мылом!), носящих множество гривен и украшений из золота (или скорее из блестящей бронзы, еще не покрытой вековой патиной), не было и мысли о том, что на это не хватило бы золота всей Европы.

Немало авторов компилировали древние источники или полага­лись на сообщения, правильность которых были не в силах прове­рить. Случается, что правдивость таких компиляций, все еще имею­щих силу закона, не подвергается сомнению. Смущает нас и то об­стоятельство, что классические авторы уделяли особое внимание описанию той части кельтского мира, которая располагалась побли­зости от тех мест, где жили они сами: кельты Тита Ливия — из Ци­зальпинской Галлии; Полибий и Страбон повествовали в основном о Южной Галлии и Испании; греческие авторы рассказывали о стыч­ках с придунайскими кельтами и кельтами из Малой Азии. А ведь это было население периферийных областей, испытавшее наиболь­шее политическое, культурное и торговое влияние Греции и Рима, завоеванное, порабощенное и ассимилированное в первую очередь. Во втором веке до нашей эры, когда Цизальпинская Галлия стреми­тельно латинизируется, благодаря римской колонизации, а Южная Галлия, вероятно, очень быстро эллинизируется, Британские острова и Северная Галлия еще на целых полтора века остаются землями почти не исследованными.

Не следует также упускать из виду методы античных писателей и историков; Фукидид, Павсаний или Тит Ливий бесконечно более современны, чем меровингский агиограф или ирландский историк XVII века: кажущаяся нам ошибочной информация попала в анналы потому, что в момент их составления никому не приходило в голову ее проверять. К примеру, в V в. до н. э. Геродот располагал истоки Дуная в краях кельтов, а Гекатей Милетский утверждал, что Мар­сель (Massalia) был основан в Лигурии. Греческая документация была фрагментарной, а истоки Дуная оставались менее известными, чем нижнее течение этой реки. Но и эта информация была бы инте­ресной, если бы в представлении Геродота название кельты соотно­силось с определенной этнической группой. Однако ни о каком уточнении не может быть и речи, поскольку в IV веке греки разли­чали всего четыре варварских (то есть не говоривших по-гречески) народа: кельтов, скифов, персов и ливийцев. А германцев они еще долго не отделяли от кельтов.

Еще меньше греки придавали значения внутренним различиям, и современные ученые только тешат себя самообманом, пытаясь отыскать в греко-латинской терминологии разницу между Celtae, Galatae и Galli. Галаты — это греческое название галлов и не более того: они не обязательно обитали в Галатии в Малой Азии; a Galli — это латинское название галлов. Но и Celtae — это тоже галлы из Гал­лии. С другой стороны, мы должны помнить, что кельты Великобри­тании и Ирландии никогда не называли себя кельтами, а просто- напросто ирландцами, валлийцами и бриттами, по названию со­обществ, к которым они принадлежали. Они понятия не имели ни о каких общих этнических названиях, о которых впервые задумались только эрудиты XVII — XVIII вв. В любом случае обозначение наро­да или отдельного человека для кельтов, так же как и для всех индо­европейцев, определяется религиозным фактором.

И однако, несмотря на тягу одних древних авторов к экзотике, а других — к наивному упрощению или даже к преувеличению, вся ан­тичная информация должна быть по крайней мере принята к рас­смотрению. У древних авторов, конечно, нельзя требовать, чтобы все они понимали все, особенно в области религиозной, где их не­компетентность бесспорна, но нельзя и отмахиваться от их сообще­ний, не приведя убедительных доказательств свойственных им оши­бок. География Птолемея представляется драгоценным источником для кельтологов: его сведения, касающиеся Ирландии и Британии, единственны в своем роде и незаменимы. Средством подтверждения достоверности массалиотского перилла (переложенного латинскими стихами Руфом Авиеном в IV в. н. э.) служат древние названия Ир­ландии (Ierne) и Британии (Albio), переданные по-гречески в архаи­ческой форме, совпадающей с еще более древними гойдельскими названиями островов: Eriu и Alba. А Пифею и Цезарю (который вряд ли в этом случае занимался заимствованием) мы обязаны современ­ным названием Британских островов — Priteni, в котором слышится отзвук древнего валлийского слова Prydein и латинского Britannia, которое является результатом неверного написания.

Однако пространных сообщений немного. Никто не описывает кельтов с симпатией или хотя бы с любопытством, какое последова­тели Плиния Старшего питали к животным и растениям. Скудость сообщений древних авторов становится особенно поразительной, когда они касаются самого тонкого вопроса: описания жреческого класса друидов. Несколько строк, посвященных в De Bello Gallico и других сочинениях кельтской религии, общественной и воинской организации, общественному и личному праву, а также языку, со­ставляющие самую основу нашей работы, являются всего лишь жал­кими крохами, не имеющими особого значения для большинства ис­следователей. Только Цезарю удалось неполно, но с точностью и краткостью описать социальные и религиозные структуры кельтов, истинный смысл которых все-таки от него ускользал.

Разрозненные документы весьма многочисленны, это бесконеч­ные записки и примечания, которые так же сложно классифициро­вать, как использовать. Вовсе не страдая от недостатка информации, как это часто утверждается в трудах общего характера, историки, лингвисты и археологи не успевают разбирать груду бесчисленных обрывков информации, плохо поддающихся синтезу из-за своей крайней фрагментарности. Кельтология по сути своей — область ча­стных фактов, особенно в таких ведущих дисциплинах, как лингвис­тика, история религий и протоисторическая археология.

По правде говоря, галло-римляне со временем приняли латынь, потому что этот язык обеспечивал для владеющих им почести и по­ложение (галло-римлян можно сравнить в другом контексте с ир­ландцами, которые после отмены карательных законов в 1831 г. вы­учили английский, чтобы занимать второстепенные посты в админи­страции. Это позволяло лучше жить). Кроме того, латынь являлась административным и коммерческим языком всей Европы в ту пору, когда экономическая роль Галлии была довольно высокой. Вот по­чему школы друидов тут же были вытеснены латинскими школами. Ибо друиды не могли продержаться долгое время без тех религиоз­ных и политических рамок, в которых они ранее осуществляли свою деятельность. Их система образования была устной, и она была бес­сильна перед письменным образованием на латинском языке. Стало быть, языковая ассимиляция стала возможной потому, что интеллек­туальный слой правителей оказался не у дел, передав свои функции кое-кому из учеников да сельских знахарей, а галльские политиче­ские и административные кадры поспешили романизироваться. По отношению к этим кардинальным факторам эдикты Тиберия и Клав­дия, вероятно, были малозначительной причиной действительного исчезновения друидов. В худшем случае они начали или ускорили этот процесс, который в рамках империи был неизбежен. Нам хоте­лось бы также прочесть эти эдикты, текст которых, к сожалению, до сих пор не найден.

С другой стороны, простонародная латынь солдат и торговцев, язык мелких чиновников и колонов, присланных римской админист­рацией в Галлию, язык, который галльские путешественники слы­шали в Италии, отнюдь не был ораторской латынью Цицерона. И народные низы, начавшие говорить по-латыни или понимать, хоро­шо или плохо, возможно к III в. нашей эры, а может быть еще позже, отнюдь не вникали во все ее тонкости. Конечно, римская Галлия бы­ла в течение долгого времени двуязычной страной, где сосущество­вали латынь — письменный официальный язык, не так широко рас­пространенный, и галльский — язык устный, на котором все говори­ли. В течение долгих веков меровингской и каролингской эпох Гал­лия, которой предстояло стать Францией, говорила на совокупности позднелатинских диалектов и субдиалектов, из которых француз­ский как язык, достойный этого названия, появился не ранее X в. Потребовалось восемь веков, наполненных политическими, военны­ми, экономическими, этническими, демографическими и религиоз­ными потрясениями, чтобы латинский язык стал романским языком страсбургских клятв 842 г., а затем, собственно говоря, француз­ским. Сходным образом франки Хлодвига и Хильперика в конечном счете романизировались именно потому, что находились в мень­шинстве среди романского окружения. А там, где они оказались в большинстве, страна германизировалась. Уточним, кроме того, что изменение языка происходит тем быстрее, чем более ограниченную популяцию оно затрагивает. Достаточно вспомнить древненорвеж — ский, на котором говорили викинги, обосновавшиеся в Нормандии в конце IX в. Двумя столетиями позже от него остались только топо­нимические следы. Можно вспомнить также о судьбе французского языка, на котором говорили англо-норманны на Британских остро­вах.

Распространение латыни было, должно быть, довольно медлен­ным, и галлы («галло-римлянин» — это этническая абстракция!) IV, V и даже первой половины VI вв. еще не забыли свой язык. Но про­цесс латинизации ускорился и завершился вместе с принятием хри­стианства, для которого латынь была литургическим языком. Иначе обстояло дело в Британии (см. выше, стр. 88-91), где римская окку­пация не была ни полной, ни долговременной. После того, как рим­ские легионы в 410 г. предоставили остров его судьбе, бриттский язык уцелел; хоть и глубоко отмеченный заимствованиями из латы­ни, он сохранил в неприкосновенности свою фонетическую систему и грамматическую структуру. А чего, к сожалению, не уцелело, по­скольку политическая романизация уже была завершена, так это ко­ролей, способных осознать необходимость независимого бриттского единства по имперскому римскому образцу. Неспособность эта была не политической и тем более не интеллектуальной, она была религи­озной: Рим был столицей западного христианства, чьей воле хри­стианин не мог противиться. И Британия времен поздней античности стала легкой добычей для англосаксов. Что же касается Уэльса, то он осознал свое единство лишь в X в., чтобы тут же попасть в сферу влияния англосаксонских королей.

И уж совсем по-другому сложилась судьба Ирландии, где весь­ма поверхностная романизация словаря происходила на основе ли­тургической лексики, проникшей туда при посредстве Британии. Ла­тынь осталась там исключительно письменным языком, не употреб­лявшимся в устной речи, и ее роль в социальных формах общения была незначительной. В остальном, латынь, записанная в Ирландии, или гибернийская латынь, была полна глупостей, особых оборотов речи и ирландских метафор. Тем не менее латынь Иоанна Скота Эриугены, Дикуила, или даже св. Патрика и его агиографа Муирьху была превосходна. Мы уже отмечали это, но не будет бесполезным вновь напомнить о довольно парадоксальном факте: без ирландцев классическая культура должна была погибнуть в небытии меровинг — ской ночи, и не состоялось бы каролингское возрождение.

Короче говоря, кельты исчезли потому, что религиозная и поли­тическая структура их общества оказалась неспособной к усвоению римского понятия о государстве. После уничтожения жреческого со­словия, подчинения военного сословия, христианизации ремеслен­ников и крестьян Галлия, сведенная к новой торговой буржуазии го­родов и крупным земельным собственникам, эксплуатирующим ар­мии рабов и сервов, уже не пыталась отделиться от империи. Если ей и случалось бунтовать, всякий раз это происходило для того, что­бы выкроить себе местечко получше: ни один из «галльских импера­торов» III в. не отрекался от римского единства. А двумя веками позже, в нероманизированной стране, в Ирландии, жреческое сосло­вие друидов само облегчило ее обращение в христианство и выдви­нуло из своей среды первых епископов. Таким образом, кельтский континентальный мир солидаризировался с империей, а мир остров­ной после исчезновения империи солидаризировался с христианст­вом.

И тот, и другой, несмотря ни на что, имели шансы выжить, осо­бенно на островах, где кельтское христианство блистало интеллек­туальностью. Но германские нашествия положили конец всему. В каролингскую эпоху название Галлии исчезло с карты, Британия была завоевана англосаксами, а в Бретани бретонская экспансия, ох­ватившая, надо полагать, весь Армориканский массив, была грубо остановлена норманнским вторжением. Корнуолл как политическая единица прекратил свое существование в X в. Что же касается Ир­ландии, то после ни с чем не сравнимого расцвета в VII-VIII вв., ко­гда она рассылала своих монахов-миссионеров по всей Европе, по­следовали скандинавские вторжения, от которых она уже никогда не смогла оправиться.

И если в современную эпоху еще существуют живые кельт­ские языки, это нужно считать чудом, объяснимым по большей час­ти географической изоляцией, а не стойкостью кельтских народов. Но эти языки — всего лишь тень того, чем они были, или того, чем они могли бы быть. Приблизительное представление о тех культур­ных сокровищах, которые могли бы быть вкладом кельтского мира в средневековую христианскую культуру, может дать литература ар — туровского цикла и легенда о Святом Граале.

Было бы трудно говорить о кельтских полубогах в том же смысле, какой придает им греческая мифология. Впрочем, в Ирлан­дии, когда речь заходит о сколько-нибудь значительных персонажах, легендарных или псевдоисторических, действие переносится в об­ласть мифа, где разница между человеческим и божественным теря­ет всякое значение, поскольку кельтская традиция почти не интере­суется «обычными» людьми. Герои не являются богами, поскольку для них не нашлось никакого места в пантеоне, а легенды чаще все­го устанавливают лишь общую хронологию их существования: рож­дение, детство, юность, жизнь, наполненная подвигами, героическая и насильственная смерть.

Но герои — не обычные люди, поскольку им открыт доступ в Иной Мир, а наималейший из их подвигов превышает возможности человеческого существа. Другое отличие «бога» от «героя» присут­ствует на функциональном уровне. Явные воинские качества героя мешают ему принимать какое-либо участие в осуществлении управ­ления (отношения Кухулина и Морриган, богиней войны и власти, были сложными и порой враждебными, отмеченными постоянной неприязнью со стороны героя и несколькими предательствами со стороны богини). Герой должен только совершить воинский подвиг. Кроме того, Кухулин, одновременно архетип и прототип, — это един­ственный герой такого масштаба во всех ирландских легендах, дру­гие воины были слабее его или были его подражателями. Неслучай­но, что некоторые греческие авторы описывали Геракла как героя — основателя Галлии.

Таким образом, никогда не утверждалось, что Кухулин — это бог: он героический воин, умирающий стоя, лицом к неприятелю. В то же время он сын Луга. Его рождение произошло троекратно, а за­чатие свершилось в Ином Мире. Здесь все обстоит совсем не так, как в Греции, где боги нисходили на землю, чтобы породить полубогов, одарив своей любовью смертных избранниц, здесь частица челове­ческого общества, жреческого, королевского или воинского, внезап­но переносится на уровень богов и обретает их способности.

Если не принимать во внимание некоторую разницу в измере­ниях времени и пространства, между посюсторонним и потусторон­ним мирами существует тесная связь, неоспоримое сходство. Улад — ский цикл, который наряду с циклом мифологическим является наи­главнейшим источником наших сведений, отмечен яркой мифологи­ческой окраской: перенесенные в область мифа человеческие персо­нажи ведут себя как боги, типологическим воплощением и функцией которых они чаще всего предстают.

Мифический мир кельтов соткан из неустанных повторений, не полностью скрывающих изменений имен: Дагда повторяется от­части в короле Конхобаре и друиде Мог Руйте, прошедшем высшую инициацию, остановив, как Дагда, ход солнца (за что он поплатился сверхъестественной слепотой). Кухулин — сын Луга, но под своим первым именем, Шетанта («идущий»), он имеет много общего с Огмой («проводником»). Сам Огма предстает в образе «оскопленно­го» хитреца Келтхара, хранителя волшебного и убийственного ко­пья, которое сопровождает котел Дагды. Друид Финген, подобно Дианкехту, описывается как чудесный врачеватель: ему достаточно взглянуть на дым, поднимающийся над крышей какого-нибудь дома, чтобы определить, какими болезнями страдают его жильцы; когда король Конхобар получает смертельную рану от камня, пущенного из пращи, он спасает его путем искусной трепанации черепа.

При необходимости божественная функция или личность могут фрагментироваться, дробиться на триады или на множество персо­нажей, которые в случае надобности становятся братьями и сестра­ми: было три королевы Медб, но у той из них, что правила Коннах­том, подчас насчитывалось пять сестер. У Дагды — два брата, Ма — наннан и Мидир; один из них — бог Иного Мира, другой является владыкой и судьей «нижнего мира» и, согласно некоторым предани­ям, одно и то же приключение приписывается то одному, то другому из трех братьев. Насчитывается множество богинь-эпонимов Ирлан­дии (столько же, сколько имен у этого острова) и у всех одна и та же история. Ирландия и в самом деле носит немало мифологических или символических имен, а ее героические персонажи нередко тро­ятся, как и боги: три Махи, три Морриган, три Бодб, три эпонима Ирландии — ведь это число, при всей своей множественности, явля­ется одним из символов совершенного божественного единства. Из этого следует, что у кельтов была весьма сложная типология богов.