Нет более расплывчатого понятия для современных европейцев, чем понятие «кельтская цивилизация», если только они о нем вооб­ще подозревают. Стало быть, насущным вопросом является опреде­ление: кто же такие кельты? Как, посредством чего, используя ка­кие критерии, их можно идентифицировать? Здесь мы сталкиваемся с проблемой весьма насущной и обязанной своим происхождением исключительно современности: с концепцией национальности. Счи­тать ли кельтами тех, кто ими был или хотел быть в силу своего язы­ка и самоназвания, унаследованного у далекого прошлого, или тех, кто является ими до сих пор, хотя зачастую и не хотел ими быть?

Продолжают ли оставаться кельтами гельветы, превратившиеся в швейцарцев и говорящие по-немецки или по-французски, а если продолжают, то в той ли мере, в какой можно считать ими дублин­ских ирландцев, говорящих по-ирландски, или бретонцев из Верх­ней Бретани, пользующихся романским языком в течении вот уже десяти столетий? Первый, широкий, подход к этой проблеме вклю­чает в число кельтов почти всю Европу от Баварии до Богемии или от Бельгии до Северной Италии; во втором — подавляющее боль­шинство ирландцев и шотландцев представляют собой англоязыч­ных без особых оригинальных черт, а кельты остались только в от­даленных районах Кэрри и Донегола.

Французские учебники, упоминающие «наших предков галлов», чаще всего забывают уточнить, кем были эти галлы по отношению к другим кельтам, которые неизбежно определяются столь общо, что это определение граничит с неточностью. Греки называли их Ks/aoi и Галатої, римляне — Celtae, Galli, Celtici, но вплоть до времен Це­заря и Тацита, то есть до первого века нашей эры, древние путали их с германцами, и, к сожалению, находится немало французов, кото­рые, и глазом не моргнув, соглашаются с тем, что название Galli происходит от латинского gallus, поддерживая тем самым сомни­тельный каламбур «галльский петух». Еще в XX веке легко припи­сывали гэльский язык галлам, а валлийскую литературу бретонцам. Мы умолчим о плохих романах, в которых описываются такие при — ключения Веркингеторикса или Цезаря, о которых история абсо­лютно ничего не говорит и которые вряд ли вообще могли иметь ме­сто. Разве трудно понять, что этноним кельты обозначает совокуп­ность этносов, между тем как другие этнонимы: галлы, валлийцы, бретонцы, галаты, гэлы — используются для обозначения разных народов? Что касается термина галло-римляне, то он не определяет никакой другой народ, кроме галлов, потерявших свои языковые, этнические и религиозные особенности, на протяжении какого-то временного отрезка, который очень трудно оценить и точно опреде­лить.

Простое семантическое определение слова кельтский, прила­гаемое то к этносам, то к языкам, давно уже стало делом специали­стов. Подумать только, сколь малочисленна элита, для которой это слово представляет определенную ценность, не зависящую от их личных чувств и пристрастий! В современном французском почти невозможно соблюдать правильное разграничение терминов кельт (существительное, определяющее этническую принадлежность), и кельтский (прилагательное, определяющее языковую и религиозную принадлежность). «Кельтский язык» — это ошибочный термин, меж­ду тем как «кельтская женщина» — термин, возможный только в рамках феминизма, ни малейшего следа которого мы не нашли в наших письменных источниках (см. стр. 76-78). Что касается «кель- титюда»[2], сомнительного неологизма, он очень напоминает своим суффиксом «негритюд» и то ксенофобское презрение, которое свя­зано с этим термином.

Тем не менее кельты занимают огромное место в истории древ­ней, да и средневековой Европы: позволительно сказать, что они яв­ляются главными действующими лицами протоистории всей Запад­ной и Центральной Европы и принадлежат к числу народов, наибо­лее интересовавших античных историков. Такое утверждение может показаться парадоксальным в нашу эпоху, когда кельты сведены к небольшим историческим или лингвистическим общностям на край­нем западе Европы. Однако в Галлии до завоевания ее Цезарем кельтское расселение невозможно объяснить без учета соседних стран — Испании, Великобритании, Северной Италии, Швейцарии, Бельгии, Германии, Центральной Европы и придунайских областей. Всегда ли справедливо оценивается и признается участие бриттов, островных и континентальных, в меровингской политике, роль Шотландии в политике английских королей, роль герцогов Бретани, союзников Бургундии и Священной Римской империи в конце XV века? Забвение роли кельтов — это общее место европейской исто­риографии, не желающей признать, что эти поздно христианизиро­ванные «варвары» спасли классическую культуру от ночи меровинг — ских времен, и воспринимающей постсредневековые кельтские пе­режитки как фальшивую ноту истории.

Обратившись к основным определениям, мы видим, что поня­тие «Галлия» (Gallia) как географическая и «национальная» (в со­временном смысле слова) единица и впрямь является весьма древ­ним. Но что она представляла собой как «родина» для галлов? Мы не уверены, что Камиль Жюлиан в своей «Истории Галлии» дает нам правильный ответ. И какова была географическая протяжен­ность Галлии, признанная самими кельтами в древности? Между концепцией единой Галлии, сведенной к своим «естественным гра­ницам», и множеством укладывающихся в те же границы разнород­ных лингвистических и археологических фактов существует проти­воречие, звучащее как настоящий сигнал тревоги. С нашей точки зрения не всегда уместно отождествлять общий термин с его кон­кретным приложением, замыкая кельтов первого века до нашей эры в пространство, ограниченное Гаронной и Сеной. В качестве краткой иллюстрации мы могли бы сказать, что в спорах о том, были или не были кельтами носители галынтаттской культуры между X и V вв. до н. э., не больше смысла, чем в вопросе о том, принадлежал ли Хлодвиг к французской национальности в начале VI века. Хлодвиг был французом, поскольку Галлия стала Францией, но в его эпоху об этом почти не думали, ибо историческое будущее — это то неиз­вестное, которого не ожидаешь. Кельты говорили по-кельтски, но у них никогда не было объединенной кельтской империи.

Кельтская империя несомненно существовала, но она была не политической, а языковой, религиозной и художественной общно­стью; не являлась она и историческим образованием, поскольку от событий, сопровождавших ее долгое существование, до нас дошли лишь незначительные обрывки, и в то же время это образование бы­ло весьма влиятельным. Мы обладаем достаточными доказательст­вами ее легендарной реальности: первое из этих доказательств — Celticum Амбигата, описанный Титом Ливием, сообщающим об ос­новании в Цизальпинской Галлии Милана (Mediolanum); благодаря этой встрече кельтского мифа с римским историком начинает опре­деляться положение кельтов по отношению к истории.

Мы должны рассмотреть здесь в деталях фазы ослабления по­следнего бастиона независимого кельтского мира — Британии и Ир­ландии, и важно сразу подчеркннуть медлительность и особенности этого упадка. Отличия от ситуации в Галлии очень велики:

— Романизация и христианизация последовали за романизаци­ей и христианизацией Галлии, где эти процессы шли почти одно­временно. Христианизация Британии была завершена к началу V ве­ка. Римляне не завоевали весь остров (завоевание остановилось у ва­лов Антонина и Адриана, которые должны были быть построены, чтобы препятствовать вторжениям пиктов и скоттов), а латынь не уничтожила местный бриттский язык. Что касается Ирландии, то она никогда не была романизирована, а христианство не было прив­несено туда до V в. н. э.

Внутренние различия также велики:

— В то время как Ирландия сохранила почти нетронутой свою политическую и социальную структуру до X—XI вв., бритты воспри­няли римскую концепцию империи и считали себя, так же как галлы, римскими гражданами. Правда нужно бы еще выяснить, все ли были с этим согласны, но Британия, оставленная легионами в начале V века, считала себя составной частью Римской империи.

Однако не Римская империя и не христианство нанесли ре­шающий удар по островной кельтской культуре, то были германские вторжения, непохожие на такие же вторжения на континенте. Они начались с расселения колонов на востоке Британии в римскую эпо­ху, затем очень быстро, начиная с V века, германцы, то есть, англы и саксы, пришедшие с континента, основали независимые королевст­ва, которые постепенно оттеснили бриттов на запад и север острова. В VII—VIII вв. англосаксы заняли большую часть будущей Велико­британии. Уэльс, отделенный от Корнуолла и бриттов севера, попал в вассальную зависимость от германцев, потому что маленькие ко­ролевства, из которых он состоял, не были способны объединиться и сопротивляться. Бритты севера и независимый Корнуолл продержа­лись до XI века, а с конца XIII века Уэльс попадает в английскую за­висимость. Что касается Бретани, то еще в конце IX в. она была страной с островной традицией, но королевство, основанное Номи- ноэ и Эриспоэ не пережило норманнских завоеваний X века. Герцог­ская Бретань с XI века отвернулась от островов в сторону континен­та. Против воли бретонских королей, которые хотели основать свое архиепископство в Доле, папство упорно удерживало королевство Бретань в зависимости от Турского архиепископства, сделав бретон­скую церковь, с помощью назначения франкоязычных духовных лиц, первым и эффективным инструментом действенного утвержде­ния французского языка (с XII века бретонские клирики ходили учиться в Сорбонну!).

Ирландия пострадала от жестокого удара норвежцев и датчан в конце VIII века: христианизация ослабила воинские возможности гойделов, которые кроме того не были мореплавателями[5]. Оконча­тельное освобождение от скандинавов пришло в начале XI века, но традиционная Ирландия уже прекратила свое существование. Стра­на в дальнейшем подчинилась власти нормандских баронов и почти на восемь веков лишилась своей независимости. Разрушение завер­шилось депопуляцией и англизацией в XIX веке. Англизация же привела к возникновению «ирландского вопроса», который в тече­ние долгого времени и до наших дней, отрицательно влияет на всю британскую политическую жизнь. Проблема Ольстера в самом кон­це XX века еще раз доказывает свою остроту наличием в ней нераз­решимого и анахроничного религиозного антагонизма.

В этом отношении тексты артуровского цикла ставят перед нами менее сложные проблемы, поскольку они написаны на распро­страненных языках: французском, немецком, английском и даже итальянском. Они известны лучше кельтских текстов, поскольку, так как основные из них уже были объектом многочисленных исследо­ваний, и, в целом, с ними гораздо легче консультироваться по изда­ниям и переводам на современные языки. Трудность здесь состоит в том, чтобы выяснить, почему те или иные темы были подхвачены и развиты в литературном произведении, каким образом они были за­имствованы или переданы и какое значение и влияние им приписы­ваются. Изобилие текстов артуровского цикла таково, что, на самом деле, их классификация и их комментирование всегда становятся ра­ботой, которую трудно успешно завершить.

Центральная тема артуровских романов — это поиски Грааля, и многие исследователи и не задумываются об их кельтском происхо­ждении (кельты же были варварами!) или часто рассматривают его как второстепенную гипотезу. Эту тему помещают в сложную и за­путанную сеть влияний и заимствований от Индии до ислама, и от Окситании до Ирана. Или же рассматривают наиболее важные сред­невековые тексты, как сказки, собранные в XIX веке, иногда с зад­ней мыслью, что эти тексты или эти сказки могут быть плодом во­ображения рассказчика, что является полным абсурдом. К тому же смешивают обычные традиционные соответствия, сходства и совпа­дения с одной стороны и предположительные заимствования с дру­гой. А ведь эти тексты невозможно истолковать иначе, нежели как трансформацию кельтских мифологических тем в темы европейских литератур (Парцифаль — это не выдумка Вагнера!). В ходе этой трансформации они утратили всякое дохристианское религиозное значение, и символика чаши власти, возвышенная Граалем, стала ча­стью средневековой христианской эзотерики на то короткое время, пока последняя существовала. Нужно также понимать, что не всегда само собой разумеется, что нельзя подчинить тем же методам или критериям анализа и комментирования тексты мифологические, ли­тературные и фольклорные.

Позволительно соответственно предположить, что влияние бре­тонских и валлийских бардов было определяяющим в эпоху, когда франкоговорящий герцогский двор Бретани имел постоянные отно­шения с основными дворами Европы, от Анжу до Шампани и от Англии до Германии. Есть основания также предположить, что пе­редача артуровского материала произошла до упадка бретонских бардов, который в середине XV века уже давно был свершившимся фактом (barz в среднебретонском означало только «мим, менест­рель»), Все это относит нас к XI-XII векам, и Мария Шампанская, Кретьен де Труа, Вольфрам фон Эшенбах и Вальтер фон дер Фо — гельвейде показывают, что кельтское влияние могло иметь место.

Что касается их происхождения, артуровские тексты однажды станут неисчерпаемым источником точных сведений, которые до­полнят и подтвердят островные данные. Но также будет необходимо предварительно подтвердить ирландским сравнением подлинность кельтского или даже индоевропейского происхождения сюжетов. Кто, например, подумает, что у сюжета с рыцарем, охраняющим фонтан, есть эквивалент, без сомнения далекий, но все же эквива­лент в греческом сюжете с Амиком, охраняющим воду, у Феокрита? Здесь мы вступаем в мало исследованную область.

Нужно подчеркнуть контраст между источниками: тогда как Ирландия никогда не экспортировала свою мифологию, считавшую­ся филидами национальной историей, Уэльс и Бретань были исход­ными точками, откуда распространились артуровские сюжеты, сконцентрированные в том, что валлийская литературная традиция содержала в четырех ветвях «Мабиноги» и нескольких периферий­ных преданиях, иногда несправедливо называемых «сказками». Ибо не все артуровские сюжеты засвидетельствованы в «Мабиноги», но все они несомненно кельтского и индоевропейского происхождения.

Все артуровские сюжеты непосредственно перешли из мифоло­гического в литературное состояние, сохраняя привкус чудесного. В любом случае, речь не идет об исторических эпизодах, но о сово­купности фактов, которые принадлежат мифу в глубочайшем смыс­ле этого слова. Утверждали, в пользу некоторой второстепенной ис­торичности, что король Артур носил имя латинского происхождения (Artorius) и действительно правил в V-VI веках. Этот исторический факт вполне возможен, однако его невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, но важно здесь не это, важнее пара Артура и Мерли­на, короля и прорицателя (занявшего место друида), которая не­смотря на уже давнюю христианизацию, воспроизводит и поддер­живает древнюю кельтскую схему власти, выраженную в согла­сии духовной власти и временного могущества. В кельтском бриттском регионе Артур — это эквивалент Царя Мира, а его жена Гвенвивар — это аллегория, воплощение власти, как королева Медб в Ирландии.

Невозможно точно локализовать легенду: в кельтском масштабе она универсальна, но и средневековые волшебные повести — это не просто сказки из фольклора. Фонтан Барентона — это мифологиче­ский аналог чудесного источника Шегаш в ирландской мифологии, а весь Броселианд — это кельтский nemeton.

Бессмертие души и метемпсихоз являются двумя другими по­ложениями друидической доктрины, которые чаще всего — и совер­шенно понапрасну — рассматриваются в одной рубрике. По едино­душному мнению античных авторов от Лукана до Страбона и от Помпония Мелы до Тимагена, не говоря уже о Цезаре, друиды учи­ли о бессмертии души лишь для того, чтоб поддержать воинскую доблесть и ослабить страх перед смертью. Но не следует принимать за чистую монету эту уловку, заменяющую цель следствием, пока­зывающую в полной мере непонимание, которое со времени своего распространения, должно было уже давно заинтриговать исследова­телей. Ибо проповедуя свое учение, друиды никогда не руково­дствовались психологическими аргументами или средствами. Ир­ландец, а тем более галл, просто ответил бы миру, не понимающему его храбрость: она врожденная. Трусливый воин, после не знающего друида и солгавшего короля, — это третье бедствие Ирландии.

И тем более не стоит повторять ошибку Анри Юбера, который, толкуя изложение Цезаря, говорил о неком вместилище душ, неиз­менном и разделенном между двумя мирами, в котором происходит обмен жизни на жизнь и души на душу. Эта теория не основана ни на каких кельтских данных: «обмен» жизнями между этим и иным мирами происходит постоянно и неизменно, можно было бы поду­мать об организованной доктрине реинкарнации, что просто нельзя признать.

Бессмертие души есть реальность, утверждаемая всеми тради­циями. Достаточно поразмыслить над простой смысловой разницей между латинскими словами animus[11] и anima[12], чтобы понять, о чем идет речь. Героям никогда не внушалось, что после славной смерти на поле битвы они обретут в волшебном Инобытии иные отрады и иные поля битв, это не должно было чрезмерно удивить: женщина была обычным вознаграждением воина, и не военному человеку, по­бедоносному или побежденному, предаваться метафизическим и теоретическим размышлениям, отказываясь от редких наслаждений этого мира. Это ничего не меняет в таком утверждении: бессмертие души предполагает существование индивида в посмертном состоя­нии, о котором мало кто что-нибудь знает или верит, что знает. Речь вовсе не идет о каком бы то ни было возвращении покойного на землю или его возрождении в собственном теле.

Бессмертие души, стало быть, не является совершенно ориги­нальной чертой кельтской традиции и, таким образом, отличается от доктрины о реинкарнации, о которой, вопреки нескольким древним и многим новейшим авторам, можно сказать, что в друидическом учении она отсутствует.

Реинкарнацию (которую следует считать скорее наказанием, чем воздаянием: что если богатый и культурный человек счастливой Европы XX века возродится среди скорбей «третьего мира»? или даже в «периферийном» животнном или растительном состоянии? или же в состоянии простейшего одноклеточного организма?) почти всегда путали с метемпсихозом, который на основании поспешных выводов принято считать понятием, весьма распространенным в кельтском мире. Но два единственных случая метемпсихоза, опи­санных в ирландской литературе, касаются двух исключительных персонажей, перволюдей Туана мак Карилла и Финтана (*Vindo — seno-s «Белый-Древний»), продлевающих свое существование в раз­личных животных формах (волк, орел, олень, вепрь, лосось), чтобы в конце концов обрести высшую, человеческую форму; этот процесс тянется со времен потопа до пришествия св. Патрика, обеспечивая тем самым непрерывную передачу традиционного знания. Здесь по­казателен сам выбор хронологических вех.

Что же касается превращений, на которые способны все боже­ства и некоторые из друидов, касаются ли они их самих или кого-то другого, то они осуществляются в строго определенных целях, не имеющих ничего общего со случайностью или прихотью, и являют­ся временными. Изменения обличий верховной богини Ирландии Этайн, предстающей последовательно в виде владычицы Иного Ми­ра, червя, мухи или бабочки, снова владычицы, но на этот раз зем­ной, суть всего лишь изменения состояний одного и того же сущест­ва на различных уровнях существования.

Бессмертие души, напротив, обеспечено всем покойным, пере­ходящим в Мир Иной, какими бы они ни были. Одним из распро — страненнейших сюжетов, наилучшим образом сохранившихся в хри­стианизированной литературе раннего средневековья, можно счи­тать тему чудесных странствий по дальним морям в поисках страны вечного счастья, древнего сида богов. «Плавание святого Брендана» было одним из крупных литературных успехов западного средневе­ковья. Более или менее отчетливые воспоминания об этом более или мене понятном Ином Мире, с их более или менее скрытым язычест­вом, и составляют волшебную основу кельтских легенд.

N. B. Этноним «кельты» в течение всей античности использовался равно как для обозначения собственно кельтов, так и для обозначения германцев.

События, наиболее чреватые последствиями для истории чело­вечества, свершались вне рамок обозримой истории, происходили четыре или пять тысячелетий назад, когда массы завоевателей, гово­ривших на родственных языках, а то и на одном языке (факт малове­роятный и не поддающийся проверке), по неизвестным причинам (изменение климата, перенаселение, политические битвы, религиоз­ные распри?) покинули северные районы Евразии, которые не стоит пытаться точно определить на карте. Согласимся лишь с тем, что воспоминание об этой арктической прародине сохранилось, с одной стороны, в мифах о северном происхождении ирландских Племен богини Дану, а с другой — в названии гипербореев, которым греки обозначали кельтов (или германцев) северо-запада Европы. Однако индоевропейцы впервые появились в исторической реальности, только к концу третьего тысячелетия до н. э., гораздо позже семитов, шумеров и эламитов, в таком перекрестке цивилизаций, каким яв­лялся Средний Восток, а не на севере Европы, что служит доказа­тельством того, что миф и история не всегда совпадают. Если индо­европейцы не появились раньше, так это вероятнее всего из-за того, что они узнали письменность после контакта с семитами и не оста­вили никаких источников, предшествующих этому заимствованию.

В ходе этих растянувшихся на целые века индоевропейских на­шествий пришельцы истребили или ассимилировали предшество­вавшие популяции, остатки которых уцелели лишь в самых отдален­ных убежищах (Кавказ, Пиренеи, Лапландия). Наукой были в конце концов установлены некоторые из захваченных ими областей: Тур­кестан, где завоеватели продержались до X века несмотря на сосед­ство китайцев и монголов; Индия, где за много веков до прихода Александра они расселились по берегам Ганга; восточный бассейн Средиземноморья, где древнеегипетские анналы сообщают о втор­жении гиксосов и где древняя критская цивилизация пала при пер­вом столкновении с ахейцами и дорийцами.

Эта индоевропейская экспансия, не являвшаяся непременно экспансией высокой культуры, и направила Александра в Бактрию, а римлян в Египет и Малую Азию. Она повторилась в конце средневе­ковья с завоеванием Америки и с XVII по XX вв. сотрясала Азию и Африку, где столкнулась с древними цивилизациями, которые были истощены своей силой инерции. Однако не будем искать в этой экс­пансии бесчисленные горланящие и разрушительные орды, как в не­которых фильмах. Испанцев, которые захватили Мексику, было не­сколько сотен, а первых американцев — всего несколько тысяч. Гер­манские отряды эпохи великого переселения народов, которые опус­тошали Галлию, закончили тем, что поселились там и стали разру­шать изнутри гигантское здание Римской империи. Они были гораз­до малочисленнее, чем «галло-римляне», и их стали привлекать в римскую армию в качестве фланговой кавалерии.

Следует задуматься об исторических фактах такого рода, для того, чтобы получить хотя бы приблизительное представление о том, как это могло происходить. Кельты были западной волной пришель­цев, и они оттеснили, уничтожили или ассимилировали всех, кто им предшествовал. Нельзя сказать, что до или после них там не сущест­вовало никаких других культур, но единственным ощутимым и от­личительным наследием их являются лишь каменные орудия дои­сторических времен и мегалиты, гораздо более древние, чем кельт­ское присутствие. Итак, кельты активно участвовали в становлении индоевропейского феномена, который с самого начала явился кам­нем преткновения для исторической науки, стеной, которую она не в силах преодолеть, не расставшись со своими гипотезами и прибли­зительными или воображаемыми реконструкциями. Только отре­шившись от них, мы сможем хоть что-либо узнать, до этого все наши знания будут сводиться лишь к остаткам материальной и веге­тативной жизни.

Это чрезвычайно важно: мы никогда не задумывались над тем, что неолитические пастухи могли в самом деле принять участие в формировании кельтской «расы» или что можно усмотреть палеоли­тическое влияние в кельтском обычае отрубать головы убитым не­приятелям. Не признавать этих фактов — значит целиком отрицать жестокую реальность индоевропейских нашествий. Утверждение, что галлы не были единственными предками французов, потому что до них жили неолитические пастухи и скотоводы, — бесполезная ба­нальность. Вернее сказать, что кельты или галлы континентальной античности были к тому же предками части немцев, бельгийцев, швейцарцев, итальянцев, а также испанцев и португальцев. Незачем слишком часто затрагивать «субстратный» аспект, когда неизвестно, откуда происходит этнический или лингвистический субстрат. Мы знаем, на каком языке говорили в Галлии до латинского, но мы не знаем, на каком языке там говорили до кельтских языков. Наиболее приемлемая гипотеза заключается в том, что непосредственные предшественники кельтов в Европе были строителями мегалитов. Она, по крайней мере, не вносит лишних возмущений в археологи­ческую хронологию. Но кто были народы бронзового века, если не­обходимо исключить из их числа кельтов? Это вполне допустимый вопрос.

Географию кельтского мира описать нетрудно, по крайней мере если касаться только общих вопросов. После периода предполагае­мых индоевропейских вторжений главным центром экспансии стала Центральная Европа, особенно Богемия, — это происходило на стыке галынтаттской и латенской эпох. Последние крупные события в этой области происходили одновременно с римским завоеванием Норика (в Австрии) и Паннонии (в Венгрии). Во всяком случае неоспоримые следы присутствия кельтов встречаются в Западной и Южной Польше, в Венгрии и на Балканах, где продвижение кельтов шло вдоль течения Дуная. Здесь не имеет смысла упоминать вторжение кельтов в Грецию в 289 г. до н. э. или взятие ими Рима за век до это­го.

Но основной областью их расселения от Галынтатта до конца JIa Тена стала Галлия как таковая от Ла-Манша до Средиземномо­рья, от Атлантики до Альп и Рейна, и, по утверждению Тита Ливия, преображавшего в историю миф о ver sacrum Амбигата в VI в. до нашей эры, именно оттуда хлынули волны завоевателей, затопившие Шварцвальд и Северную Италию.

Как бы то ни было, кельтское нашествие скоро достигло Пире­нейского полуострова, Северной Италии, юга Франции, всех при — рейнских регионов от Швейцарии до Нидерландов и, вероятно из Бельгии, — Британских островов, которым суждено было затем стать последним и единственным прибежищем кельтов.

Эти события свершались уже при свете истории. Когда Цезарь завоевал Галлию, племена белгов только что обосновались в Брита­нии: память об этом событии была еще свежа для двух-трех поколе­ний, а схожие названия народов и городов встречаются по обе сто­роны Ла-Манша. Ирландские предания часто упоминают о племенах галиойн, поселившихся в Лейнстере и служивших в качестве наем­ников королеве Медб, владычице Коннахта, во время ее сражения с Ольстером. Не связано ли название этого племени с галлами, явив­шимися туда, чтобы попытать счастья после завоевания их родины Цезарем? Так или иначе, географическое понятие о Галлии (и приво­зимом оттуда вине) было во всяком случае небезызвестно ирланд­цам. Между обеими странами установились постоянные отношения — либо непосредственно, либо через Британию; они не прекращались и в римскую эпоху.

С другой стороны, греки и римляне донесли до нас свидетель­ства о кельтских вторжениях в Италию и на Балканы. Кельтский ма­териал присутствует в Польше, Румынии, Югославии, Болгарии; кельтские следы находят вплоть до Одессы. Последнее передвиже­ние кельтов изменило лингвистическую и политическую карту крайнего запада Европы: бриттское переселение в Арморику дало этому полуострову новое название и новый язык. Впрочем, ученые не прекращают обсуждать условия, дату, причины и масштаб этого переселения.

Таким образом, со времен античности географическая протя­женность кельтского мира значительно сузилась: кельтские области существуют и сейчас, но существуют также и страны (их протяжен­ность куда более велика), которые некогда были кельтскими и про­стирались от Тахо до Дуная и от Цизальпинской Галлии до Шотлан­дии, сохраняя сознание некоторого единства. Во времена своего апогея кельтский регион включал в себя:

Почти весь Пиренейский полуостров за исключением юго — востока, находившегося под властью карфагенян, и северо-запада, где уцелели его древние завоеватели — иберы, лузитаны и предки басков;

Галлию, делившуюся на три крупных области:

Аквитанию, где названия местностей, таких как Бурди — гала (Бордо), а также пиренейские теонимы невозможно объяснить кельтским влиянием и где роль кельтов была, если не решающая, то по крайней мере очень важная;

Собственно Келътику, от Гаронны до теперешнего париж­ского региона и от Средиземноморья до Ла-Манша;

Белгику, от Марны до Рейна, гораздо более обширную, чем современная Бельгия: она включала в себя также значительную часть рейнских территорий.

Из всех стран, бывших в древности кельтскими, в Галлии наи­более велика плотность топонимических следов: почти все города Франции, не говоря уже о тысячах менее значительных населенных пунктов, носят названия кельтского происхождения.

Обширные территории:

Южной Германии: Вюртемберг,

Баден, Бавария;

Австрии: Каринтия,

Штирия,

Верхняя Австрия, Форарльберг;

Совершенно очевидно, что в труднодоступных альпийских рай­онах с их нелегкими средствами сообщения романизация была мед­ленной и поверхностной. В эпоху великого переселения народов на­селение этих регионов перешло непосредственно с кельтских языков на германские. Этим объясняется относительно высокое число кельтских топонимов с чертами германской фонетики, сохранив­шихся в Австрии, Швейцарии и Южной Германии.

Возможно также, что кельты, колонизовавшие Германию, те, чье присутствие засвидетельствовано в Польше, Венгрии и Румы­нии, а быть может, и те, что, перемещаясь вдоль Дуная, вторглись на Балканы и обосновались в Малой Азии, в Анатолии, — возможно, что эти кельты происходили из Центральной Европы. Чем более продви­гаются вперед научные исследования, тем более возрастает значение кельтов в археологии Восточной Европы.

Британские острова, Великобританию и Ирландию: кельты полностью заняли их в самые отдаленные времена протоистории, занимали вплоть до раннего средневековья, а отчасти занимают и сейчас. Только в V, VI и VII вв. нашей эры англосаксонские завоева­тели оттеснили их в гористые местности Шотландии и Уэльса. А Ирландия, несмотря на все превратности судьбы, в итоге сумела из­бежать политической аннексии и ассимиляции.

Подводя итоги, можно сказать, что в известный момент протои­стории или древнейшей истории три четверти Европы были кельти — зированы. Во многих других местах кельты побывали только мимо­ходом или были затоплены волнами других нашествий или, наконец, поглощены местным населением: именно это произошло в Цен­тральной Европе и в придунайских областях. Но в Западной Европе их пребывание оказалось длительным. Во Франции не существует границ между провинциями, департаментами или диоцезами, кото­рые не имели бы древних юридических оправданий, восходящих сквозь средневековые времена к галльскому периоду. На средизем­номорском побережье, где кельтские поселения были более редки­ми, удалось уцелеть другим народностям (как грекам Марселя!), ко­торые сосуществовали с кельтами ценой компромиссов, договоров, взаимовлияний и союзов, приводивших иногда к образованию новых этносов или, по крайней мере, их переименованию: кельтиберы в Испании, например, или кельто-лигуры в Провансе и предгорьях Альп.

В своем труде «Кельты и кельтская цивилизация» (Les Celtes et la civilisation celtique), выпущенном в 1932 г., при том, что концеп­ция, организация и основа редакции которого относятся ко времени до 1914 г., Анри Юбер рассматривал религию как элемент, и не са­мый определяющий элемент, социальной организации. Ничем иным, как современной точкой зрения, было обусловлено содержание это­го труда, посвященного материальной цивилизации и ее культурным следствиям или приложениям. Анри Юбер считал себя поочередно археологом, этнологом, социологом, лингвистом, а также и главным образом историком, но не историком религий, в том смысле, в каком это понимал Жорж Дюмезиль поколением позже, и как мы понима­ем сейчас. Юбер не посвятил ни строчки изучению метафизики (ко­нечно проблематичной темы, если судить по сохранившимся доку­ментам) или философии (еще более сомнительной темы!). Между 1900 и 1950 гг., когда работы Жоржа Дюмезиля не были признаны — или просто известны, столь велико было общее неведение, — ни ар­хеологу, ни даже специалисту по кельтской лингвистике, ни а fortiori кому-либо другому, не могло прийти в голову, что древние кельты могли быть хранителями высокой мысли. «Философия» друидов была — и в известной степени остается до сих пор — предо­судительным увлечением кельтоманов (см ниже стр. 174-183). Сей­час верят, подобно Бергсону, что религия образуется обществом, а не общество организуется по религиозным принципам. Тут есть элементарное противоречие в методе и отсутствие смысла.

В целях нашего исследования необходимо поменять местами отправные понятия хотя бы для того, чтобы проявить уважение к самым элементарным традиционным и религиозным принципам и усмотреть в кельтском обществе отражение метафизических взгля­дов друидов, создавших человеческое общество по образу общества божественного, земными представителями которого они являлись. В любом случае, уточним нашу формулировку: совершенно неважно, удалось ли им это или нет в материальном смысле. Важна не мате­риальность факта, а соотношение между религиозной концепци­ей и человеческой организацией, и наше осмысление этого соот­ношения. Открытие соответствий в религиозном словаре кельтских языков и санскрита, сделанное Вандриесом в 1918 г., на самом деле, ни к чему не приведет, если эти соответствия не присутствуют в ре­лигиозной идеологии. Для историка важна не фантазия, а строжай­ший исторический метод, позволяющий ему не только изучать фак­ты, — и ничего кроме фактов — но и постигать современную им идео­логию.

Поэтому воздержимся от утверждения, что кельтская традиция есть «философия». Ибо если последний термин как нельзя лучше подходит к определению греческой мысли, распространившемуся на весь Запад, то он не адекватен по отношению к кельтам, потому что у них просто не было кельтской философии. Кельтская традиция, которая начинает приоткрываться для нас благодаря целому ряду сравнительных исследований, несводима к какой бы то ни было сис­теме, поскольку ее «активность» всеобъемлюща и универсальна. Пытаясь дать ей приблизительное определение в современных тер­минах, мы сказали бы, что это не аристотелевская философия, что это форма рассуждения, независимого от логики греческой мысли и доступного для нас лишь в той мере, в какой мы способны истолко­вать изобразительные и письменные символы, на которых оно осно­вывается. С другой стороны, мы можем углубить их понимание по­средством внутреннего сравнения, а затем сравнения внешнего, со­поставляя их с другими мифологическими, религиозными или мета­физическими данными, прежде всего индийскими. Затем может по­следовать сравнительный синтез лингвистических и, в случае на­добности, археологических данных, что является нелегким трудом.

Читатель не встретит здесь всего необходимого аппарата, так как, отрицая письменность, друиды не записали свои «Веды» и «Упанишады». Работа по сравнению долга, трудна и кропотлива. Скажем, не говоря о результате, что так нам удастся достичь хоть какого-то представления о ритуалах, хоть каких-то понятий о док­тринах. Только поостережемся приписывать друидам те догматы, о которых они наверняка и не подозревали, например, учение о бого- откровенной истине, поскольку оно является христианским нововве­дением, чуждым для иных верований. Наконец, нужно быть глубоко убежденными в том, что эта тема не проста, и что всякая традицион­ная идея, рассмотренная в своем собственном значении, или даже ясно объясненная, не является ipso facto доступной любому интел­лекту.

Мы не располагаем описанием Иного Мира, каким его могли представлять себе кельты античной эпохи. Один поздний греческий текст говорит о рыбацких лодках, служащих для перевозки душ, но это скорее легенда, — впрочем интересная — чем теологическое сви­детельство. В островных текстах, напротив, имеются бесчисленные описания этого мира или развернутые аллюзии на него. Но ирланд­ское средневековье, находясь под влиянием христианских идей о рае и небесном Иеросалиме, смешивало посмертное Инобытие с вол­шебным Иным Миром богов.

Однако в этимологическом смысле слово sid «мир», в самом деле обозначало некий мир, параллельный нашему, который, будучи отличным и отдаленным от него, тем не менее соприкасается или смыкается с ним, позволяя избранным или призванным существам в любой момент проникнуть в Инобытие. Его обитателями, по опре­делению, являются боги и обожествленные герои.

Во всех ирландских преданиях, мифологических или эпических, оно располагается или локализуется на трех уровнях:

-за морем, на западе (совпадающим со значением левизны и севера), на огромных счастливых островах, которых можно достичь только после морского плавания;

— на дне моря или озер, во дворцах из золота и хрусталя, дос­туп к которым открывается порой случайно;

— в полых холмах или насыпях: после прибытия современ­ных жителей Ирландии, или гойделов, их божественные предшест­венники, Племена богини Дану, не в силах противиться захватчикам, предпочли укрыться под землей. Там они продолжали ту же жизнь, что и раньше, по временам появляясь среди людей.

Позволительно сказать, что сид присутствует в Ирландии по­всюду. Это облегчает переписчикам и пересказчикам некую посто­янную «актуализацию» мифологии и преданий, которая всякий раз подсказывает им новые объяснения многочисленных топонимов или комментарии к ним. Так, огромный доисторический курган в Ньюг — рейндже превратился в резиденцию бога Дагды под названием Бруг — на-Бойнне («Крепость на Бойне»), А если сид располагается повсю­ду, то у каждого божества может быть свой собственный сид. Не сыщется предания, в котором под тем или иным предлогом не выво­дился бы Иной Мир. Но где бы он не располагался — за морем, на дне озера или под землей, обычный доступ к нему осуществляется водным путем.

Как бы там ни было, кельтский Иной Мир, каким он нам пред­ставляется, не имеет почти ничего общего с христианским раем, но, полный женщин, по концепции своей он весьма близок к германской

Вальгалле и мусульманскому раю. Его обитатели ведут жизнь, пол­ную радостей и наслаждений: они вкушают изысканную и изобиль­ную пишу, их любят женщины необыкновенной красоты, все они принадлежат к одному и тому же высокому социальному рангу. Им неведомы ни грехи (понятие христианское), ни преступления (поня­тие дохристианское).

Но все это — стереотипная картина, не меняющаяся от текста к тексту, которую христианство еще более упростило: immrama «мо­реплавания» стали предлогом для нескончаемых странствий мона­хов, полагающихся на волю Божию, превращающих средство (мор­ское путешествие) в цель и, понятное дело, выживающих женщин — искусительниц со всех этих островов. Важной, однако, остается одна деталь: Иной Мир — это, разумеется, рай, но ни ада, ни чистилища в этой картине не предусмотрено. Наказание злодеев решается их от­сутствием.

Для обитателей сида характерны две основные черты: они неподвластны ни законам времени, ни условиям пространства.

Попавшие в их владения люди нередко только диву даются: ли­бо они проводят там день за днем, реально отсутствуя на земле всего несколько часов, либо — и это случается чаще всего — думают, что гостили там несколько месяцев или лет, тогда как на самом деле их пребывание затянулось на долгие века. Но все это не имеет значения для тех, кому нет доступа в Мир Иной, — ведь это милость, даруемая лишь таким героям, как Кухулин, и прочим редким избранникам, которых перевозит за море прекрасная вестница в ладье из стекла или хрусталя. В легендах эта прекрасная вестница часто, а то и почти всегда, превращается в возлюбленную, и эта подробность ста­ла отправным пунктом очаровательной темы в литературе, фолькло­ре и сновидениях. Именно кельтским легендам было предназначено оставить в наследии современного мира этот прекрасный эквивалент легенды об Эроте и Психее.

Главным вопросом, следовательно, остается природа сида. По­падающие туда простые смертные (это всегда мужчины) изменяются и в смысле состояния, и в смысле положения. Возврат в мир людей для них запрещен: один из спутников Брана, истосковавшись по Ир­ландии и вернувшись на родину, рассыпается в прах, как только оп­рометчиво сходит со своего корабля и касается ногой земли. Дети Лира живут девятьсот лет в обличье лебедей; снова обретя человече­ский облик, они обращаются в христианство и умирают от старости, распространяя вокруг себя благоухание святости.

Ведь и в самом деле невозможен никакой контакт между конеч­ным (человеческое пространство и время) и бесконечным (божест­венная вечность и бесконечность). Ибо Иной Мир не только вечен (а человеческое сознание неспособно отчетливо представить себе веч­ность, в которой нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а одно лишь бесконечное «теперь»), но он и не ограничен тремя изме­рениями: некий бог может очутиться внутри дома, не воспользовав­шись ни дверью, ни каким-либо другим входом: такое случилось, например, с Мидиром, явившимся к королю Эохайду за своей женой Этайн. Другое божество может ранним утром появиться в Ольстере, а ближе к полудню — в Шотландии, как Мананнан в легенде о Мон — гане. Равным образом совершенство Иного Мира делает поверхно­стными и ненужными социальную иерархию и чехарду функций: мир, счастье и довольство, порождаемые третьей, производительной функцией, наиболее полным образом выявляются в первой, жрече­ской функции. Нет больше надобности в управлении сферой свя­щенного, ибо оно представлено совершенно, и это является причи­ной, по которой в Ином Мире все боги — друиды, и, наоборот, в этом мире все друиды — боги. И если в эпических преданиях сид чаще всего оказывается местом сражений и войн, происходит это потому, что легенды адресовались в первую очередь членам воинского со­словия, для которых было непривычным мирное времяпрепровож­дение. Могли ли соратники Кухулина вообразить себе Иной Мир без битв и побед? Поэтому христианская и монашеская трансформация «плаваний» была столь двусмысленной.

ЖРЕЧЕСКИЙ КЛАСС:

ПЕРВАЯ ФУНКЦИЯ: управление сферой сакрального и всем, что определяет отношения человеческого общества и божественных или сверхъестественных сил.

ВОИНСКИЙ КЛАСС:

ВТОРАЯ ФУНКЦИЯ: война и магия, все, что относится к ис­пользованию физической силы, жестокости, магии и хитрости, кото­рые были направлены на защиту общества.

РЕМЕСЛЕННЫЙ И ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫЙ КЛАСС:

ТРЕТЬЯ ФУНКЦИЯ: ремесло, сельское хозяйство, скотовод­ство, торговля, в целом все, что не относится к первой и второй функциям. Ремесленный и производительный класс существует только во взаимосвязи с двумя другими. Он должен почитать их и снабжать всем необходимым.

Эта схема соответствует исключительно человеческому обществу. По оп­ределению боги осуществляют жреческую функцию, тогда как совершенство иного мира подразумевает отсутствие в нем различия функций. Поэтому, на первый взгляд, в нем представлена только третья функция (мир, изобилие, на­слаждение).