Источники кельтологических исследований разделяются на две группы разного характера и важности:

А. Тексты.

Это, с одной стороны, тексты греческих и латинских авторов, с другой же — памятники и надписи галло-римской эпохи. Эти источ­ники заключают в себе многочисленные неудобства, главным из ко­торых можно считать трудности, связанные со сведением их в пол­ную и точную антологию.

Не представляет большого труда перечислить основных древ­них авторов, с большей или меньшей обоснованностью упоминав­ших слово «друиды», но приняться за составление списка всех гре­ческих и латинских писателей, под пером которых проскользнули слова Celtae и Galli, значило бы выполнить огромную работу, ито­гом которой явились бы весьма скудные результаты. Доказательст­вом этого является то, что до сих пор никто не охватил весь этот ре­пертуар, хотя статьи из Altceltischer Sprachschatz или Realencyklopadie содержат богатую информацию, недостижимую для отдельного исследователя.

Лучший из подобных текстов — это «Записки о галльской вой­не» (De Bello Gallico) Цезаря, хотя само собой разумеется, что они не восполняют отсутствия собственно кельтских текстов. Текст «За­писок…» весьма проблематичен и остается очень спорным. В этой книге присутствуют два вида информации: это прежде всего донесе­ние о событиях, дополненное защитной речью pro domo для не­скольких римских читателей, в которой Цезарь объясняет по случаю выгоды и трудности завоевания; во-вторых, не представляющий большой важности в глазах Цезаря, но первостепенной важности для нас ряд разрозненных этнографических, религиозных или социоло­гических сведений, в котором у проконсула не было серьезных при­чин солгать или исказить истину. Их нужно принимать такими, ка­ковы они есть, ибо совпадение функциональной схемы галльских божеств, упомянутых Цезарем, с основными богами Ирландии мо­жет послужить основанием для специального обсуждения. Разве Це­зарь, бывший фламин Юпитера и современник друидов не имел больших оснований судить о кельтской религии, чем современные эрудиты? Он поддерживал, как и Цицерон, официальные и длитель­ные отношения с одним из них, эдуем Дивикиаком, несмотря на то, что Цезарь говорит о друидах только в своем кратком социологиче­ском описании Галлии и не называет Дивикиака друидом.

Какого бы мнения о нем ни придерживались, какое недоверие ни испытывали бы по отношению к нему, «Записки…» Цезаря оста­ются единственным свидетельством современника, напрямую свя­занным с описываемыми событиями и вещами. Необходимо под­вергнуть его произведение тщательнейшей критике, иногда можно опровергать или исправлять его, но нельзя вовсе отказаться от него. В любом случае он превосходит всех других авторов, будь то Пли­ний или Тит Ливий, или даже Тацит, а также всех греков, от Страбо — на до Диодора Сицилийского.

В. Надписи.

Другие прямые источники дошедшей из древности информации интересуют только лингвистов и, в том, что касается материальной части исследований, специалистов по эпиграфике. Однако не суще­ствует галльской эпиграфики, отличной от эпиграфики галло — римской. Галльские надписи во Франции, Италии и Испании дейст­вительно довольно многочисленны, но по большей части они отно­сятся к погребальному культу и являются весьма краткими; многие неполны: глагольные формы редки, и на нынешнем уровне исследо­ваний найдется немного надписей, содержащих в себе текст, по по­воду которого не идет споров. Наиболее интересные надписи во Франции из Шамальера и Ларзака стали предметом долгих дискус­сий, к тому же надпись из Ларзака, к несчастью, повреждена. Что касается календаря из Колиньи, составляющие его две тысячи строк и более двухсот слов до сего дня дали только фрагменты связных и объяснимых фраз.

Испанские надписи поддаются изучению еще труднее в силу трех причин: поскольку в них не определена точная доля кельтского и иберийского языков; поскольку кельтский внедряется здесь в пе­риферийную область, открытую посторонним влияниям, свидетель­ством чего служит иберийская письменность; поскольку, наконец, нелегко рассматривать таким образом охарактеризованные тексты в общекельтских рамках. Типичный пример такого положения — над­пись из Боторриты со всеми проблемами ее прочтения и толкования.

Что же касается огамических надписей Великобритании и Ир­ландии, то они восходят к VI в. нашей эры и, уже не принадлежа ан­тичности, могут дать лишь весьма несовершенное представление от­носительно общекельтского языка. Обычно, как и на галльских над­писях (хронологически более ранних), в них можно разобрать одно — два слова, антропонимы, указывающие на родственную филиацию; глаголов в них нет, связных фраз тоже. С другой стороны, огамиче — ская письменность была полностью возобновлена островным хри­стианством для надгробных надписей, связывавших покойного с его определенным местожительством.

Следует также остерегаться серьезных промахов в толковании: табличка с заклинаниями из Рома (Дё-Сэвр), которую в течение по­лувека с ее открытия считали составленной на галльском — и это был наш единственный связный текст — после тщательного эпиграфиче­ского изучения оказалась написанной на чистейшей латыни! Сло­варный состав календаря из Колиньи, позволивший наконец устано­вить кое-какие связи с Ирландией (основная из них — название меся­ца ноября, SAMONIOS/Samain, начало кельтского года), до сих пор остается на три четверти не проясненным, а граффити из Лагрофе — занка дают нам только указания на порядковые числительные от единицы до десяти. В надписи под названием «завещание из Линго — на» мы находим порядковое числительное «четырнадцатый» (petrudecametos) и больше ничего. Вот с такими-то данными и при­ходится писать историю кельтов.

В первые века нашей эры галло-римская эпиграфика насчиты­вает многие десятки тысяч антропонимов и теонимов, чья тематика подтверждается богатыми топонимическими данными (Altceltischer Sprachschatz Хольдера насчитывает их более тридцати тысяч). И эти имена, относящиеся порой к персонам высокого ранга, рассеяны по таким удаленным друг от друга странам, как Португалия, Германия, Австрия, Великобритания, Бельгия, Нидерланды, Италия, Венгрия, или даже Румыния, Польша, Чехия, Словакия и Болгария. Некото­рые из них почти не претерпели изменений за время эволюции ост­ровных кельтских языков: имя Веркингеторикса, например, сущест­вует в ирландской форме.

Но все это по самой сути своей не может служить препятствием для кропотливых исследований. Когда, например, имеешь дело с надписями на монетах или с клеймами гончаров, необходимо сопос­тавлять их с археологическими данными для уточнения датировки и места происхождения, без чего невозможна никакая серьезная иден­тификация или интерпретация. Также постоянно вспоминают, что только использование письменности доказывает классическое влия­ние, и что отсутствует кельтская эпиграфика эпохи галльской неза­висимости.

При соблюдении всех условий и всех мер предосторожности эпиграфические документы заслуживают подобающего им внима­ния: только они способны пролить свет на антропонимию кельтов придунайских областей и Центральной Европы. Наконец, они могут сообщить нам о скрытом и стойком выживании кельтскости в тече­ние почти четырех веков на всем протяжении Западной Римской им­перии.

С. Топонимы.

Топонимы, гидронимы и оронимы (названия рек и гор) также являются зримыми следами кельтского присутствия: весьма много­численные в Западной Европе, они встречаются реже в Центральной Европе и Испании, хотя их можно обнаружить и в Польше, и в Ру­мынии.

К сожалению, повторяем, они интересуют только лингвистов, чья специальность — древние мертвые языки: дело обстоит так, слов­но кельты в мире и в истории занимают место на задворках. Более того, эффективнее изучать топонимику, зная соответствующий язык, а не исследовать топоним, используя редкую возможность с этим языком ознакомиться (это самый опасный случай). Слишком много топонимических исследований в Западной Европе осуществляется учеными, не знающими кельтские языки, так как у них не было ни желания, ни возможностей их выучить. Из-за того, что часто наблю­дается тенденция к преуменьшению роли кельтов в протоисториче­ское время, смешиваются в одно неясное целое дороманский и неиз­вестный докельтский субстраты.

В области топонимики мы также далеки от исчерпывающих знаний: известны упоминаемые древними авторами названия горо­дов, которые невозможно расположить на карте, и другие названия, которые объясняются только с помощью сравнения с древними формами, если они могут быть найдены в достаточно древних ис­точниках: Лан, Лудён, Лейден и Лион произошли от одного и того же названия * Lugudunum в ходе фонетической эволюции, более или менее продвинутой в зависимости от региона. Иногда ошибка становится правилом или communis opinio: обычное название Redones (Рен) было неудачно изменено в Riedones, что было засви­детельствовано несколькими эпиграфическими документами (по­следняя форма поздняя хотя бы из-за изменения гласной e>ie). К тому же при сопоставлении топонимики с археологическими дан­ными оказывается, что город, носящий кельтское имя, основан не раньше римской эпохи: таковы, например, Кемптен (Cambodunum) в Германии и Брегенц (Brigantium) в Австрии. Если таким образом до­казывается, что кельтский был живым языком во время основания этих городов римской имперской армией, филологический критерий теряет свою хронологическую точность, так как нам неизвестно, не имели ли другие топонимы сходного происхождения. Такой топо­нимический суффикс, как —ialo-n (который можно найти в валлий­ском ial «земля») в раннее средневековье служил для образования уже не кельтских, а романских названии.

После всего этого в области изучения континентальных кельтов нам остается лишь обратиться к хроникам и агиографии меровинг — ской эпохи. Но когда все латинизировано и германизировано, иска­жено и испорчено, а названия городов и имена людей становятся не­узнаваемыми, кельтская история завершилась (кто в VI веке знал, что название Catalauni>Chalons-sur-Marne, оставшееся в истории поздней Римской империи в знаменитых Каталаунских полях, где Аттила потерпел поражение, восходит в своей полной форме к галльскому *katu-ver-laveni «лучшие в битве»?). Единственный из­вестный галльский глоссарий, поздний документ X века, глоссарий Эндлихера (по имени австрийского эрудита, который его нашел) со­держит семнадцать слов, находящихся в промежуточном состоянии, которые могли бы считаться «позднекельтскими».

И только агиография представит для нас некоторый интерес. Но агиографы всех времен и стран стремились главным образом к нази­данию читателя и прославлению того или иного святого. Их описа­ния язычества условны и малонадежны, поскольку проникнуты сис­тематической неприязнью. Примечательные имена редки, а упоми­нания о сохранившихся кельтских религиозных обычаях или лекси­ческих подробностях, если таковые вообще встречаются, столь же трудно вычленить, сколь и использовать. Ученых, которые пытались обратиться к поздним текстам как к неопровержимым документам, всякий раз постигала полная неудача. Однако — в этом и заключается суть нашего метода — никогда не стоит отвергать документ a priori, каков бы он ни был. В целом не существует агиографических пове­ствований, полезных для нашей темы, но множество важных, под­тверждаемых другими источниками, деталей забывали вычеркивать. Это замечание относится ко всем странам Европы.

D. Необходимость использования античных документов.

Мы приходим к выводу, что изучение древних авторов является тем более необходимым, что они незаменимы. К сожалению, древ­ние авторы, включая даже лучших из них, будучи современниками галлов, остаются им чуждыми, отделенными от кельтов языковым и ментальным барьером. Потому-то они сильно искажают сообщае­мые ими факты, плохо интерпретируют их или говорят о них с пре­зрением или неодобрением. Однако хорошо, что эти авторы вообще нам доступны. Плиний Старший — если вспомнить только его, — подробно описывает обряд срезания побегов омелы друидом в белом одеянии и с золотым серпом в руке. Затем он быстро описывает жертвоприношение быков, являющееся куда более значительной ча­стью ритуала, не понимая его значения и не пытаясь воздержаться от пренебрежительного заключения: Tanta gentium in rebus frivolis plerumque religio est «Таково уж религиозное отношение стольких народов к вещам совершенно незначительным». Что же касается че­ловеческих жертвоприношений, в которых упрекали кельтов, то лучше не обращаться к их перечню, чтобы оградить себя от рас­смотрения всякого вздора, как древнего, так и современного. Но все — таки иногда необходимо прислушиваться к таким источникам, ос­тавляя весь вздор без внимания, поскольку Плиний может служить особым примером: основываясь на сравнении с ирландским мате­риалом, мы знаем, что ритуал, который он описывает, связан со зна­менитой церемонией царской интронизации, которая в Галлии I века нашей эры стала пережитком при отсутствии объекта, так как все цари уже исчезли.

Ни в одной из галльских надписей, сделанных греческими, ла­тинскими, иберийскими или этрусскими буквами, не отыщется ни­каких важных сведений относительно религии. Недавно открытая надпись из Ларзака породила несколько гипотез о галльских «чаро­деях». Однако с самого начала отсутствовало ее точное прочтение, потому что начала и концы строк в надписи повреждены. С другой стороны, галло-римские надписи представляют интерес лишь в той мере, в какой они содержат примечательные теонимы или антропо­нимы, тогда как любое толкование их, кроме типологического, осно­вано на недоказуемых гипотезах, особенно если мы имеем дело не с эпиграфическим памятником.

Итак, эпиграфика и иконография являются для наших исследо­ваний лишь второстепенными источниками, содержание которых следует подвергать тщательной проверке. Ибо впечатление от па­мятников, связанных с той или иной эпохой, может быть обманчи­вым: имя величайшего галльского бога Lug (us•) известно только из топонимики вкупе с первым свидетельством о существовании горо­да Лиона (Lugudunum), а также находится в трех посвящениях богам Lugoves, одном из Осмы в Тарраконской Испании, втором из Аван — ша в Швейцарии и третьем из Бонна. Существуют также антропони­мы типа Luguselua «служанка Луга»[4]. Нам известно, что в римской интерпретации Lugus соответствовал Меркурию, чем объясняется значительное число галло-римских надписей, посвященных этому божеству. Цезарь тоже говорит, что Меркурий был главным богом галльского пантеона. Однако не прибегая к сравнению с пантеоном ирландским, где этот бог носит то же самое имя Луг, и не привлекая многочисленные мифологические эпизоды, мы не смогли бы уста­новить никакой надежного соответствия между Лугом и Меркурием.

Никто до сих пор не был в состоянии уточнить, являются ли скульптурные изображения галло-римского Юпитера провинциаль­ными вариантами Юпитера официальной римской религии или следствием религиозного синкретизма поздней империи, непосред­ственным отображением кельтских представлений о Таранисе. По­следнее имя довольно ясное (в валлийском и бретонском tarann «молния, гром») и в самом деле обозначает божество «юпитериан — ского» типа. Но мы не склонны верить в подобный синкретизм, а уж тем более в то, что кельтская религия эпохи поздней империи «ка­муфлировалась» такими официальными и неуклюжими изображе­ниями. В той степени, в какой эта религия тайно выживала, ее вы­живание зависело от выживания языка, до времени окончательной христианизации. С I века вновь появляются галльские антропонимы и теонимы, например в столь часто цитируемой парижской надписи. Однако скульптурное изображение само по себе является доказа­тельством поверхностной, или вовсе неумелой адаптации римских идей, и это большее, что можно ожидать в стране, управляемой рим­скими или романизированными магистратами. Кроме того, ведь имя и скульптурное изображение можно связать напрямую лишь в ред­ких случаях простым сравнением первого со вторым. И неужели все найденные в Галлии Юпитеры являются Таранисами? На этот во­прос было бы опрометчиво ответить простыми «да» или «нет».

Мы были свидетелями умопомрачительных споров относитель­но этимологии и толкования имени «бога-дровосека» Эсуса, сопро­вождавшихся тщетными поисками соответствующих терминов в греческом, латыни и санскрите. На самом же деле это всего-навсего прозвище божества, обозначающее «наилучший» (ср. латинский эпитет, прилагаемый к Юпитеру — Optimus) и образованное путем

Ослабления начального v в основе * veso-, являющейся точным

J

Кельтским переводом латинского optimus. Все это не представляет возможностей для непосредственного синтеза, но по крайней мере мы показали, что галльский Юпитер не так-то прост. Был ли у гал­лов эквивалент — или заимствование — капитолийской триады? Можно упомянуть по крайней мере Эсуса, бога «третьей функции», растительности и плодородия.

Кельтские языки принадлежат к «итало-кельтской» группе ин­доевропейских языков; они разделяются на две ветви, у каждой из которых есть своя отличительная черта: индоевропейское огублен­ное заднеязычное (лабиовелярное) *kw — сводится к заднеязычному /ХУ в гойдельских и к губному /р/ в бриттских. *ekwo-s (лат. equus) «лошадь» превратилось в ech в древнеирландском и в epo-s в галль­ском. Поэтому гойделы называются «(^-кельтами», а бритты и галлы — «/’-кельтами». Но истинная классификация — морфологическая. Она является также хронологической, поскольку противопоставляет кельтские островные языки, известные с конца античности (новые кельтские языки), и кельтские континентальные, исчезнувшие до на­чала средневековья.

В целом, когда в современной работе заходит речь о кельтах и их мифологии, редко не упоминают о красочном, почти экзотиче­ском характере литературы, в которой она заключена. Именно это, в некотором смысле, является предлогом для фантазий и ошибочных суждений. Персонажи этих произведений очень колоритны, и хотя они обладают лишь зачаточной психологией, их характеры очень типичны. У них яркие и четко обрисованные черты, движущие силы действия элементарны и легко объяснимы. Стиль повествования ча­ще всего несложный; словарный состав всегда прост. И если мораль не всегда соблюдена, ложь и лицемерие, эти два порока нашей тех­нически развитой цивилизации, встречаются очень редко, так же редко, как воровство. Кодекс чести всегда очень строгий, даже жест­кий. Мы вспоминаем Финна, который во время пира, откуда один из сотрапезников стащил яйцо на блюде, говорит пригласившему его: «Вы можете есть все: я никогда не ем остатки краденого».

В этой литературе также пытаются искать образ доброго ост­ровного дикаря, достаточно разумного, чтобы цивилизованному че­ловеку рассматривать его с благосклонной симпатией. И если это никогда не удается, кроме, может быть, некоторых французских ли­тературных кругов, после Макферсона и нескольких других авторов для переводов текстов и объяснения кельтских литературных сюже­тов мифология всегда считается божественным хаосом, в любой вы­держке из которого, взятой наугад, интересны только несколько от­рывков. Что касается галлов и их посмертного становления, не­сколько комиксов, как некий псевдоисторический роман, смогли поддержать образ Эпиналя и иллюзию, что мы все знаем о самых тайных мыслях галлов.

В выше изложенных главах мы могли представить только не­сколько фрагментарных идей для первоначального синтеза. Однако мы должны с уверенностью подтвердить единство кельтской мифо­логии, которую сохранила Ирландия, пусть и просеяв сквозь сито христианизации. От происхождения богов, Племен богини Дану, до происхождения гойделов, от обустройства Ирландии, от потопа до прибытия святого Патрика; от существования жреческого класса до существования традиционной королевской власти в Таре — все это остается, все это рационально объясняется, все это связно, во всем этом есть смысл. «Книга взятия» (Lebor Gabala), будучи далеко не гигантской грудой хлама, как ее видел издатель, А. Макалистер, и не «мутным потоком», пересекающим всю историю Ирландии, как счи­тал Ж. Вандриес, является, несмотря на библейские компиляции в ней, неисчерпаемым кладезем чистой мифологии, тогда как преда­ния мифологического и эпического циклов соответствуют двум ос­новным осям:

ЭТИОЛОГИЯ: творение мира и рождение или при­бытие богов и людей, а затем апокалипсис конца цикла.

БОРЬБА ЗА ВЛАСТЬ: сначала между Племенами богини Дану и их предшественниками, затем между бо­гами и людьми и, наконец, между дохристианскими бо­гами Ирландии и Христом Царем, представленным, почти «персонифицированным» (ирландским образом) святым Патриком и его первыми последователями.

Добавим к этому почти неразрушимое и массивное строение ирландских законов, которыми во Франции почти никто не занимал­ся, начиная с д’Арбуа де Жюбенвиля, в течение ста с лишним лет; добавим к этому также прочное основание функциональной трехча — стной системы, религиозной и традиционной идеологии, очевидной и эффективной на всех уровнях кельтского общества, островного и континентального, и, наконец, признаемся, что самое существенное из того, что представляет интерес в кельтской традицией, часто пло­хо понимается теми, кто должен ее исследовать.

В этом переизбытке фактов и персонажей, если вглядеться в не­го повнимательней, все подчинено полномочиям и функциям, клас­сификации и типологии, сюжету, схеме или теологеме. Короче гово­ря, первые поборники евангелизации Ирландии передали нам из глубины веков дохристианскую традицию, за что мы должны быть им весьма признательны. В обмен или в благодарность за эту неоце­нимую услугу — еще не признанную современной наукой — постара­емся не упрекать их за то, что они не выявили до конца характер Лу­га: Кухулин и Конхобар были им больше по сердцу, хотя ирландские монахи раннего средневековья, точно так же, как их собратья XV в. и последующие поколения эрудитов, будучи искренними христиа­нами, никогда не подозревались в язычестве и ереси.

В Британии, где официальная римская религия также являлась заслоном между кельтской традицией и христианством, друиды ис­чезли, не оставив после себя никаких преемников. Их название со­хранилось в валлийском языке, однако оно является лишь семанте­мой, лишенной собственного содержания: отмеченное в словарях слово derwydd — это исконная бриттская форма (даже в древнебре — тонском засвидетельствовано dorguid «предсказатель»), которая, тем не менее, передает поздний смысл, с помощью аналогической эти­мологии связанный с названием дуба (derw). Она не может служить доказательством долгого существования «друидизма».

Только христианизация была в Британии такой же ранней и окончательной, как в Галлии. Римская политическая система, заим­ствованная так поздно, и латынь, чужой, мало используемый язык, оставили ощутимые следы, но не привели к исчезновению неболь­ших кельтских царств и автохтонного языка. Друиды уступили до­рогу христианскому духовенству, но барды сохранились. Поскольку придворная жизнь в Уэльсе процветала в течение всего средневеко­вья, с V века до окончательного английского завоевания в XVI веке, и при этих дворах культивировалась официальная поэзия на ученом языке, остававшемся языком знати, древние барды, не теряя своего имени и должности, смогли обратиться в христианство и освоить употребление письменности.

Нам неизвестны детали процесса исчезновения валлийского «друидизма». Мы знаем лишь главное: валлийских мифологических и эпических преданий не сохранилось, ибо все предания, существо­вавшие благодаря бардам, были подвергнуты литературной обработ­ке в XI-XII вв. после нормандского завоевания. Все это было вызва­но очень сильным французским влиянием, которое, в контакте с кельтским материалом, произвело то, чего вообще не знала Ирлан­дия: куртуазную любовь.

В Бретани же, где сам язык очень быстро выродился, сделав­шись достоянием простого люда, упадок бардов, ставших мимами и жонглерами, послужил непреодолимым препятствием для сохране­ния каких-либо следов дохристианской традиции. Впрочем, бритты, прибывшие из Британии, уже были христианизированы в течение очень долгого времени, когда они поселились на полуострове как колонисты. Древняя мифология уцелела только в виде отголосков в фольклоре и народных сказках, едва ли более частых и богатых, чем в остальной Галлии.

Радикальная особенность Ирландии состоит в том, что христи­анство было введено там гораздо позднее, в середине V в., и про­изошло это в стране, не испытавшей римской колонизации и не отя­гощенной никакими следами классического язычества. До святого Патрика Ирландия была языческой, после него она стала христиан­ской: евангелизация, каковы бы ни были ее подробности, явилась подвигом одного-единственного великого миссионера. Очевидно, эта загадка не объясняется одной только личностью основателя ис­торической и христианской Ирландии, который был к тому же од­ним из величайших мифических персонажей дохристианской Ир­ландии в ее последние годы. Не всегда ясны детали столь быстрого обращения, и встает известная проблема определения кельтского христианства.

Что же такое кельтское христианство? Это обширная тема, да­леко не исчерпанная, так как мы еще мало о ней знаем. Вкратце, это раннесредневековая форма христианства, распространенная в кельт­ских странах, включая Бретань. Это не ересь и отнюдь не раскол.

Просто островные кельты (включая бретонцев) с большим трудом понимали требования Ватикана, который со своей стороны слишком недоверчиво относился к этим далеким христианам, образ жизни и организации Церкви которых был ему не понятен. В то же время стоит подчеркнуть фундаментальное различие между ирландским христианством бриттского происхождения (святой Патрик, как ука­зывает его имя, был бритт) и происхождения континентального. То­гда как обращение Галлии и Италии было прежде всего городским феноменом и затрагивало сначала низы общества, обращение Ир­ландии было очевидно работой одного человека. Святой Патрик, как нам сообщает его основной агиограф, Муирьху, в VII веке, явился прямо ко двору в Тару и первыми обратил в христианство короля Лойгаре, его дочерей, его воинов и его друидов. Агиографы пишут, что это произошло в 432 г. н. э. Несколько лет спустя вся Ирландия стала христианской без столкновений и мучеников.

Это больше легенда, чем история: ведь, чтобы обратиться, ко­роль Лойгаре потребовал чуда. И святой Патрик повиновался. Он за­ставил появиться Кухулина в великолепном воинском облике, на ко­леснице с лошадьми и колесничим. Кухулин превознес перед коро­лем блаженства рая и описал ужасы ада. Затем святой Патрик пере­смотрел все ирландские законы, чтобы привести их в соответствие с евангельским словом. Филиды лишились права читать самые опас­ные языческие заклинания, а друидическое жертвоприношение было запрещено. Для большей безопасности его название стало обозна­чать евхаристию, и произошел своего рода синтез дохристианского права, recht aicnid «естественного права», и христианского права, г ее hi litre «права буквы». Иногда ситуация была затруднительной. Когда, например, слуга королевского двора в Таре попытался убить святого Патрика, он смог убить только своего колесничего, и святой должен был найти компромисс между законом и Евангелием: он до­бился смерти виновного, но послал его душу на небеса. Вся история патрицианской и послепатрицианской Ирландии была отмечена по­добными опасными юридическими и богословскими тонкостями, которые делали ее лишь частично христианизированным миром.

Обращение верхних слоев предоставило в немедленное распо­ряжение ирландской Церкви персонал высочайшего интеллектуаль­ного уровня (филидов или «поэтов», а по сути, друидов), тогда как в отсутствие всякой городской опоры римского образца епархии бази­ровались в монастырях. Аббат был одновременно епископом. Пап­ству потребовалось еще от двух до трех веков, для того, чтобы при­вить римские нормы (тонзуру, счет даты Пасхи, исключение жен­щин из литургии) у этих христиан, которые не были еретиками, но в силу своей отдаленности вызывали порой подозрения. В течение трех с половиной веков, до скандинавских вторжений конца VIII ве­ка, ирландское христианство было рассадником миссионеров и ин­теллектуалов.

Проводившееся сверху обращение само по себе объясняет от­сутствие неприязни и враждебности к дохристианской религии даже после ее исчезновения. Добавим, что отсутствие антагонизма было следствием двух других немаловажных причин:

■ тяготения кельтской религии к монотеизму;

■ реабилитации христианством ручного труда — реабилита­ции, которая даже не была необходимой в стране, где ре­месленники и без того уважались и почитались.

Крупнейшим и, без сомнения, основным нововведением хри­стианства было насаждение письменности, переход от Слова изре­ченного к Слову записанному с отсылкой к Библии. Но и здесь, в от­личие от галльских бардов, не переживших романизацию, потому что некому уже было их кормить и слушать, ирландские филиды, уже использовавшие огамическое письмо для своих магических практик, были вполне подготовлены к такому переходу. Одна исто­рия, рассказанная Адамнаном, автором VII века, в «Житии святого Колума Килле» замечательно иллюстрирует важную роль книги в христианской Ирландии самого раннего средневековья. Основатель монастыря на острове Иона позаимствовал Псалтырь у святого Финниана, знаменитого аббата из Мовилла в Ольстере, и проводил бессонные ночи, переписывая книгу. Святой Финниан потребовал назад не только оригинал, но и копию. Этот спор наделал много шу­ма, и дело представили на усмотрение короля Диармайда. Таково было странное королевское решение: «Маленькая книга принадле­жит большой, как теленок принадлежит корове». Ведь христианство никогда не ограничивало придирчивое и часто мелочное ирландское право и не мешало ему.

Однако, какими бы ни были методы и трудности, ни Патрик, ни его основные последователи, в особенности Колумба, не отличались мягкостью. За время всей своей апостольской миссии Патрик про­явил себя как активный борец за Евангелие, и для более эффектив­ного убеждения убивал, жег, проклинал, побеждал своих противни-

22

Ков более могущественной магией, чем их чары. Это вполне нор­мально, так как его Друид — это Христос, и этот Друид гораздо мо­гущественней какого-либо другого. Споры Патрика и Колумбы с друидами были гораздо более магическими, чем богословскими. Один друид из Тары заставил падать густой снег, но он не смог его растопить. Одним движением Патрик развеял этот снег. Другой дру­ид внезапно создал непроглядную тьму. Патрик одним словом заста­вил вернуться солнце. В одном христианизированном предании из мифологического цикла, святой сам является состязаться с богом Ойнгусом, сыном Дагды. Речь шла только о том, кто будет оберегать кроткую Этне, дочь Племен богини Дану, которой дал приют и об­ратил в христианство сын короля Шотландии, ее родная семья или ее семья духовная. Естественно, Патрик победил. Терпеливая Этне умерла от печали, но все хорошо, что хорошо кончается, ибо ее ду­ша вознеслась на небеса.

Конечно, интереснее всего в христианской Ирландии раннего средневековья, это вечное стремление примирить два непримири­мых феномена, дохристианские истоки и Евангелие, используя в мо­настырских скрипториях письменность для фиксации преданий, ко­торые рассказывают о приключениях древних богов и героев, трансформируя их при этом в псевдоисторических персонажей. Ир­ландцы сами подделывали еврейские, египетские или даже грече­ские генеалогии, которые оправдывали родство Ирландии и Пале­стины.

Имя святого Патрика непосредственно не связано ни с одним монастырем, кроме апостольского престола в Арма в Ольстере. Са­мый известный ирландский монастырь на острове Иона у западного берега Шотландии был не только скрипторием. Связанный с именем его основателя, Колумбы, он был исключительным миссионерским центром. Колумба был жестким, жестоким и аскетически суровым не меньше Патрика: умерщвления плоти, бдения и посты увеличива­ли не только его духовный авторитет, но и политическое влияние. Он был великим проповедником Евангелия в Шотландии, так же как Патрик в Ирландии, он также подготовил объединение пиктов и скоттов и обеспечил более чем на тысячелетие кельтскость Шотлан­дии.

Именно потому, что они обратились в христианство и освоили латынь, наследники ирландских друидов впоследствии начали пи­сать по-ирландски. Только по этой причине до нас дошло их тради­ционное знание, уже лишенное всякого религиозного значения. Но нам довольно и того, что мы с этим знанием знакомы. Показателен тот факт, что в течение всего раннего средневековья в христианизи­рованной стране, не изменившей, однако, ни своей социальной структуры, ни ментальности, наряду с христианской письменной ли­тературой на латыни и ирландском существовала и устная передача дохристианских легенд и юридических установлений, совершавшая­ся школами филидов, которые все еще продолжали действовать.

Однако с того момента, когда письменность обеспечила переда­чу христианского религиозного знания, кельтская традиция умерла и цивилизация кельтских стран изменила облик. Все, что сохранилось с древности, нашло убежище в фольклоре сказок и народных легенд. Это имело место как в Ирландии, так и в Бретани, Корнуолле и Уэльсе, где парадоксальным образом и по другим причинам, только религиозное образование, католическое или протестантское, было связано с письменностью. Основной род бретонской средневековой литературы — это драматургия, подражающая французским мистери­ям, которая с XVII века перестала быть печатной и стала рукопис­ной, потеряв расположение Церкви. Для всего остального устное бытование вновь стало неизменным правилом.

Может быть, это парадоксально, но необходимо подытожить, что без Церкви последние кельтские языки Европы вымерли бы са­мое позднее к началу XVIII века, и что без принятия кельтами хри­стианства мы ничего бы не узнали о самом отдаленном индоевро­пейском и мифическом прошлом кельтов.

Уточним также, что средневековые ирландские эрудиты, мона­хи или филиды, ни в коей мере не были продолжателями или таин­ственными хранителями эзотеризма или оккультизма, скрытыми под монашеской рясой. Единственная роль, отведенная им судьбой, за­ключалась в том, чтобы донести до нас частицу угасшего Слова, на смену которому явилось другое Слово.

Исчерпав континентальные источники, или, скорее, попытав­шись понять, что они нам могут дать, следует обратиться к кельт­скому островному миру, то есть к Великобритании и Ирландии. Ро­манизация Британии между I и V веками была поверхностной. Она никогда не охватывала весь остров, и, хотя она оставила многочис­ленные и стойкие следы, латынь никогда не была там разговорным языком. Она исчезла вместе с уходом римских легионов в начале V в. Что же касается Ирландии, то на нее не ступала нога римского солдата, а латинское влияние осуществлялось там только через британское посредство и стало ощутимым лишь с принятием христиан­ства, которое принесло туда не разговорную латынь, а церковный ее вариант, язык литургии и письменной культуры. Ирландская латынь, которая была разговорным языком только для клириков, называется «гибернийской», это особый язык, полный гойделизмов, метафори­ческих и других необычных речевых оборотов.

Ирландцы не пострадали от Volkerwanderungen или «великого переселения народов» в конце эпохи Римской империи. Набеги на Ирландию начались гораздо позже, в конце VIII в., и осуществляли их скандинавы, сначала норвежцы, а затем датчане. Ирландские мо­нахи успели сыграть свою роль в каролингском возрождении и соз­дать литературу на ирландском языке. Таким образом, в силу стран­ного парадокса, христианизация Ирландии оказалась историческим событием, способствовавшим сохранению дохристианских мифоло­гических пластов.

Различают две группы островных источников, соответственно ирландскую и валлийскую. Валлийские тексты, и в частности четыре ветви «Мабиноги», тесно сплетены с «Материей Британии», вызы­вавшей восхищение христианского средневековья начиная с XII ве­ка. Рассказы эти совершенно соответствуют стилю рыцарских рома­нов, отвечавших уже сформированным литературным вкусам то­гдашних читателей. Ирландские же тексты являются куда более древними не столько по датам их переписки, сколько по самой своей фактуре и отсутствию всякой заботы о композиции и стиле. Они описывают уровень цивилизации несравненно более архаичной, не­жели та, в которой они были закреплены в письменном виде. Публи­куемые в буквальных переводах, без пояснений, они наверняка спо­собны поставить в тупик современных читателей.

А. Возражения и проблемы метода.

Здесь следует, однако, ответить на возражения, высказываемые относительно использования островных источников.

— Было бы нелегко сблизить исторические данные, восхо­дящие к античности, с текстами, написанными по большей час­ти не ранее ХП-го века.

Подобный аргумент не принимает во внимание бросающуюся в глаза архаику ирландских текстов. Когда в них идет речь об оружии или иных предметах из бронзы, нельзя не задаться вопросом об их реальном возрасте. Не жили ли здесь кельты уже в бронзовом веке? В большинстве случаев язык этих текстов гораздо древнее времени их записи, а если он и успел обновиться с помощью недавней пере­писки, в нем, тем не менее, сохраняются следы древних форм или слов. И уж во всяком случае их мифологическая основа представля­ется куда более древней, чем сам язык. Поэтому сплошь да рядом оказывается, что текст, переписанный в XII или XII вв., был записан первоначально в VII или VIII вв. Это особенно ощутимо в юридиче­ских текстах, архаика которых была сохранена из-за не столь давней христианизации, и не так бросается в глаза в мифологических и эпи­ческих текстах. Но надо учесть, что и переписаны последние были позже, поскольку для филидов, или поэтов, они представляли инте­рес только как тексты легендарного или псевдоисторического харак­тера. Когда Жорж Доттен замечает, что религиозные представления кельтов эпохи ирландского средневековья весьма отличались от воз­зрений галлов эпохи Цезаря, с его замечаниями нельзя не согласить­ся. Но переписчики не склонны были присваивать себе положения давно угасшей традиции, содержащиеся в мифологических текстах. Для них Дагда, Этайн, Кухулин и король Конхобар были всего лишь героями или образами ирландской истории. Средневековые ирланд­ские тексты были устными преданиями (scela), зафиксированными письменностью. Они не принадлежали ни к какой литературе, и были христианизированы один единственный раз, что и определило особенности передачи текстов и отсутствие упоминаний о католиче­ском чистилище, появившемся только к XII веку, уже после их изна­чальной письменной фиксации. Следует также избегать использова­ния по отношению к ним шведского слова saga, которое использует­ся в скандинавских литературах, и, так же как немецкое Sage, озна­чает "легенда".

— Труднодоступны эти данные еще и потому, что древне — ирландский язык сложен и малоизвестен.

Любой лингвист ответит, что каждый язык, даже мандаринский китайский язык, сам по себе по-настоящему не сложен. Трудность заключается не в том, чтобы понять или выучить язык, а в том, что­бы привыкнуть к синтаксису и морфологии, и особенно к другой системе мышления. Но если рассмотреть другие языки, древнеанг­лийский, древневерхненемецкий, древнеисландский, греческий го­меровского периода и ведийский санскрит тоже не принадлежат к числу языков, которые можно изучить, пользуясь элементарными учебниками для начальной школы. Этот факт не специфичен для од­них только кельтских языков, здесь все зависит в первую очередь от методики преподавания и способностей личного усвоения.

— Неупорядоченный характер кельтских данных слишком разителен, чтобы можно было осуществить их рациональную классификацию.

Спору нет: с первого взгляда трудно не запутаться в переплете­нии тем, схем, мотивов и различных версий или редакций какого — нибудь сюжета. Однако можно сказать то же самое, если не больше, о греческой мифологии. Так что иной раз трудно удержаться от уп­река в адрес ирландских филидов («поэтов»): почему это они не по­трудились составить по всем этим вопросам руководство, сообраз­ное с теориями и знаниями нашего века (хотя на самом деле те ста­рались как могли!). Трудность здесь та же, с какой сталкивается вся­кий непосвященный, проникающий в неведомую для него область. Кельтская же область, здраво рассуждая, не сложнее и не проще лю­бого другого поля исследований, хотя и таит свои особые проблемы. Мы еще увидим, что, не будучи рьяными приверженцами порядка, древние ирландцы тем не менее уделяли большое внимание много­численным теоретическим классификациям и что, обратив доста­точное внимание на типологию некоторых мифических или мифоло­гических персонажей, мы сможем без труда в них ориентироваться.

Таким образом, речь идет не о преувеличении главных и побоч­ных неудобств ирландского материала, а о разумном его использо­вании. Подходя к проблемам методики с толикой здравого смысла, можно без труда разрешить все возникающие здесь трудности. Со­поставление в исследованиях по кельтологии является насущной не­обходимостью: сопоставление не только двух географических ареа­лов, но и двух эпох, целью которого следует считать осмысление ве­роятной преемственности традиции, обнаружение ментальной структуры или ее сохранившихся следов. Особенно не хватает при­вычки к сравнению, в том виде, как мы его определили выше (стр. 42-44).

В. Классификация.

Согласно современной классификации средневековая ирланд­ская литература включает в себя:

Мифологический цикл: его основным текстом является Cath Maighe Tuireadh («Битва при Маг Туред»), известная в трех вариан­тах. Она повествует о мифической предыстории Ирландии и о битве богов, или Tuatha De Danann (Племен богини Дану) с местными ир­ландскими демонами, фоморами. Другим важным мифологическим текстом можно считать Tochmarc Etaine («Сватовство к Этайн»), из­вестное в пяти вариантах, пятый из которых носит особое название — Altrom Tige Da Medar («Воспитание в Доме Двух Чаш»), В нем рас­сказывается о похождениях Этайн, верховной богини и аллегориче­ской персонификации Ирландии, поделенной между Иным Миром и миром земным. Продолжением мифологического цикла служит се­рия Immrama («Плавания»), В них сообщается о заокеанских путе­шествиях к волшебным островам, над которыми не властно время, где женщины прекрасны и очаровательны, где люди остаются вечно юными. Названия этих островов разнообразны и многозначительны:

Tir па nOg «Земля юных», Mag Мог «Великая Долина», Tir па шВёо «Земля живых», Mag Meld «Долина Наслаждений».

Все эти рассказы о плаваниях, которые можно определить как настоящие «инициатические путешествия», были христианизирова­ны в большей степени, чем остальные части цикла.

Героический Уладский цикл или Цикл Красной Ветви. Это

Самый интересный и разнообразный цикл: его персонажи — архетип героя Кухулин; правитель уладов, щедрый и добродетельный король Конхобар; король в изгнании Фергус; охотник за головами Коналл Кернах; королева Медб и ее муж, король Айлиль, правители Кон­нахта — переживают многочисленные приключения и отличаются несложными и сильно типизированными характерами. Самое про­странное и самое примечательное повествование этого цикла, Tain

Bo Cualnge («Похищение быка из Куальнге»), много раз переписы­валось в различных вариантах в течение XI и XII вв. Во многих от­ношениях «Похищение» сравнимо с «Илиадой». Боги в нем посто­янно вмешиваются в действия героев, а обрисованное там общество является наиболее древним из всех, какие мы только можем себе представить, и принадлежит, скорее всего, к галынтаттской или ла — тенской эпохе.

Цикл Финна, иногда ошибочно называемый оссиановым циклом. Он самый недавний из всех и подвергался неоднократным переработкам. В противоположность Уладскому циклу, сгруппиро­ванному вокруг фигуры Кухулина, он повествует о бесчисленных приключениях «шайки» воителей, фениев, руководимых их вождем Финном («Белый») и его сыном Ойсином («Олененок»), Этот цикл, мифологической ценностью которого не стоит пренебрегать, хотя она и несравнима с ценностью прочих циклов, в конце XVIII в. по­служил основой для литературных подделок Макферсона. Их успех обусловлен тем, что персонажи этого цикла в фольклоре Ирландии и Шотландии сохранились лучше, чем герои Уладского цикла.

Исторический цикл, называемый иногда циклом королей. К

Нему относят обычно все ирландские хроники, которые являются произведениями вполне легендарного и псевдоисторического харак­тера. Главное среди них — обширная компиляция, озаглавленная Lebor Gabala Ёгепп («Книга взятия Ирландии»), Описанные в ней события начинаются во времена потопа, затем следует рассказ о пя — ти мифических племенах, последовательно захватывавших страну:

То были потомки Партолона, Немеда, Фир Болт, Племена богини

G

Дану и, наконец, сыновья Миля или гойделы. Далее, к этому циклу присоединяют повести о королях Ирландии, сроки правления кото­рых разные анналы датируют промежутком между III веком до н. э. и приблизительно 1000 г. И все-таки во всех этих преданиях несрав­ненно больше мифологии, чем истории.

В качестве краткого пояснения следует добавить, что эта впол­не современная классификация ни в коей мере не соответствует той, которой пользовались средневековые ирландцы, распределявшие свои произведения по жанрам (похищения, осады, любовные исто­рии, сватовства, захваты, смерти, переселения, охоты, изгнания и т. д.). С интересующей нас точки зрения ни та, ни другая не являются обязательными: в эпическом Уладском цикле почти столько же ми­фологических мотивов, сколько эпопеи в мифологическом цикле, персонажи обоих ведут себя почти одинаково. Но ни одно исследо­вание не может обойтись без классификации материалов или тем, которым оно посвящено. Скажем, однако, что наиболее интересую­щие нас тексты относятся к мифологическому и Уладскому циклам.

В сравнении с ирландской литературой, представляющей из се­бя письменное продолжение устной традиции, мифологические чер­ты валлийской литературы обозначены куда менее отчетливо. Менее древняя и более разработанная, нежели ирландская проза, она зна­менует собой переход от простого кельтского повествования к сказ-

8 В общепринятой классификации «Книга взятия Ирландии» относится к мифологическому цик­лу-Г. Б.

Ке или роману, сообразующемуся со вкусами феодального средневе­ковья.

Наиболее значительные произведения таковы: Четыре ветви «Мабиноги», называемые также во множествен­ном числе «Мабиногион» (от mabinog «ученик»; слово это, без вся­кого сомнения, относится к устному обучению придворных поэтов, последнему следу дохристианской традиции). Самая известная ру­копись «Мабиногиона», Llyfr Coch Hergest («Красная книга из Хер- геста») (и в дополнение Llyfr Gwyn Rhydderch «Белая книга Ридер — ха»), датируется XIII в., но представляет собой текст XII или даже XI в. Эти четыре ветви, носящие названия Пуйлл, владыка Диведа, Бранвен, дочь Лира, Маиавидаи, сын Лира, Мат, сын Матонуи, составляют, собственно говоря, бриттский «мифологический цикл». Мифологическое родство Ирландии и Уэльса общепризнанно, счи­тается также, что оно возникает благодаря валлийским заимствова­ниям. Но заимствования — это слишком простое объяснение, которое должно быть отвергнуто, поскольку замеченные нами сходства по­зволяют думать об общих истоках, замаскированных разной трак­товкой. Уэльс, защищавший свой язык, неизбежно сохранил также отчетливые следы мифологии в литературных сюжетах.

Артуровский цикл, приблизительно подобный ирландскому Уладскому циклу. Легендарный король Артур занимает в нем место короля Конхобара, а его племянник Гуалхмаи (Гавейн французских артуровских романов) — место Кухулина. Персонажи не так прими­тивны, как герои ирландских текстов, и не требуется тщательного изучения, чтобы обнаружить в них почти идентичные черты. Их внешний лоск можно объяснить французским влиянием. Фактура всего цикла куда более литературна, чем ткань «Мабиногиона»: это уже не дословное следование устной традиции, а тщательно разра­ботанная редакция, произведение утонченных поэтов и прозаиков, заботящихся о стиле изложения. Именно в этих повествованиях («Ллид и Ллевелис», «Килух и Олуэн», «Сон Ронабуи», «Сон Мак — сена Вледига», «Оуэн и Ллинет», «Передир, сын Эвраука», «Герейнт и Энид») следует искать истоки «Материи Британии». Разница меж­ду этой «материей» и ее кельтскими источниками состоит лишь в том, что французские, англо-норманнские и немецкие подражатели не имели ни малейшего понятия о мифологической ценности ис­пользуемого ими материала, потому что им было достаточно заим­ствовать литературные сюжеты. Артуровская легенда отлично ил­люстрирует переход от мифа к роману.

Можно упомянуть еще гномическую и агиографическую лите­ратуру Ирландии и Уэльса (агиография была также единственной древней литературой Бретани на латинском языке, и она может пре­поднести много сюрпризов). Однако литература эта весьма неравно­ценна. Наряду с немногими оригинальными произведениями, преоб­ладающее место в ней занимают компиляции или даже простые пе­реводы и адаптации иноязычных произведений: трактаты по исто­рии, этимологии, правоведению и медицине (переводы иностранных работ), словари, грамматики, жития святых и различные сборники, словом, почти все то, что соотносится с культурной деятельностью человека. Это наследие насчитывает тысячи страниц стихов и прозы, оно не издано целиком, а о его переводах и говорить не стоит. Корн — ская и бретонская литературы могут быть упомянуты лишь мимохо­дом. Начиная с XVI в. они ограничиваются только назидательными и душеполезными сочинениями. Но даже и в этих областях, не пред­ставляющих для нас никакого интереса, корнская литература не по­родила ничего стоящего. Литературные произведения на бретон­ском, созданные ранее XIX в., являются редкими исключениями. Однако эта ситуация отнюдь не освобождает от изучения средневе­ковых бретонских текстов, без которых остается несовершенным восприятие средневековых кельтских языков. Самобытность бретон­ского языка, по крайней мере для лингвистов, состоит в том, что он сумел просуществовать целое тысячелетие как почти исключительно устный язык в тесном симбиозе с французским, из которого он со­хранил целый ряд средневековых заимствований, вышедших из употребления в самом французском.

Как мы уже несколько раз отмечали в первой главе (см. стр. 34- 43) понятие индоевропейского, прежде всего в языковой и религиоз­ной сфере, — это классификационный и объясняющий термин. Но в строгом смысле оно не является нормативным. Потому что если мы достаточно хорошо знаем в чем заключается понятие индоевропей — скости, то мы не знаем индоевропейцев, называющих себя или назы­ваемых «индоевропейцами». Стало быть, мы не знаем, кто были ин­доевропейцы. Мы не говорим, что их не существовало, но мы не можем вернуться в их эпоху: в самый ранний протоисторический период и в доисторическое время индоевропейцев народы носили другие названия и говорили на разных языках. Эпоха, о которой мы пишем, к тому же заставляет нас соблюдать предосторожность в терминах и классификации в том, что касается мнимого отличия на­ции от этноса, чистых и несмешанных «индоевропейцев» и неиндо­европейских народов, которые были «индоевропеизированы». Если сейчас рассматривают южноамериканцев, говорящих по-испански или по-португальски, или народы Антильских островов, говорящие по-французски или по-английски, отмечают все особенности и отли­чия. Такое различение (варьирующееся с его противоположностью, смешением) «чистых» индоевропейцев и индоевропеизированных допускает как амальгаму, так и разъединение языка и этноса, и, как следствие, всевозможные догматические и идеологические шатания. Осязаемая реальность проще: за редчайшим исключением у нас нет никакой возможности отличить, что в древнем индоевропейском эт­носе с особым языком и религией было чистым по происхождению, а что неиндоевропейским, то есть, результатом предшествующей ас­симиляции. Есть ирландцы, бретонцы и валлийцы, говорящие по — ирландски, по-бретонски и по-валлийски: мы знаем, поскольку это недавний феномен, что некоторые, если не большинство из них, по­теряли свой язык, так как новые политические и экономические ус­ловия заставили их выучить английский и французский как языки обиходного общения. Но у нас нет ни одного свидетельства «смеше­ния» с автохтонным населением, о котором мы ничего не знаем. В крайнем случае можно предположить, что неолитическое население выучило кельтский. Насколько же далеко вглубь веков мы можем зайти? Очевидно одно: мы привыкли описывать флективные, агглю­тинативные или изолирующие языки, которые функционируют в за­висимости от существующих систем, узнать общее происхождение которых немыслимо.

Между тем, всякая дисциплина начинается с метода, или, ско­рее, с идеи. Вот как воспринимал свои исследования Франц Бопп (Franz Ворр, Grammaire сотрагёе des langues indo-europeennes, Paris, 1866, tome I, pp. 1-2):

В моей работе я хотел бы дать описание организма различных языков, названных в заглавии, сравнить в них схожие данные, ис­следовать физические и механические законы, управляющие идиомами, и исследовать происхождение форм, выражающих грамматические отношения. Мы воздержимся от комментариев по поводу тайны корней, или, другими словами, причины, по кото­рой та или иная изначальная концепция обозначается так, а не иначе; например, мы вообще не рассматриваем вопрос, почему корень I означает «идти», а не «останавливаться», и почему фо­ническая группа STHA или STA означает «стоять», а не «идти»?

Эти строки были написаны в начале прошлого века, и они не могут служить основой для обсуждения или доказательства. Однако намерения лингвистов в своей основе не изменились. В каком поло­жении мы находимся сейчас? Вот краткое определение индоевро­пейского языка из книги Жана Одри (Jean Haudry, L ‘indo-europeen, Paris, 1980, p. 3):

Это не зафиксированный в источниках язык, существование которого нужно постулировать, чтобы объяснить многочислен­

На

Ные и точные соответствия, которые отмечают в большей части языков Европы и во многих языках Азии.

Один ссылается на механизмы языка, позволяющие исследовать происхождение форм, другой — на соответствия, объясняющие язы­ковое единство Европы. Методологические формулировки меняют­ся, но не меняется их содержание: речь всегда идет о критериях оп­ределения функционирования и происхождения, и, наконец, рекон­струкции. Результатом, в основном, бывает гигантское этимологиче­ское сооружение из самых разных материалов, но, как необходимо подчеркнуть, чаще всего санскритской или классической архитекту­ры. Индоевропейская лингвистика (включая языки и школы иссле­дования) остается отмеченной ее недавним происхождением, а именно открытием индоиранских языков в конце XVIII в., тогда как все интеллектуальные начинания филологов еще несут отпечаток вторичного открытия классических латинского и греческого эруди­тами эпохи Возрождения.

Во всех этих процессах кельтские языки почти не участвуют по причинам, которые по большей части не имеют отношения к фило­логии и связаны с отсутствием нормального преподавания кельтских языков в лицеях и университетах. Непоправимая слабость, или, ско­рее, ненормально малая роль кельтских языков в большей части, ес­ли не во всех работах по индоевропеистике — это факт, который нужно подчеркнуть в начале обзора этого вопроса. Не говоря уже о том, что кельтологов, специализирующихся на древних языках, и за­нимающих место в университете, можно пересчитать на пальцах од­ной руки, по крайней мере во Франции, и трудно сказать, что их ис­следования окружены уважением и поддерживаются.

Представляют ли санскрит в частности и индоевропейский в целом, такой, каким он был реконструирован, с добавлением не­большого количества греческого и латинского языков, основу, кото­рая должна быть известна специалисту, или просто изучающему ин­доевропейский язык? Не был ли кельтский язык чем-то маргиналь­ным или «субстратным»? Стоит ли так упорно его игнорировать? Это вопрос, на который мы хотим дать адекватный ответ, хотя бы на элементарном уровне этой книги. Нам представляется достаточно очевидным, что индоевропейский язык, реконструированный эруди­тами XIX и XX вв., совсем не похож на идеал совершенства, кото­рый предполагает совокупный смысл самозвания санскрита samskrta «богатый, завершенный, совершенный». Индоевропейский язык, на­против, является не гипотезой, а всего лишь понятием, отталкиваясь от которого создают системы и доктрины.

В то же время, индоевропейский язык — это не только название, но и количество, и географический ареал. Современные европейцы часто смешивают язык и государство, несмотря на очевидные при­меры многоязыковых государств (Канада, Швейцария, Бельгия, СССР и даже Великобритания, Франция и Италия). В конце XIX ве­ка, по причинам, которые нам не стоит здесь анализировать, значи­тельное число граждан Франции, наделенных гражданскими права­ми, не говорили ни слова по-французски. Если большая часть кель­тов (ирландцы, бретонцы, валлийцы, шотландцы) забыла свой род­ной язык, поскольку он был для них препятствием для нормального социального продвижения, это не означало того, что они перестали быть бретонцами, ирландцами, валлийцами или шотландцами, это означало, что они лишались языкового оправдания и убеждения для существования их этноса.

У семьи бедные родители (кельтские и балтийские языки, на­пример), которые мало преуспели, но, в целом, она многочисленная, богатая и могущественная. Здесь мы затрагиваем основное противо­речие: тогда как, для исследования прошлого, мы будем говорить об отсутствии общей истории, однако мы скажем о всем протоистори­ческом периоде, детали, которого нам неизвестны, что индоевропей­ский феномен является в основном лингвистическим и религиозным. Поскольку этот факт очевиден, может показаться бессмысленным писать о том, что индоевропейские языки образуют большую семью, которая на протяжении веков заняла почти всю Европу, Америку, существенную часть Азии, Африки и Океании. Таким образом, нет лучше доказательства, что лингвистические данные по большей час­ти не зависят от данных этнических и расовых. В самой Европе не­индоевропейские народы, сохранившие свой язык, финны, венгры, баски, достигли этого ценой полной ассимиляции образа жизни и мысли.

Современная культурная значимость индоевропейской семьи языков, зависящая от экономических и политических факторов, та­кова, что почти каждый в современном мире говорит «по- индоевропейски» или находится под индоевропейским влиянием. Распространение не было равным для всех языков семьи (англий­ский занял лучшую часть), в нем не было никаких империалистиче­ских претензий: вовсе не во имя индоевропейского языка русский язык распространился на всю Сибирь, а английский, французский, испанский и португальский — в Новом Свете. Вовсе не пангерма­низм, а военное, экономическое, политическое, культурное и демо­графическое превосходство сделало силу распространения немецко­го языка непреодолимой и превратило его в XIX веке в общий язык Центральной Европы.

Мы не будем делать вид, что протоистория была идиллическим периодом, когда уважалось такое недавнее понятие, как «права че­ловека»: индоевропейский человек, как и все подобные ему неиндо­европейцы, проявлял естественную для человеческого рода агрес­сивность. Но мы воздерживаемся здесь от всяческих рассуждений о политическом или историческом порядке. Поэтому в качестве ком­ментария отметим, что немецкий термин indogermanisch появился в XIX веке, когда наиболее известные представители немецкой фило­логической науки были уверены, что германцы — это самые чистые индоевропейцы. Этот термин, но не подобная уверенность, присут­ствовал в лексике большей части современных немецкоязычных специалистов. Он отражал скорее идеологию, чем лингвистику.

Предваряя все описание или перечисление, если не сказать, все исследование, здесь еще можно сказать, что никакой декларируемой индоевропейской национальности не существует. Еще меньше соз­нания принадлежности к единому сообществу вроде греческого кой­не. Этого сознания не было никогда. По определенной причине не существует также никакого общего «архива». Индоевропейские диа­лекты, в том смысле, что имел в виду Мейе, неизбежно происходят от индоевропейского «языка», и было бы самонадеянным пытаться датировать их происхождение или качества и условия перехода от теоретического индоевропейского к самобытной реальности индоев­ропейских языков. Диалектное дробление и расщепление не всегда происходило с одинаковой скоростью и одновременно, не всегда эти процессы подчинялись одним законам или протекали в одинаковых условиях. В гуманитарной науке каждый случай всегда уникален по своей сути.

Кроме того, «понятие» индоевропейскости, скорее чем индоев­ропейский «фактор», всегда служило для определения происхожде­ния, будь то одного или нескольких языков, одной или нескольких религиозных идеологий, показывающих определенное количество общих признаков. К тому же анализ и комментарий предполагают значительную документацию и множество предосторожностей, не допуская грубого или авантюрного обращения с языком: тот факт, что «царь» — это raj на санскрите, rex по-латыни, rix по-галльски и п по-ирландски от основы *reg, несомненно означает, что семантика слова не скрыта от нас, и, что существует прочная основа для уста — новленияя лингвистических, религиозных или даже «социологиче­ских» параллелей. Однако нужно остерегаться делать поспешные выводы о том, что римский rex и ирландский гг обладали одинако­выми правами и обязанностями. То же самое можно сказать о рим­ском фламине и индийском брахмане.

При этом большая часть лингвистов сейчас отказывается лока — лизовывать гипотетическую индоевропейскую общность, обязатель­но доисторическую, во времени и пространстве:

Во времени, поскольку самые древние из известных морфологий дают представление только о четко выделен­ных и сформировавшихся языках или группах (как можно говорить об удобной общей хронологии для санскрита, ко­торый за пять веков до н. э. уже располагал руководствами по грамматике, и для литовского языка, письменных памят­ников которого нет до конца средних веков?);

В пространстве, поскольку мы не знаем, откуда индо­европейцы распространились во все стороны (с Украины, из Средней Азии или из Литвы?): индоевропейская археология не говорит прямо об уровне их материальной цивилизации, и только религиозные традиции сообщают о том, что они пришли с севера.

Иначе говоря, мы имеем перед глазами последствия или резуль­таты и игнорируем все причины и начала. Все, что мы имеем право утверждать, сводится к тому, что древнейший уровень, который лингвистическая история позволяет восстановить в Европе — это ин­доевропейская праистория, основанная на важнейших родственных связях и сходствах. Еще глубже в прошлом — неизвестнность, отсут­ствие истории, или, что еще хуже, отсутствие любого мифа и любой традиции. Лингвист, желающий реконструировать общий индоевро­пейский язык вступит в такую же рискованную игру, как и философ, стремящийся разрешить загадку происхождения языка. В оправда­ние лингвистов нашего века скажем, что они уже давно отказались от такой иллюзорной цели. Индоевропейские словари с различными вариантами методологии и порой большой разницей в результатах, ограничиваются фиксированием различных эволюций общих кор­ней.

Лигвистический критерий, применяемый в понятии о индоев — ропейскости лежит в основе всех определений, основанных на раз­витии’. условия развития кельтских языков отличаются от условий развития латыни или греческого. При недостатке археологических свидетельств, все, что мы знаем о индоевропейцах (их обществе, ин­ститутах, праве, религии) следует, прямо или косвенно, из знания их языков. Таким образом, предпочтительнее говорить о конкретном формировании индоевропейских языков, чем о "расселении" индо­европейцев как реального и уникального народа с собственным са­мосознанием.

Между тем, понятие индоевропейского является фундаменталь­ным и необходимым, поскольку представляет собой наш уникаль­ный источник для классификации и восприятия соответствующих языков, вопреки отдалению большинства современных языков от их древнего состояния. Кельтские языки вызывают интерес, не потому что они сегодня представляют собой "индоевропейское" состояние (что было бы ложным после такого долгого их развития), но по­скольку один из древнейших лингвистических уровней в Западной Европе представлен кельтским, абстракцией, созданной из несколь­ких маргинаальных вариаций, и поскольку кельтские языки индоев­ропейские по происхождению. В нашем распоряжении нет общего кельтского, аналога "общего романского", то есть, латыни, однако у нас есть достаточно доказательств его существования в прошлом. К сожалению не пестрота и своеобразие современной Европы дают нам средство, с помощью которого можно утверждать или предпо­лагать об этих доказательствах. Тогда как кельтские языки являются интереснейшей главой в истории западной лингвистики, превратно­сти их истории сделали их одними из последних в иерархии лин­гвистических ценностей. Нет никакого общего измерения у распро­странения английского языка по многим континентам и выживания ирландского, валлийского и бретонского в тесном убежище вдали от главных путей сообщения.

Для современного состояния наших знаний характерно, что ве­дущий французский специалист в области индоевропейских иссле­дований, Антуан Мейе, озаглавил свое теоретическое и практиче­ское описание нашей языковой семьи — "Индоевропейские диалек­ты" (Antoine Meillet, Les dialectes indo-europeens, ed. Champion, Paris, 1950), используя слово «диалект», для обозначения не совсем из­вестной материи, всего, что подразумевает исследование неясного, сложного и сомнительного предмета.

Характерно также, что большая часть современных лингвистов предпочитают синхронию диахронии или изучают язык через откло­нения и ненормальности речи. К тому же есть тенденция исследо­вать физические или физиологические средства фонации в ущерб понятийным и интеллектуальным аспектам, которые дают человече­ской речи ее основное качество.

Очевидно, что в наших намерениях не было поправить работу Мейе или других лингвистов. Но некоторые аспекты их работ нуж­даются, с точки зрения кельтолога, в серьезном пересмотре. Мы не критикуем в принципе такое утверждение:

Сравнительную грамматику индоевропейских языков делает возможной существование определенной «индоевропейской на­ции», так же как групп, на которые она разделилась, каждая из которых, в свою очередь, составила нацию: «арийскую» (индои­ранскую), «эллинскую», «итало-кельтскую» и т. д. В каждом ре­гионе, господствующая аристократия, организатор, делала до­минирующим один определенный язык, так же как она заставля­ла доминировать свой тип социальной структуры. (A. Meillet, op. cit., pp. 6-7)

Однако в случае соответствий в кельтском и индоиранском ре­лигиозном словаре, лексических кельто-германских соответствий и морфологических итало-кельтских соответствий, когда связующая нить становится слишком тонкой, исследователь, детально изучаю­щий гипотезу, приближается к утопии. Мы не очень верим в суще­ствование, даже временное, «итало-кельтской» нации, и сомнение это подкреплено осторожностью историка религий, который на той же территории находит больше различий, чем сходств у кельтов и италийцев. На самом деле, санскрит сейчас является фундаментом индоевропейского здания. И, между тем, все лингвисты знают, что вокализм изначального индоевропейского языка был сложнее, чем в санскрите.

Чтобы хоть частично исправить несправедливости судьбы, ска­жем, что понятие «индоевропейский» — это прежде всего номенкла­тура, и если не остеречься, номенклатура, становящаяся причудли­вой и неточной. На самом деле, сразу начинаются трудности, ибо не представляется возможным, чтобы эта номенклатура не была бы од­новременно географической, исторической и классификационной. Лингвист никогда не уточняет на каком уровне он ведет работу. Все­гда нужно осознавать, что:

Теоретические родственные отношения иногда объ­единяют языки, в значительной степни удаленные друг от друга хронологически: сравнение и утверждение родст­венных отношений ирландского и санскрита не отменяет тот факт, что на санскрите уже не говорили, в то время как по — ирландски еще не говорили. Эти родственные отношения, должным образом установленные и подтвержденные, игра­ют роль дополнительного доказательства архаики ирланд­ского языка.

Наше знание или иногда наше незнание подверже­ны развитию и изменению: открытие линейного письма Б в пятидесятых годах открыло новые перспективы в грече­ских исследованиях. Определенное число языков, которые не фигурировали в классификациях и списках Гримма, Боп — па и Цейсса, сегодня обычно цитируются. Это произошло с

Хеттским, тохарским (из Центральной Азии) и большей ча­стью азиатских языков.

Понятие «группы» является определяющим: язык занимает определенное место в списке или классификации только в той степени, в которой он обладает существенными следами, говорящими о его принадлежности к данной груп­пе. Лексическое сходство ирландского и албанского, если воспринимать его изолированно, почти не имеет смысла и будет скорее совпадением, чем соответствием, поскольку у нас нет сравнительных данных. Таким же образом, роман­ские языки, такие как французский, итальянский или испан­ский, не являются преобладающими в индоевропейских ис­следованиях, так как они происходят от латыни, и чаще предпочитают ссылаться на этот материнский язык. К сожа­лению, в случае кельтских языков материнский язык прак­тически неизвестен.

В нашем исследовании мы можем упомянуть толь­ко те языки, которые мы знаем, хотя в случае пиктского и вандальского мы знаем только названия этих языков. Самые ученые классификации тоже неизбежно несовершенны, по­тому что они неспособны открыть то, что исчезло, не оста­вив следа в истории. Это замечание очевидно относится также к истории каждого языка: мы хорошо знаем латынь Цицерона, но Цицерон — это еще не вся латынь. То же самое можо сказать о кельтских языках. Такой язык, как корнский, в действительности очень плохо известен, поскольку не­сколько сохранившихся текстов на корнском представляют церковный, а не разговорный язык, между тем как мы почти ничего не знаем о средневековом разговорном бретонском. У нас есть веские причины быть уверенными в том, что он был очень похож на современный разбитый на диалекты бретонский. Однако доказательств у нас мало.

Исследование часто балансирует между диахронией, то есть изучением последовательности и исторического развития фактов, и синхронией, то есть изучением язы­ковой системы, функционирующей в определенный мо­мент. Синхрония относительно легко применяется в случае таких широко распространенных языков, как французский, английский, немецкий, испанский или русский, которые к тому же располагают богатой документацией. Ее гораздо более трудно применить к мертвым языкам, таким как ла­тинский, или языкам, слабо засвидетельствованным, таким как корнский. В случае кельтских языков синхрония преж­девременна, поскольку диахронные исследования в этой об­ласти еще не завершены. Одно из важных препятствий в сравнительной индоевропейской лингвистике — это порази­тельная неравномерность в различных областях исследова­ния.

Индоиранский, итало-кельтский, а затем обще­кельтский и общегерманский были промежуточными этапами между индоевропейским и засвидетельтсвован — ными языками. У этих этапов разное значение: есть следы индоиранского в недифференцированном состоянии, этого нельзя сказать об итало-кельтском; с другой стороны мы хо­рошо знаем латынь, материнский язык современных роман­ских языков, но у нас есть только крохи древнего кельтско­го, от которого произошли новые кельтские языки.

Значительная часть современных лингвистических факторов слишком недавняя, для того, чтобы объяснять их индоевропейским единством: иллюзия конца XIX — на­чала XX веков, состояла в том, что все пытались возвести к самой ранней древности. На самом деле индоевропейское наследие определяет структуры и тенденции развития язы­ков. Если же объяснять ирландские спряжения прямым сравнением с санскритом и греческим, это окончится пол­ным крахом. Современная бретонская лексика, несмотря на свою кельтскую основу, также обязана гораздо большим средневековому французскому, чем стершимся воспомина­ниям о языке Веркингеторикса.

Отличительной особенностью кельтской религии можно счи­тать то, что она, в отличие от религии греческой, римской или гер­манской, располагала не только священнослужителями, но и иерар- хизированным, организованным и глубоко структурированным жре­ческим классом, во многом сравнимым с классом индийских брах­манов.

Мы имеем в виду друидов, которые, по правде говоря, являют­ся совсем иным, чем просто духовенство. Однако и это последнее наименование мы будем употреблять время от времени, чтобы дать ясное понятие о том, что сущность их функций относилась к религи­озному порядку. В древних текстах нигде не указывается, что друи­ды были священнослужителями. Но они занимались жертвоприно­шениями, и уже одно это говорит о том, что их жреческое достоин­ство не подлежит сомнению. Было бы заблуждением видеть в них только «философов», а в «друидизме» — лишь собрание метафизиче­ских доктрин. Также было бы пустой тратой времени — заниматься исследованием несуществующей друидической иконографии.

Все это нужно уточнить до мельчайших деталей. Ибо, как брахман в Индии, друид был гораздо большим, чем «священно­служитель» в современном смысле этого слова, потому что сред­невековый и современный мир понемногу удалился от мира священ­ного в литургических, обрядовых и богословских проявлениях. В обществе же, в котором не существовало никакой разницы между «священным» и «профанным» из-за отсутствия профанного, друид был гораздо выше короля или воина, занимая первое по важности и достоинству место. Символизм цветов довольно верно передает со­циальное превосходство друидов:

Белый — это универсальный жреческий цвет индо­европейцев: во всех кельтских языках *vindo-s, ирл. find, валлийск. gwyn, бретонск. gwenn, обозначает «белый, доб­рый». И нету друида ни у Плиния, ни в ирландских преда­ниях, который бы не носил белых одеяний. Красный — это воинский цвет, а также цвет знания (Дагда был назван Ruadh Rofhessa «Красный Совершенного Знания»), Другие основные цвета, синий, зеленый и желтый, относятся к классу производителей, однако как функциональные цвета они редко появляются в кельтских преданиях. Атрибуция синего бардам, а зеленого прорицателям (vates) является ошибкой неодруидизма. Во-первых, синий и зеленый — это один и тот же цвет, а, во-вторых, этот цвет не был жрече­ским, так как единственным жреческим цветом являлся бе­лый. Во всех живых кельтских языках, ирландском, валлий­ском и бретонском, glas обозначает одновременно «синий», «зеленый» и «серый».

Существование друидов имело смысл и было реальным в рам­ках живого кельтского общества, где все основывалось на понятии о священном. Название «философия» может в полной мере относить­ся лишь к греческой мудрости вне зависимости от любых религиоз­ных понятий, и говорить о «философии» у индийцев или кельтов — это очевидная бессмыслица. Другое доказательство жреческого дос­тоинства друидов является косвенным, но от того не менее убеди­тельным: Цезарь употребил галльское слово druides, поскольку ла­тинское слово sacerdos (используемое им два или три раза) имело более узкий и неполный смысл (для обозначения воинского класса латинского термина equites ему было достаточно). Напомним еще раз, что древний друид существовал только в рамках независимого кельтского общества, не обращенного в другую религию, он пользо­вался кельтским языком как языком священным. Этого достаточно, чтобы относиться к любому возрождению «друидизма», претен­дующему на древнее кельтское происхождение, как к ничтожной пародии. Брахманы лучше нас знают, что санскрит церемоний или обрядов, размышлений или гимнов возник не для того, чтобы пере­водиться на другие языки.

Этот сюжет обычно не входит в сферу наших исследований, хо­тя он совсем не лишен интереса. Широкая публика в наше время почти не разделяет «друидизм», который исчез с триумфом христи­анства в конце античности, и «неодруидизм», который появился в начале XVIII века. Несколько нижеследующих строк представляют собой всего лишь простую информацию для любопытного читателя, лишенную каких-либо комментариев. Впрочем, к большей части до­кументов в Великобритании нет доступа.

Три ветви неодруидизма хорошо известны, к тому же они нико­гда не пытались скрыть свое происхождение. Они возникли в Лон­доне в XVIII веке, и были основаны на масонских принципах соот­ветственно:

■ 22 сентября 1717 года в The Apple Tree Tavern ирландцем Джоном Толандом (Ancient Druid Order);

■ 28 ноября 1781 года в King’s Arms Tavern плотником Генри Херлом (Ancient Order of Druids);

■ 21 июня 1792 года на Примроуз Хил л валлийцем, каменщи­ком с бардическим именем Иоло Моргануг, который стоял в истоках всего валлийского «бардизма».

Бретонская ветвь, происходящая от валлийского Горседа, была основана позже, в субботу 1 сентября 1900 года, в кафе вдовы Ле Фальхер, на улице де Каллак (сейчас улица де Саль) в Генгампе, не­сколькими людьми, не имевшими ни малейшего традиционного об­разования. Еще до того, почва была подготовлена Эрсаром де Ла

Вильмарке, который наряду с другими участвовал в Эйстеддфоде в Абергавенни 1838 года, вместе с Альфонсом де Ламартином. Л а Вильмарке, опубликовавший в 1838 году Barzaz Breiz, не осмелился основать бретонский Горсед.

Этот неодруидизм основан на нескольких апокрифических вал­лийских текстах, в особенности на незначительной части «Рукопи­сей Иоло», изданных в 1848 году, и на книге Barddas пастора Виль­яма Аб Итела, изданной в 1862 году. Эти тексты написаны на ново­валлийском, и насколько нам известно, нет никаких более древних версий.

Не имея возможности использовать существующие, но неиз­вестные нам документы, мы не вынесем никакого суждения о значе­нии возможных связей неодруидизма и шотландского масонства. Речь может идти в лучшем случае о ремесленных инициациях, и ес­ли рассматривать их, как таковые, в них нет ничего пародийного, причем, они никогда не могут претендовать на какую-либо жрече­скую преемственность, что, с нашей точки зрения, определенно дает ответ на вопрос о возможной жреческой инициации. Насколько мы знаем, не существует ирландского неодруидизма. В любом случае, ни в Уэльсе или в Бретани, ни, тем более, в Галлии не существует организации или группы, открытой или закрытой, которая обладала бы традиционной преемственностью от древних друидов.

Различия между континентальными и островными источниками настолько велики, что лишь немногим исследователям, особенно среди континентальных ученых и некельтологов, удается преодоле­вать вытекающие из них изначальные трудности.

Исследование континентальных источников предполагает на­личие классического образования на базе археологии (для протои­стории и галло-римской эпохи) и эпиграфики (для римской эпохи), тогда как изучение островных документов является делом медиеви­стов, лингвистов, филологов и агиографов. Этот недочет отрица­тельно сказывается на исследовательской работе: издаются книги, посвященные религии древних кельтов, основанные только на про­тоисторической археологии, в которых не сыщешь ни слова об Ир­ландии; немудрено, что такие сочинения устаревают, едва успев выйти в свет. Существуют и другие труды, где Галлия, Британия Испания, Цизальпинская Галлия или Западная Германия рассматри­ваются таким образом, будто религиозные концепции и культы той или другой из этих древних кельтских стран различались только в несущественных деталях. А также смешиваются в одном объяснении все археологические данные и все документальные источники.

Синтез научных дисциплин так и не был осуществлен, а меж­дисциплинарное сотрудничество не вошло в ученую и университет­скую привычку: археологи, например, склонны рассматривать исто­рию религий как довесок к их собственным занятиям (основанным на изучении памятников и объектов, найденных во время раскопок или хранящихся в музеях); они с трудом понимают, что для объяс­нения галльских религиозных фактов необходимо знание языков, столь же удаленных друг от друга, сколь, подчас, и второстепенных, таких, как ирландский, валлийский и бретонский, тогда как лингвис­ты инстинктивно сторонятся сложных археологических фактов, ко­торые нелегко увязать с их дисциплиной. Кроме нескольких oppida типа Бибракте, Манхинга (в Баварии), Маг дал енсб ерга (в Каринтии), или Хейнебурга (в Вюртемберге), кельтские поселения не явили ми­ру важных открытий, сравнимых с классической археологией Гре­ции или Италии. Однако было бы неправильно не исследовать мето­дически то, что они содержат. «Княжеские могилы» западной зоны галынтаттской культуры (Франции, Люксембурга, Южной Герма­нии, Северной Швейцарии, Западной Австрии) доказывают это.

Потребуется еще немало усилий, чтобы филологические изы­скания принесли свои плоды: ограничившись ссылкой на одну толь­ко узкую область переводов с ирландского на французский, заметим, что переводы д’Арбуа де Жюбенвиля, Доттена, Шовире и еще двух — трех специалистов, вышедшие между 1880 и 1930 годами, нуждают­ся в полном пересмотре. Другие, недавние, переводы можно считать чепухой, дающей читателю весьма превратное представление о тек­сте. Порой это вторичные переводы, повторяющие и усугубляющие ошибки первых переводов, английских или немецких, а то и скуд­ные выжимки из них, подаваемые в качестве исчерпывающих «обо­зрений» (см. по этому поводу введение в нашу работу Textes mythologiques irlandais /, Rennes, 1980, pp. 20*-53*). Вообще говоря, изучение и толкование островных текстов невозможно без хорошей библиотеки.

Еще большую путаницу вносят недоразумения общего характе­ра: протоистория галынтаттского и латенского периодов, роль кель­тов в которой часто преуменьшают, кроме того долго считалась бед­ной родственницей, которой пренебрегали в угоду протоисториче­скому периоду и классической археологии. А разве мало археологов и историков, а нередко и лингвистов, считают кельтский мир чем-то вроде вторичного приложения к греко-римской цивилизации? Все это приводит к тому, что исследователи занимаются толкованием более или менее общих мест из древних авторов и пытаются изучать историю кельтов при помощи чужеродных критериев. В кельтский пантеон вводятся понятия распределения и обособления, функцио­нальных различий, свойственных греко-римским божествам, а про­исходит это потому, что иные из ученых не осознают ни устного ха­рактера кельтской традиции, принимаемого ими за свидетельство ее неполноценности, ни истинного взгляда кельтов на человеческое общество, в котором политическое подчинено религиозному. Они упускают из виду, что это подчинение было залогом равновесия классов и социальных функций. И уж тем более до них не доходит, что утеря этого равновесия в кельтском мире стала причиной этни­ческого, военного и языкового развала. Кроме того, время, когда были засвидетельствованы островные тексты, нередко побуждает отбрасывать их, как нечто вроде «фольклора»: дело доходит до того, что кельтская религия объявляется «народной», натуристической, тотемической, хотя все, напротив, служит доказательством того, что это была религия изощренная, разработанная, обладающая ритуала­ми, священными текстами и ясными доктринами.

Еще одна причина заблуждений коренится в чрезмерном дове­рии к сведениям, почерпнутым у античных авторов: немало грече­ских и римских свидетелей, причем довольно значимых, принимали за историю то, что на самом деле являлось мифом. И это заблужде — ниє распространяется и усугубляется современными учеными, при­нимающими за чистую монету все написанное древними.

Наука, особенно университетская, не сможет избежать таких ловушек, если не обретет глубокое понимание традиционной, соци­альной и религиозной структуры кельтского общества, одним из фундаментальных аспектов которой была идеология трех функций. Равновесие этой структуры основывалось на взаимной гармонии друида и короля. Отсутствие этого понимания — очень частая ошиб­ка. Прошло уже несколько лет с тех пор, как мы, действуя сперва наугад, начали постигать структуру кельтского «пантеона» и вни­кать в религиозные понятия кельтов. Наших знаний уже достаточно, чтобы утверждать, насколько для нас необходимы и незаменимы островные источники: Ирландия, например, является страной, где латенская цивилизация просуществовала до V в. нашей эры, по крайней мере в области миниатюры и торевтики (резьбы по метал­лу), самых ярких проявлениях кельтского островного искусства, и в еще большей степени, — в менталитете и во взглядах на общество. Даже в разгар современности кельтские языки остаются тем, чем они были десять веков назад, — языками средневековыми, очень пло­хо приспособленными к условиям современной жизни; они разбиты на диалекты, и поэтому их почти невозможно подчинить орфогра­фическим нормам и систематизации.

Следует добавить, что, будучи сверхкритичным, нужно было бы отвергнуть большую часть греческих и латинских текстов, лишь редкие рукописи которых восходят к докаролингской эпохе. Точно так же надлежало бы отбросить и все средневековые скандинавские тексты. Отказ от использования кельтских островных текстов абсо­лютно неоправдан. Напомним, что эти тексты содержат информа­цию, которая должна быть сопоставлена с континентальными дан­ными, а не просто добавлена к ним.

1. Гойдельский носит древнее название народности, которая на нем говорила (Goid. il). Слово gaelique, через посредство англий­ского, восходит к современной гэльской форме (что в обиходе в Хайленде в Шотландии) — Gaidhlig (на современном ирландском — Gaeilge). Шотландский гэльский язык, принесенный переселенцами, первоначально был диалектной разновидностью ирландского. На­звание Scotti на средневековой латыни прилагалось ко всем кельтам, говорящим на ирландском языке, иначе говоря, в основном, к ир­ландцам, и первое замечание, которое здесь нужно сделать относит­ся к тому, что три гойдельских диалекта (ирландский, мэнкский и шотландский гэльский) гораздо меньше отличаются друг от друга, чем соответствующие бриттские языки (валлийский, бретонский и корнский). Внутренние подразделения гойдельского таковы:

Ирландский. Это самый важный кельтский язык, лучше всего известный кельтологам. Самые древние доку­менты —несколько кратких надписей V-VII вв., которые именуются «огамическими» (по названию алфавита, кото­рый послужил для их написания). Затем можно назвать мно­гочисленные глоссы, написанные монахами за пределами Ирландии, повсюду где были основаны ирландские миссии (главным образом в Санкт-Галлене в Швейцарии, в Вюрц — бурге в Баварии, и в Милане в Италии), а также религиозные тексты (проповеди, гимны, молитвы, такие, как знаменитая Lorica св. Патрика) и несколько коротких легенд. Этот пе­риод, завершающийся к началу X в., называется древнеир — ландским. За ним следует период среднеирландского язы­ка, гораздо более долгий и расплывчатый — приблизительно с X в. до XVII в. Изменение древнего языка, его упадок (по­теря среднего рода, многочисленные изменения в глаголь­ной и местоименной системе) делают изучение языка еще более трудным, однако это был самый богатый в литератур­ном отношении период: соответствующие тексты дошли до нас в количестве примерно тысячи рукописей, главные из которых, Лейнстерская книга (Book of Leinster, а по — ирландски Lebor Lagin) и Книга Бурой Коровы (Lebor па hUidre) датируются XII веком. Все мифологические и эпи­ческие тексты, или по крайней мере, их самые ранние вер­сии, относятся к этому периоду. К третьему периоду отно­сится современный ирландский, который, постоянно усту­пая место английскому начиная с XVIII в., сохранился в ка­честв разговорного языка лишь в западных и северных об­ластях острова, в Гэлтахте. В 1921 г. ирландский был провозглашен государственным языком Ирландского Свободного Государства, а затем — Ирландской Рес­публики. Этот запоздавший политический и социальный акт оказал­ся, однако, не в состоянии приостановить все более и более быстрое вытеснение разговорного ирландского языка, который не играет больше никакой реальной социальной роли. Главной причиной его упадка был великий голод 1848 г., когда большая часть населения Ирландии эмигрировала в Соединенные Штаты, где она американи­зировалась, но не потеряла полностью сознание своего происхожде­ния. Ирландская литература на английском языке, так называемая англо-ирландская литература, приобретшая известность с XIX века именами Йейтса, Джойса и Синга не должна ни в коем случае сме­шиваться с литературой на ирландском языке, гораздо менее извест­ной, но все еще продуктивной.

Шотландский гэльский: язык все еще остается разговорным для нескольких тысяч человек, проживающих в горных районах Шот­ландии (Highlands) и на прилегающих островах. Ирландский был принесен в VI в. переселенцами из Ирландии, явившимися в качест­ве завоевателей (они оттеснили или ассимилировали пиктов и север­ных бриттов). В течение всего средневековья литература на ирланд­ском языке была общей для Ирландии и Шотландии, да и в наше время различия между обоими языками сводятся всего лишь к диа­лектным особенностям.

— Мэнкский, или диалект острова Мэн. В начале XX в. на нем

Еще говорило несколько сот человек, но теперь он практически угас. Лингвистическая анкета, проводившаяся около 1950 г., с трудом вы­явила десяток стариков в возрасте 80-90 лет, говоривших на нем с детства. Как и шотландский гэльский, он является особым диалек­том ирландского языка, но его орфография испытала сильное влия­ние английской. Грамматика подверглась упрощению (остались только следы склонений). Единственная известная литература — ре­лигиозная. Как в случае корнского, с той разницей, что традиция еще не полностью прервана, эрудиты пытаются возродить язык, что­бы он был при этом не слишком искусственным.

2. Бриттский (англ. Britannic или British), от древнего названия острова Британия (теперешняя Великобритания), где на нем говори­ли в древности и в самом начале средних веков, зафиксирован лишь в именах собственных и надписях на монетах. До нас не дошли ни тексты, ни эпиграфика на этом языке[7], который начиная с V-VI вв. начал дробиться на диалекты, давшие начало нижеследующим бриттским языкам:

— Валлийский (англ. Welsh), который в XIX в. нередко имено­вали кимрским (от самоназвания Cymraeg), является самым жизне­способным кельтским языком, на котором издавна существует бога­тейшая литература самого высокого уровня. Как и в ирландском, в нем различают три периода: древневаллийский, чье зарождение, относящееся к VIII в., отразилось в именах собственных, тех, на­пример, что упоминаются в трудах Беды Достопочтенного. Затем, с IX в., появляются глоссы и краткие фрагменты в прозе и стихах. Средневаллийский возникает в XII в. и существует до конца XIV в.; в этот период создаются все интересующие нас тексты, например, четыре ветви «Мабиноги». Современный валлийский, наконец, существующий с начала XV в. до наших дней, послужил основой для богатейшей литературы, на пользу которой с самого начала по­шло быстрое обращение в протестантизм всего Уэльса. Валлийский не пострадал от каких-либо остракизмов: Библия была переведена на валлийский, на валлийском велось и все еще ведется религиозное образование. В отличие от того, что произошло в Бретани, валлий­ский никогда не терял статуса народного языка.

Рис. 1: Покрытие ножен меча из Талиандорогда (медье Веспрем, Венгрия) из Kunsthistorisches Museum Вены (см. стр. 32).

Рис. 2: Бронзовая пряжка от пояса из Хёльцельзау (Австрия) (см. стр.32).

Рис. 3: Реконструкция статуи из галльского святилища в Антремоне (Буш — дю-Рон). Следуя Фернану Бенуа, ее считают изображением покойного героя. Хотя скорее имелось в виду божестве. Фигура держит левую руку на отрублен­ной голове, а в правой ее руке — молнии. (Рисунок Р. Амбар.)

Рис. 4: Бронзовый олень из клада из Нёви-ан-Сюллиа (Луаре), из Орлеан­ского музея.

Рис. 5: Бог из Буре (Эссон) из листовой бронзы, изображенный в так назы­ваемой «буддийской» позе, обычной для всего кельтского мира в древности.

Рис. 6: Алтарь бога Кернунна на рельефе из Реймсского музея. Рядом с галльским богом изображены Меркурий (справа) и Аполлон с цитрой (слева). На фронтоне, над головой бога, рога которого заметны, изображена крыса. В нижней части монумента миниатюрные олень и бык разделены монетами (или зернами), падающими из мешка изобилия. Кернунн, имя которого не засвиде­тельствовано в Галлии (есть надпись из Парижа RIG L-14 — Г. Б.), очевидно иг­рает роль господина животных, параллель которого существует в валлийской легенде. (Esperandieu V, 3653.)

Рис. 7: Бронзовый жеребец из клада из Неви-ан-Сюллиа (Луаре) из Орле­анского музея. Это прекрасная бронзовая статуя (высота в холке 0,65 м; высота до кончиков ушей, включая подставку, 1,05 м; длина 0,86 м). На подставке над­пись из четырех строк (CIL XIII, 3071): AVG(usto) RVDIOBO. SACRVM / CVR(ator templi) CASSICIATE D(e) S(ua) V(ecunia). D(edit) / SER(vzYor) ESVMAGIVS. SACROVIR. SER(vzYor) IOMAGLIVS. SEVERVS / F(ctciemdum) duraverunt). Теонимическое прозвище Rudiobus ("красный") очевидно военного и воинского характера. Кольцо в каждом углу подставки указывает на то, что статую торжественно носили в процессии во время различных церемоний (см. Rudolf Egger, Le Mattre du Magdalensberg et son signe, in Ogam 4, 1952, pp. 298- 306). Неподвижность хвоста объясняется наличием особого парадного чехла, восстановленного в древности. См. обложку книги и рисунки 4 (олень) и 8 (ка­бан), представляющие статуи из того же клада из Неви-ан-Сюллиа.

Рис. 8: Кабан из листовой бронзы из клада из Неви-ан-Сюллиа. Кабан — это символ кельтского жреческого класса. Поэтому он еще часто появляется в галльской иконографии римской эпохи.

Рис. 9: Маленькая бронзовая статуэтка высотой 25 см: богиня ARTIO из Мюри (Швейцария). На подставке надпись из двух строк: DEAE ARTIONI / LICINIA SABINILLA. Имя божества, Artio — это теоним, происходящий от кельтского названия медведя (arto-s). Этому животному свойственна символика царской власти.

Рис. 10: Изображение бога из известняка из Эффинье (Верхняя Марна). На нем гривна, глаз на левом боку и кабан на груди.

Рис. 11: Изображение бога из известняка из Корголюан-а-Мус (Кот-д’Ор). В нише под сферическим сводом бог с птицами (на каждом плече) опирается левой рукой о узловатую ветвь, а перед ветвью сидит собака.

Рис. 12: Кабан с тремя рогами; бронзовая статуэтка высотой 10 см, най­денная в Бургундии (из Кабинета медалей в Париже). Тройственность — это символ множественности в единстве.

Рис. 13: Основание известковой колонны из Мавилли I в. н.э. (Археологи­ческий музей Дижона). Марс держит копье правой рукой, а левой рукой опира­ется о щит. Справа от бога — змей с головой барана, слева — женщина с обна­женной левой грудью; она тоже держит щит левой рукой. На боге кольчуга. Щит шестиконечный и типично галльский.

Рис. 14: «Бык с тремя журавлями», найденный в начале XVIII века при раскопках в соборе Парижской Богоматери на колонне nautae parisiaci. Надпись на галльском языке датируется временем правления Тиберия: TARVOS TRIGARANVS. Похожий, но не идентичный, памятник был найден в Трире. В кельтской символике бык представляет царскую силу, а журавль является экви­валентом или заменой лебедя, птицы-вестника из Потустороннего мира.

Рис. 15: Железный шлем, украшенный бронзовой птицей с присоединен­ными крыльями. Общая высота — 41 см. Шлем находится в Бухарестском исто­рическом музее. Он был найден в кельтском некрополе III века до н. э. в Чиу — мешти (на севере Румынии). Возможно птица — это ворон, что напоминает о ле­гендах о Марке Валерии Корве, собранных Титом Ливием, и о роли Бодб («во­роны») в ирландском мифе. См. Francoise Le Roux et Christian-J. Guyonvarc’h, La souverainete guerriere de I’Irlande, Celticum 25, Rennes, 1983.

Рисю 16: Эпона из Луазья (Юра), бронзовая статуэтка высотой 35 см. Бо­гиня с обнаженной грудью сидит на лошади, рядом с которой изображен жере­бенок. Имя Эпоны — это теоним, образованный от названия лошади в древнем кельтском (epo-s), а богиня эта в римскую эпоху считалась защитницей лоша­дей. Она является единственным галльским божеством отраженным как в па­мятниках, так и в латинских и греческих текстах и в богатой эпиграфике. Оче­видно, что в раннюю эпоху она была властным женским божеством.

Рис. 17: Эпона на барельефе без эпиграфики из Байхингена (Вюртемберг) высотой 59 см. Фигуры разделены на два уровня. На верхнем уровне Эпона си­дит в окружении трех лошадей слева и четырех (?) — справа. В левой части ниж­него уровня три крупных лошади везут легкую колесницу на четырех колесах с сидением из ивы для богини и колесничим; в правой части того же уровня один человек совершает жертвенное возлияние вина на алтарь, в то время как другой готовится принести в жертву свинью.

Рис. 18: Колонна с Юпитером и гигантским змееногим существом из Сельца (Нижний Рейн). Этот памятник из красного песчаника высотой 57 см датируется II веком н. э. У божества была молния, которая исчезла, но подлежит реконструкции.

Рис. 19: Юпитер и гигантское змееногое существо из Неше (Пюи-де-Дом). (Esperandieu-Lantier, volume XIII, n° 8186.)

Рис. 20: Вотивная надпись в честь Таранукна, найденная в Бёккингене ря­дом с Хайльбронном (Вюртемберг): DEO / TARANVCNO / VERATIVS / PRIMVS / EX IVSSV (CIL XIII, 6478). См. Francoise Le Roux, Taranis, dieu celtique du del et de I’orage, I. Les documents epigraphiques et litteraires. L’etymologie etsesproblemes, in Ogam 10/1, n° 55, 1958, pp. 30-39, et Ogam 11/4,5, n° 64-65, 1959, pp. 307-324.

Рис. 21: Изображение на серебряном котле из Гундеструпа. На верхнем уровне ряд всадников движется слева направо, тогда как на нижнем уровне, от­деленном от нижнего длинным горизонтальным стволом, который мог быть древом жизни, ряд пеших воинов, вооруженных копьями и шестиконечными щитами, движется справа налево. Справа три фигуры в рост человека играют на трубах, а слева божество высокого роста окунает человека в котел. Неизвестно, имеется ли в виду сцена воскрешения мертвых воинов или мифического жерт­воприношения. В последнем случае вспоминаются Бернские схолии к Лукану, которые уточняют, что жертв Тевтата-Меркурия топили в полном чане (см. Waldemar Deonna, Les victimes d’Esus, in Ogam 10, 1958, pp. 1-29).

Рис. 22: Изображение на котле из Гундеструпа: в центре божественная фигура, подняв руки, с помощью персонажа в шлеме крутит космическое коле­со. Она окружена разными животными, собаками или волками, грифонами и змеем. Это образ ведийского cakravarti ("того, кто движет колесо"), который присутствует также в ирландском имени Mog Ruith «Слуга Колеса». См. Francoise Le Roux, Le dieu-druide et le druide divin, in Ogam 12, 1960, pp. 367-373.

Рис. 23: Рисунок из Kunstbuch Альбрехта Дюрера 1514 года, изображаю­щий Огмия как бога красноречия. «Туника пестра от капель, она удерживается на талии поясом, завязаным справа, тогда как полы ее развеваются на ветру, об­нажая ноги почти непристойным образом. Четыре цепи прикреплены не прямо к языку бога, а к кольцу, которое держится за язык; одна из цепей разделяется на две более короткие цепи, присоединяющиеся соответственно к определенному персонажу. Другая цепь исчезает за группой людей, и неясно где она заканчива­ется. Из четырех персонажей только женщина внимает наставлению: ее внеш­ний вид, так же как внешний вид бога, почти непристойный, полы платья еще более свободны. Она не носит очевидных украшений, кроме пояса неясного происхождения. Изображен рыцарь конца эпохи средневековья: на нем шлем, воин несет тяжелый доспех, вооружен алебардой или каким-то протазаном, он недвижим. Одетый в длинное и свободное профессиональное платье и шапочку, судья правой рукой делает жест, как человек, оживленно спорящий и стремя­щийся убедить кого-то; наконец, мы видим практически только голову «бур­жуа» в цилиндре» (Francoise Le Roux, Le dieu celtique aux liens. De I ‘Ogmios de Lucien a I’Ogmios de Diirer, in Ogam 12, 1960, pp. 217-218).

Рис. 24: Бетил из Кермариа возле Понт-л’Аббэ (Финистер), маленькая пи­рамида из гранулита, возможно IV века до н. э., 83 см высотой, из Музея нацио­нальных древностей в Сен-Жермен-ан-Ле. Основной элемент украшения — это четыре символа (по одному на стороне), которые также являются иконографи­ческими изображениями четырехчастного символа (четыре + один: периферия и центр). Чаще всего воспроизводят только неблагоприятную свастику. Однако три других символа также существенны (круги, чашечки, горизонтальные, вер­тикальные и косые линии, вписанные каждый раз в трапециевидный четырех­угольник). Это очевидно был омфалос, иначе говоря «Камень Власти», сравни­мый с Lia Fail. (Рисунок из P. M. Duval, Les Celtes, ed. Gallimard, Paris, 1977, p. 253, fig. 289.)

Рис. 25: Карта народов и «городов» независимой Галлии.

— Корнский (англ. Cornish), язык полуострова Корнуолл, стал мертвым в конце XVIII в., хотя следы его сохранялись и в XIX в. До нас дошли глоссы на древнекорнском, современнике древневаллий — ского и древнебретонского (которые отличаются друг от друга толь­ко орфографией, бриттские языки по сути начинают различаться только с IX века), а также не столь многочисленные тексты, относя­щиеся к XVI-XVII вв. Но это исключительно религиозная литерату­ра («мистерии», как на среднебретонском). Горсточка эрудитов при­лагает сейчас огромные усилия для того, чтобы вернуть корнский в состояние живого языка, на котором могло бы говорить и читать хо­тя бы несколько сот человек.

Бретонский, остающийся разговорным языком в за­падной половине Бретани, куда он был завезен эмигранта­ми, прибывшими главным образом из Девона в IV-V вв. Но точные причины, обстоятельства, дата и размах этой коло­низации остаются совершенно неясными. Уже неясно долж­ны ли мы верить, как учили в течение почти века, что брит­ты прибыли в пустующую страну, где господствовал ис­ключительно романский язык, и существовали лишь редкие галльские островки, которые абсорбировал бретонский язык?

Первыми свидетельствами о нем, помимо имен собственных и топонимов, отмеченных в картуляриях, служат глоссы, обычно

Очень краткие, состояние которых с лингвистической точки зрения таково, что трудно утверждать, не являются ли некото­рые из них скорее валлийскими или корнскими, чем бретон­скими (у бретонского и корнского много общих черт); кроме того, известно, что среди вышеупомянутых эмигрантов было значительное валлийское меньшинство. Однако лингвистиче­ские свидетельства о бретонском языке между X и XIV вв. представляют собой практически исключительно топонимы и антропонимы из картуляриев. Среднебретонский появляется в литературной истории с несколькими простыми фразами в XIV-XV вв., трехъязычным бретонско-латинско-французским словарем (Католиком, содержащийся в рукописи 1464 г., и трех изданиях, напечатанных в 1499 г. без даты ив 1521 г.; Католиком к тому же — первый французский словарь!), а также, начиная с XVI в., религиозными текстами, драмами и мисте­риями, катехизисами и назидательными текстами. Этот период завершается в середине XVII в., а современный бретонский по — настоящему возникает лишь в начале XIX в., на исходе эпохи Революции и Наполеона. Язык XVII-XVIII вв. называют «пред- современным», в литературе он характеризуется ярко выра­женной диалектной фрагментацией. Подобно среднебретон — скому, «предсовременный» бретонский в некоторых случаях доживает до конца XIX в. (конечная дата 1914 г.), создавая ре­лигиозную и назидательную литературу, представляющую из себя переводы соответствующих французских произведений или подражания им.

Современный бретонский является разговорным для точно не установленного числа лиц (около четырехсот или пятисот ты­сяч, максимум, шестисот тысяч), проживающих к западу от ли­нии Ван / Сен-Бриё, и эта лингвистическая граница приблизи­тельно может быть датирована окончанием норманнских набе­гов, вызвавших значительное оттеснение бретонского языка. Изначальная граница шла до устья Куэнон, выгибалась на три­дцать километров к западу от Рена, следовала течению Вилен, достигая устья которой, охватывала области Геран и Лаболь. Оттеснение было вызвано бегством немногочисленной военной аристократии, говорившей по-бретонски, перед норманнами. Большая часть населения говорила на романском языке, кель — тизация еще не успела завершится.

Литературное возрождение, начавшееся в начале XIX в. и про­должавшееся до начала XX века, было затруднено тем фактом, постоянно присутствующим начиная с XII в., что бретонский, существующий в симбиозе с французским и впитавший в себя немалую часть его словаря, давно уже не является языком обеспеченных или правящих классов: им пользуется исключи­тельно простой люд, особенно крестьяне, которые говорят на своем родном диалекте и не понимают стандартизованный ли­тературный бретонский, не могут на нем читать, а иногда даже воспринимать на слух.

Учитывая позднее появление бретонской не-религиозной ли­тературы, вопрос о ней в общей истории кельтской культуры кажется неправомерным. Не стоит только упускать из виду

Агиографию: встречающиеся в ней неоспоримые намеки и сле­ды указывают, что Бретань черпала из тех же традиционных мифологических источников, что Ирландия и Уэльс. Некото­рые бретонские сказки конца XIX века даже представляют в этом отношении особый интерес.

Хотя первые бриттские тексты современны самым древним ир­ландским документам, они отнюдь не представляют такого же инте­реса для филологов и лингвистов. Фонетические и морфологические изменения, произошедшие во время перехода от древнекельтских к неокельтским между V и VII вв., были куда более значительными в бриттском, чем в гойдельском (полная утрата склонений, сущест­венное упрощение спряжений, заимствование множества иностран­ных слов, особенно романских и французских). Большая часть ла­тинских заимствоваий пришла сначала из римской Британии, где в течение двух-трех веков латинский был вторым языком, заимство­вания же из ирландского почти целиком совершались через посред­ство бриттского. Бретонский язык, в частности, в силу своего гео­графического полуостровного положения и франкизации герцогско­го двора в XI в., после норманнских вторжений, которые прервали подъем королевства Бретань, подвергался постоянному романскому и французскому влиянию.

Можно утверждать, что в начале римского завоевания Британии разница между гойдельским и бриттским была куда менее выражен­ной, чем теперь (впрочем, все кельтские языки развивались в на­правлении все большей и большей диалектной фрагментации). В чем более отдаленные по возможности времена мы заглядываем, тем бо­лее кельтские языки свидетельствуют о единстве культуры и средств выражения, причем диалектные различия всегда восходят к самым истокам ирландского, валлийского и бретонского.

В заключение упомянем о пиктском, на котором когда-то гово­рили в Шотландии. Но пикты и их язык исчезли самое позднее к X в., окончательно вытесненные или ассимилированные ирландцами, не оставив никаких следов, кроме нескольких собственных имен, что позволяет сделать вывод об их кельтской принадлежности и промежуточном положении их языка между бриттским и гойдель — ским. Таким образом, a priori, такое состояние является сомнитель­ным, и вероятнее всего, если рассмотреть несколько засвидетельст­вованных антропонимов, пиктский — это гойдельский язык, может быть немного более архаичный чем ирландский. Нельзя исключить, что пиктский на границе подвергался бриттским влияниям, но еще честнее будет признать, что наши знания в этой области позволяют только строить гипотезы.

Нельзя также считать кельтскими языками английский с осо­быми идиомами, на котором говорят в Ирландии и Уэльсе (Anglo — Irish и Anglo-Welsh), или даже шотландский низин (Scottish). Что ка­сается старого французского диалекта в Бретани, отчетливые следы которого присутствуют во всей офранцуженной Верхней Бретани, он принадлежит к группе романских диалектов запада Франции и в большой степени повлиял на бретонский (Трегье и Вана), который не повлиял в свою очередь на этот диалект.