с длинными аллеями старых дерев, корни кото­рых, сплетаясь, вились по дорожкам, что застав­ляло меня спотыкаться, а моего спутника вздра­гивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Милый Пушкин, покажите же, как лю­безный хозяин, ваш сад госпоже». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, вы­ражался о ней увлекательно, восторженно…

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземп­ляр второй главы «Онегина» 1 в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сло­женный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

1 А. П. Керн называет главу неточно — это могла быть тогда только первая глава.

4 Аллея, ведущая к <гганнибаловскому пруду»

Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэти­ческий подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять…»

Эта встреча с А. П. Керн оставила в сердце Пушкина глубокое, яркое чувство. 21 июня 1825 года он писал в Ригу А. Н. Вульф (под­линник на французском языке): «Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, ле­жит у меня на столе, подле ветки увядшего ге­лиотропа, я пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь…» А через четы­ре дня Пушкин пишет самой А. П. Керн: «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Оле­ниных. Лучшее, что я могу делать в моей печаль­ной деревенской глуши, — это стараться не ду­мать больше о вас».

Но поэт не мог не думать о ней, и последую­щие письма его к А. П. Керн были наполнены этим же сильным мучительным чувством. В по­следующие годы они оставались друзьями до са­мой смерти Пушкина.

От восточного края «аллеи Керн», между опушкой парка, переходящего здесь в лесопарк, и фруктовым садом (восстановленным в этой части усадьбы в 1963—1964 годах), аллейка ве­дет к «острову уединения». Это небольшой остро­вок, осененный соснами, березами и липами. Вокруг него — густая стена серебристых ив, сквозь которую просматривается гладь неширо­кого прудика, питающегося лесным ручейком. «Шум привычный и однообразный любимого ручья» слышится и сейчас — вода из этого пру­дика через плотину стекает в следующий пруд и из него, опять же через плотину, — в речку Сороть.

Эта система старых ганнибаловских прудов полностью восстановлена в послевоенное время.

По преданию Пушкин любил бывать в этом укромном уголке парка, оставаясь на живопис­ном и уютном «острове уединения» наедине со своими мыслями.

Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

<гЕвгений Онегин*

От северного фасада господского дома в сто­рону реки Сороти начинается так называемый «интимный парк». Он идет вниз по крутому холму, на котором стоит Дом-музей А. С. Пуш­кина. Почти от самого заднего крыльца дома широкая деревянная лестница, обрамленная с обеих сторон кустами жасмина и сирени, ведет

вниз к Сороти. Приблизительно на середине спу­ска лестница завершается небольшой площадкой — беседкой, от которой направо и налево ходы среди густой зелени приводят в небольшие, уют­ные «зеленые гроты». От них деревянные лестни­цы, скрытые в густой зелени, уходят дальше вниз, к самому подножию холма. Слева от левой лест­ницы на небольшом пространстве высится густая куща зелени из зарослей акации, черемухи, бере­зы. Сюда каждую весну прилетает в родное гнездо соловей и наполняет своими руладами всю усадьбу.

Еще левее этой «соловьиной рощицы», у самого западного края усадьбы, от домика няни спускается вниз узкая аллейка, скрытая высо­кими кустами акации. Аллейка внизу завер­шается площадкой, на которой стоит белая садо­вая скамья.

Внизу, где кончается «интимный парк», берет начало чуть наезженная дорога, она ведет из Михайловского в Тригорское. По этой дороге на рассвете 4 сентября 1826 года, как рассказы­вает М. И. Осипова, в Тригорское прибежала Арина Родионовна, «…вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером… в Михайловское прискакал какой-то не то офи­цер, не то солдат… Он объявил Пушкину пове­ление немедленно ехать вместе с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было. «Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с со­бой?» — спрашивали мы няню. — «Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поунич — тожила…» — «Что такое?» — «Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать

любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, — такой скверный».

Этому внезапному отъезду Пушкина из ссылки предшествовали значительные события, прямо коснувшиеся и судьбы поэта-изгнанника.

К началу декабря 1825 года Пушкин уже знал о смерти царя Александра I, и эта весть вселила в него надежду на возможные перемены его нынешнего положения. В письме к П. А. Ка­тенину от 4 декабря он выражал надежду, что «…может быть, нынешняя перемена сблизит меня с моими друзьями». Но за плечами Пуш­кина было столько неудавшихся попыток по­кончить с ссылкой, что он на этот раз осто­рожно вопрошает: «Но вспомнят ли обо мне? Бог весть».

О своих надеждах и в то же время серьез­ных сомнениях он пишет через четыре дня и А. П. Керн (на французском языке): «Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде, она — лишь хорошенькая женщина, которая обращает­ся с нами, как со старым мужем».

А вскоре произошло восстание декабристов, которое отодвигало надежды Пушкина на не­определенное время. Поэт узнал об этом в Три — горском вскоре после самого события от дворо­вого человека, только что приехавшего из сто­лицы. ’

«…Пушкин, услышав рассказ Арсения, страш­но побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного обще­ства, но что именно, не помню», — вспоминает М. И. Осипова. Поэт понимал, что после случив­шегося имя его не останется в полной тени.

И действительно, многие декабристы во время следствия, отвечая на вопрос, «с какого времени и откуда заимствовали они свободный образ мыс­лей, то есть от общества ли, или от внушения дру-

гих, или от чтения книг, или сочинений в руко­писях и каких именно», и кто вообще «способст­вовал укоренению в них сих мыслей» — называли имя Пушкина. Например, М. П. Бестужев-Рюмин показал на следствии, что «рукописных экземпля­ров вольнодумных сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло».

Декабрист И. Д. Якушкин свидетельствовал о популярности и широком распространении не­напечатанных вольнолюбивых стихов поэта, ко­торые «были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного пра­порщика в армии, который бы не знал их на­изусть».

«…Тогда везде ходили по рукам, переписы­вались и читались наизусть его «Деревня»,

«Ода на свободу», «Ура! В Россию скачет!» и др. … — рассказывает И. И. Пущин. — Не было живого человека, который не знал бы его стихов».

В такой обстановке друзья Пушкина на прось­бы похлопотать о его судьбе советовали ему «остаться покойно в деревне, не напоминать о себе», ибо, как писал ему Жуковский, «в бума­гах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правитель­ством», и поэтому надо дать «пройти несчастному этому времени».

Вскоре Пушкин обратился к Николаю I с про­шением, в котором обещал не противоречить мнениям и «общепринятому порядку», просил императора для «постоянного лечения» аневриз­ма «позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края». К письму было приложено медицинское свидетельство Псков­ской врачебной управы о болезни Пушкина и его подписка «впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать».

Однако сам Пушкин серьезно сомневался в благоприятном решении властями его просьбы. «Я уже писал царю, тотчас по окончании след­ствия,—писал поэт Вяземскому 10 июня 1826 года. — Жду ответа, но плохо надеюсь. …Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем… Если б я был потребован комиссией, то я бы, конечно, оп­равдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру».

И действительно, материалы следствия над декабристами создавали у следственной комис­сии представление о Пушкине, как об опасном для общества вольнодумце, «рассевавшем яд свободомыслия в обольстительной поэтической форме». Какими глазами смотрели на Пушкина в тот момент царские приспешники, показывает донесение тайного агента III отделения (жан-

дармского) Н. Локателли (в июне 1826 года), в котором он писал, что в обществе «все чрез­вычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыс­лей, не привлечен к делу заговорщиков».

Именно поэтому правительство и не спешило решать участь Пушкина, ожидая дополнитель­ных сведений о его поведении в михайловской ссылке. Эти сведения должен был дать послан­ный специально для этого в Псковскую губернию под видом ботаника тайный агент А. К. Бошняк. Любопытно, что маршрут его поездки по сбору сведений о поведении Пушкина пролегал чаще всего по тем местам, где летом 1826 года буше­вали крестьянские волнения. Бошняку хотелось в первую очередь установить, «не понуждает ли Пушкин крестьян к неповиновению начальству». Тщательный сбор сведений Бошняком устанав­ливал, что Пушкин «ни во что не вмешивается и живет, как красная девка», что «ведет себя не­сравненно осторожнее противу прежнего», «скро­мен и осторожен, о правительстве не говорит», и агент делал вывод, что «Пушкин не действует решительно к возмущению крестьян» и «не мо­жет быть почтен, — по крайней мере, поныне, — распространителем вредных в народе слухов, а еще менее — возмутителем».

Видимо, годы ссылки научили Пушкина быть более сдержанным внешне, хотя внутренне он не менял своих вольнолюбивых убеждений. И в то время когда царские агенты собирали под­робнейшие сведения о его политических взгля­дах, он не скрывал в письмах к друзьям своих горячих симпатий к декабристам.

Он пишет, что «неизвестность о людях, с ко­торыми находился в короткой связи», его мучит (из письма к Плетневу), что его беспокоит судь­ба арестованного А. Раевского, ибо он «болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня» (из письма к Дельвигу), что «сегодня участь их должна решиться — душа не на месте» (из пись-

ма к нему же). В письме к Жуковскому, где поэт просит похлопотать о нем, он решительно добав­ляет: «Каков бы ни был мой образ мыслей, поли­тический и религиозный, я храню его про самого себя».

Когда же Пушкин узнал о расправе над де­кабристами, он с болью пишет Вяземскому 14 августа 1826 года: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».

Между тем прошению Пушкина был дан ход: гражданский псковский губернатор Адеркас от­правил его прибалтийскому генерал-губернатору Паулуччи, а тот, в свою очередь, 30 июля 1826 го­да — графу Нессельроде.

Не имея прямых улик, но ничуть не веря в лояльность Пушкина по отношению к себе, царь решил разыграть спектакль: вызвать в Москву, где окончательно решить его судьбу. И вот в Псков Адеркасу летит секретный приказ началь­ника Главного штаба Дибича о том, чтобы «на­ходящемуся во вверенной вам Губернии чинов­нику 10 класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с ним нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по при­бытии же в Москву имеет явиться прямо к де­журному генералу Главного Штаба Его величе­ства».

Фельдъегерь примчался в Псков вечером 3 сентября и тотчас отправился в Михайловское. А 4 сентября П. А. Осипова уже записала в своем календаре: «В ночь с 3-го на 4-е число прискакал офицер из Пскова к Пушкину, — и вместе уехали на заре».

Усталого, полубольного, покрытого дорожной грязью Пушкина доставили 8 сентября во дво­рец к Николаю I, и между ними состоялся раз­говор. Барон М. А. Корф, слышавший потом рас­сказ об этом свидании от самого царя, так пере­дает его: «Я впервые увидел Пушкина после моей

коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву, совсем больного… «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — спросил я его между прочим. «Стал бы в ряды мятежников», — отвечал он. На вопрос мой, пере­менился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю… очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания про­тянул мне руку с обещанием сделаться другим». Царь «милостиво» объявил, что отныне он будет личным цензором поэта: этим он хотел добиться того, о чем с циничной откровенностью писал шеф жандармов Бенкендорф в донесении: «Если уда­стся направить его перо и его речи, в этом будет прямая выгода».

Но ни личное вмешательство царя в творче­ский процесс поэта, ни всевидящее и преследую­щее око жандармов в лице Бенкендорфа не изме­нили вольнолюбивых убеждений поэта — он «гимны прежние» пел, он не стал придворным стихотворцем, и после разгрома декабристов опять «звонкая и широкая песнь Пушкина звуча­ла в долинах рабства и мучений; эта песнь про­должала эпоху прошлую, наполняла мужествен­ными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее» (А. И. Герцен).

Пушкин понимал, что его молниеносный отъ­езд наделает переполоху в Михайловском и Три — горском, и поэтому он 4 сентября 1826 года из Пскова пишет успокоительное письмо П. А. Оси­повой (на французском языке): «Я полагаю, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается…

Еду я прямо в Москву… и лишь только буду свободен, поспешу возвратиться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце».

И действительно, уже через два месяца сво­бодный поэт снова возвращается в Михайлов-

ское, надо было привести в порядок наспех бро­шенные рукописи, библиотеку.

«Вот я в деревне… — писал он Вяземскому из Михайловского 9 ноября 1826 года. — Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-Tv, поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму.

Ты знаешь, я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни… и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслажде­ния самолюбия, рассеянности и пр.».

Пушкин радовался новой встрече с теми, кто его любил, кто в тяжелую годину изгнания ста­рался помочь ему, сколько можно было.

На обратном пути из деревни Пушкин 13 декабря в Пскове пишет посвященные сослан­ному в Сибирь Пущину стихи «Мой первый друг, мой друг бесценный!»

Вез он с собой и написанную в этот приезд в Михайловское «Записку о народном воспита­нии», по прочтении которой царь «заметить из­волил», что проповедоваемое Пушкиным в «За­писке» мнение, «будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершен­ству, есть правило опасное для общего спокой­ствия, завлекшее вас самих на край пропасти…» Этим было положено начало целому ряду по­следующих замечаний «личного цензора» — царя, которые так мучили Пушкина до конца его жизни.

Вернувшись в Москву, Пушкин весной 1827 года поехал в Петербург, откуда намере­вался ехать «или в чужие края, то есть в Евро­пу, или восвояси, то есть во Псков»… В Европу Пушкин не поехал, а «убежал в деревню, почуя рифмы», откуда и уведомлял Дельвига: «Я в де­ревне и надеюсь много писать, вдохновенья еще нет, покаместь я принялся за прозу». Поэт боль­шую часть своего более чем двухмесячного пре­бывания в деревне посвятил работе над «Арапом Петра Великого» — своим первым опытом в про­зе. В это же время он написал в Михайловском

стихотворение «Поэт», начал VII главу «Евгения Онегина» и еще несколько стихотворений.

В августе 1830 года по дороге из Петербурга в Москву Пушкин вновь заезжает в Михайлов­ское на короткое время.

После ссылки жизнь поэта не стала безоблач­ной. Его постоянно преследовал выговорами и за­мечаниями Бенкендорф, много горьких минут приносила бесцеремонность цензора-царя, без одобрения которого он не имел права печатать свои произведения, «снова тучи» собрались над его головой по возникновению «дела» о стихах «А. Шенье». Поэт не без оснований даже думал одно время о готовящихся новых карах для него.

Там, в тяжкой атмосфере светского Петер­бурга, ему не было «отрады». Он все чаще и чаще мысленно ищет ее в родной деревне — в близости к простому народу, полюбившейся навсегда сельской природе. И когда в опостылевшей сто­лице поэта томил «тоскою однозвучной жизни шум», он мысленно обращал свои взоры на иные, милые ему «картины»:

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи…

Теперь мила мне балалайка Да пьяный топот трепака Перед порогом кабака.

Мой идеал теперь — хозяйка,

Мои желания — покой…

«Евгений Онегин»

Почти в это же время, когда поэт писал эти строки, он предпринимает даже практические шаги обрести этот покой в деревне, где он соби­рался с головой уйти в творчество. Он просит П. А. Осипову узнать условия и возможность по­купки соседнего сельца Савкино.

Мечтой о деревенском покое, об иной жизни, приносящей душевное удовлетворение, прониза-

ны и строки стихотворного обращения Пушкина к своей жене:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить… И глядь — как раз — умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег.

«Пора, мой друг, пора!»

Стихотворение это явилось отголоском мечты Пушкина выйти в отставку летом 1834 года. Пушкин мечтает покинуть Петербург, по крайней мере на длительное время, и в 1835 году. 2 мая

1835 года он пишет Н. И. Павлищеву: «Думаю

оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».

В мае 1835 года он приехал в Михайловское «скучный, утомленный: «Господи, — говорит,-—

как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Пе­тербурге, какая тоска зачастую душит меня», — вспоминала М. И. Осипова.

В письме своему отцу 20 октября 1836 года он сетует на то, что не смог «побывать в Михай­ловском… Это расстроит мои дела по крайней мере еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью».

Еще годом раньше, в 1835 году, поэт тоже связывал свое семейное и материальное благо-

получие с переездом в Михайловское. И летом 1835 года он снова пытается добиться длитель­ного отпуска в деревню — на три-четыре года. Но и на этот раз «плюнуть на Петербург да удрать в деревню» не удалось: царь выразил неудовольствие просьбой Пушкина, равнознач­ной, по определению царя, отставке, которой поэт не хотел только из-за того, что она закры­вала ему доступ для работы в архивах.

Пушкину пришлось не настаивать на своей просьбе, а согласиться с тем, что предложил ему царь, — ехать в деревню в отпуск на четыре ме­сяца.

7 сентября поэт выехал из Петербурга в Ми­хайловское. И хотя он ехал навстречу деревен­ской осени, всегда очень плодотворной в его твор­честве, на этот раз работа шла туго. «Пишу, че­рез пень колоду валю, — пишет он в письме к П. А. Плетневу. — Для вдохновения нужно сер­дечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

Пушкин был неспокоен, и он откровенно пи­шет об этом 21 сентября и жене своей: «Я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает во­ображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружит­ся. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже в половину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты… У нас ни гроша верного дохода…»

В этом же письме он кратко говорит о здеш­нем своем житье-бытье: «Я много хожу, много

езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то дается овес, к которому они не привыкли. Ем я печеный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7».

Он часто наведывается в Тригорское, ездит в гости во Врев (Голубово), в имение мужа

Евпраксии Николаевны Вревской (Вульф), о ко­торой он шутливо пишет жене: «Был у Вревских третьего дня… Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш Псковский архиерей».

Поэт, несмотря на отсутствие вдохновения, работает здесь над «Сценами из рыцарских вре­мен», «Египетскими ночами», ведет оживленную переписку с друзьями, много читает.

В этот приезд он создает проникнутое трога­тельной любовью к родному уголку стихотворе­ние «Вновь я посетил». Сюжетно оно построено так: Пушкин идет по хорошо знакомой дороге из Михайловского в Тригорское и видит то, что ему давно уже было дорого, знакомо, близко.

Дорога в Тригорское идет от усадьбы берегом Сороти, потом по берегу озера Маленец (другая

дорога идет от Михайловского в Тригорское через парк, а потом лесом — к озеру Маленец и дальше).

На противоположном берегу озера высится покрытый могучими соснами холм — «холм ле­систый».

Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны…

«…Вновь я посетил»

Берега этого красивейшего, окруженного с трех сторон сосновым бором озера часто видали Пушкина в пору ссылки:

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов.

<гЕвгений Онегин»

Дорога огибает озеро и у подъема раздваи­вается: направо ведет в Савкино, налево — в Тригорское.

Сельцо Савкино Пушкин задумал купить в 1831 году, о чем просил П. А. Осипову: «Я попро­сил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году». Но планы эти не осуществились.

Рядом с деревенькой Савкино высится пра­вильной круглой формы холм с почти отвесными скатами и ровной просторной площадкой на вер­шине. Это Савкина Горка, древнее городище, остатки небольшой древнерусской крепости, один

из замечательных исторических памятников Пуш­кинского Заповедника.

Еще в начале XX века на Савкиной Горке стояла полуразвалившаяся, очень старая дере­вянная часовня, и до сих пор сохранилась древ­няя намогильная гранитная плита, представля­ющая собой ложе для креста, — Савкин камень. Ей более 400 лет, о чем говорит полустершаяся надпись на древнеславянском языке: «Лета 7021 постави крест Сава поп». Отсюда и название Горки. 7021 год по нашему летоисчислению — это 1513 год. Видимо, крест был поставлен на братской могиле русских воинов, погибших в боях с иноземными захватчиками.

Савкина Горка была одним из любимых мест Пушкина. Отсюда открывается великолепный вид на Михайловское, вдали виднеется Воскре­сенское— бывшее имение Исаака Ганнибала.

Широко раскинулись зеленые сочные луга, среди которых голубой лентой течет Сороть, а за лугами «синея, стелется широко» озеро Кучане, на берегу которого стоит ганнибаловский Петров­ский парк. Отсюда, с Савкиной Горки, можно ча­сами любоваться на красочную природу, воспе­тую великим поэтом.

Другая дорога от Маленца ведет в гору, к границе пушкинских владений, а там,

На границе

Владений дедовских, на месте том,

Где в гору подымается дорога,

Изрытая дождями, три сосны Стоят — одна поодаль, две другие Друг к дружке близко…

«…Вновь я посетил»

Эти три сосны стояли на полпути из Михайлов­ского в Тригорское и рельефно выделялись на

безлесном фоне полей. Поэт упоминает о них и в письме своей жене 25 сентября 1835 года: «В Михайловском нашел я все по-старому, кро­ме того, что нет уже в нем няни моей и что око­ло знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья».

Сейчас на месте погибших несколько десяти­летий наздд пушкинских старых сосен посаже­ны молодые: две рядом, а чуть поодаль, через дорогу, — «угрюмый холостяк», третья сосна. Около них шумит густая поросль молодого сос­няка— это потомки того племени, о котором поэт пишет в конце стихотворения. Оно напол­нено такой искренней, глубокой любовью к род­ному уголку, где «кажется, вечор еще бродил» поэт «в этих рощах», что не случайно было наз­вано его друзьями в посмертном собрании со­чинений «Опять на родине». И действительно, с Михайловским в творческой биографии Пуш­кина было связано так много значительного, что эти места можно с полным правом назвать второй родиной великого русского поэта.

Знакомство с ним помогает ярче представить и глубже понять многие эпизоды жизни и твор­чества поэта в псковской деревне, ибо с Три горским он был тесно связан многими узами. Вот почему эта некогда заурядная дворянская усадьба была включена в состав Пушкинско­го Заповедника и сейчас бережно сохраняется наряду с другими памятными пушкинскими ме­стами.

Уже с половины пути из Михайловского, с места «трех сосен», на противоположном краю ровного обширного поля хорошо видны три вы­соких холма (отсюда и название — Тригорское), правый из которых покрыт густыми высокими деревьями. От них по крутому склону холма вниз, к самому берегу протекающей здесь Соро — ти, идет сплошная зеленая стена кустарника. А чуть левее кущи деревьев, почти на опушке, в широких просветах зелени хорошо виден де­ревянный дом с обращенным в сторону Михай­ловского крыльцом с портиком и белыми дере­вянными колоннами.

В стране, где Сороть голубая,

Подруга зеркальных озер,

Разнообразно между гор Свои изгибы расстилая,

Водами ясными поит Поля, украшенные нивой, —

Там, у раздолья, горделиво Гора треххолмная стоит;

На той горе, среди лощины,

Перед лазоревым прудом,

Белеется веселый дом И сада темные куртины,

Село и пажити кругом.

Н. М. Языков. «Тригорское»

Усадьба Тригорское и все имение были значи­тельно больше и благоустроеннее Михайлов­ского.

Тригорское (тогда оно называлось Егорьев­ской Губой) было пожаловано в 1762 году

шлиссельбургскому коменданту М. Д. Вындом — скому и состояло из 6153 десятин земли и 3040 крепостных крестьян. После смерти М. Д. Вындомского Тригорское наследовал его сын Александр Максимович. Затем после его смерти в 1813 году владелицей Тригорского ста­новится его дочь Прасковья Александровна.

Ко времени михайловской ссылки Пушкина семья Прасковьи Александровны состояла из семи человек: детей от первого брака Алексея, Анны и Евпраксии Вульф, от второго брака — Марии и Екатерины Осиповых (в то время они были маленькими девочками) и падчерицы Алек­сандры Осиповой (Алины).

Семья эта постоянно жила в Трнгорском в большом деревянном доме, внешне неуютном, на­поминающем вид какого-то сарая или манежа. И действительно, здесь когда-то помещалась по­лотняная фабрика А. М. Вындомского. Господ­ский же дом стоял неподалеку от фабрики, в парке, с видом на речку Сороть. В 1820 году дом этот хозяева решили отремонтировать п пересе­лились на время в здание мануфактуры. Но слу­чился пожар, господский дом сгорел, п Осиповы так и остались жить в этом длинном деревянном строении, приделав к нему два крыльца с порти­ком и колоннами.

После смерти П. А. Осиповой (1859 год) Три­горское переходит к ее сыну А. Н. Вульфу, кото­рый завещал его одной из дочерей Евпраксии — Софье Борисовне Вревской (с 1881 года).

В 1918 году дом в Трнгорском сгорел, но уже в первых документах Советской власти по охране пушкинского уголка говорилось, что «восстанов­ление Тригорского дома — дело ближайшего вре­мени». Это было предусмотрено и в генеральном плане восстановления и развития Пушкинского Заповедника, составленном после Отечественной войны.

В 1962 году дом был восстановлен (по проек­ту архитектора В. П. Смирнова) на фундаменте прежнего дома по материалам того времени: опи-

саниям, фотографиям, рисункам, картинам и т. д., а также по плану внутреннего расположения комнат, составленному в 1924 году часто бывав­шим здесь раньше известным ученым-океаногра — фом Ю. М. Шокальским — внуком А. П. Керн.

В августе 1962 года в доме был торжественно открыт музей. Из десяти комнат дома под музей заняты шесть: буфетная, столовая, кабинет

А. Н. Вульфа, комната Е. Н. Вульф, гостиная, комната П. А. Осиповой. Все эти комнаты соеди­нены одна с другой и занимают южную половину дома. В другой половине, отделенной длинным сквозным темным коридором, находятся сейчас подсобные помещения: лекторий и выставочные залы для ежегодно устраиваемых в Заповеднике художественных выставок на пушкинские темы.

Первые две комнаты музея — буфетная и столовая — заняты под литературную экспози-

цию, рассказывающую об истории села Тригор — ского, об обитателях его и дружбе с ними Пуш­кина, о влиянии Тригорского на его поэзию.

Кабинет Вульфа, гостиная и комнаты Ев — праксии и П. А. Осиповой воспроизводят обста­новку, близкую к той, которая здесь была при Пушкине.

В ста километрах к юго-востоку от Пскова, на автостраде Ленинград — Киев, стоит старин­ная русская деревенька Новгородка, от которой влево убегает асфальтовая лента шоссе. И уже отсюда, за два десятка километров, в ясную по­году видна впереди гряда лесистых холмов. На самом высоком из них, на темном фоне хвойных лесов, отчетливо выделяется белокаменный Ус­пенский собор Святогорского монастыря, у стен которого похоронен Пушкин. А неподалеку, в двух-трех километрах друг от друга, знаме­нитые усадьбы Михайловское и Тригорское, ганнибаловская вотчина Петровское, древние городища Воронин и Савкина Горка. Сегодня все эти места, овеянные гением поэта, составляют Пушкинский Государственный Заповедник.

Александр Сергеевич Пушкин — «величайшая гордость наша и самое полное выражение духов­ных сил России» (А. М. Горький) —дорог каж­дому советскому человеку. Бессмертная поэзия его, в которой, по словам В. Г. Белинского, «бьет­ся пульс русской жизни», стала неотъемлемой частью нашей социалистической культуры. Про­изведения Пушкина, хорошо знакомые нам с дет­ства, помогают формировать наши первые эсте­тические впечатления, воспитывать литературный вкус, учат чувствовать и понимать красоту худо-

жественного слова. Нас продолжают волновать патриотизм гениального поэта, его свободолю­бие, во имя которого он в крепостнической «сум­рачной России» смог всю свою жизнь

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…

«Из Пиндемонти»

«…Губерния Псковская, теплица юных дней» поэта, места, где «текли часы трудов» его «сво­бодно-вдохновенных», воспеты во многих пуш­кинских строчках и неотделимы от его творче­ской биографии.

Дважды побывав в псковской деревне до михайловской ссылки и несколько раз после нее, Пушкин создал здесь более ста художественных произведений. Через всю свою жизнь, через всю поэзию пронес он немеркнущую, необъятную и глубокую любовь к этой «обители дальней тру­дов и чистых нег». Вот почему сегодня пушкин­ские места стали заповедными и бережно охра­няются нашим народом, вот почему почитателей Пушкина так живо интересует история этого уголка.

В начале XVIII века среди земель, которы­ми владела царская семья на Псковщине, была обширная вотчина — Михайловская Губа. Пос­ле смерти последней ее владелицы, племянницы Петра I Екатерины Ивановны (дочери брата Петра I Ивана Алексеевича), Михайловская Губа была приписана к дворцовым землям.

Когда на престол взошла дочь Петра I импе­ратрица Елизавета Петровна, она стала щедро одарять тех соратников и сподвижников своего отца, которые после его смерти долгое время находились в опале. В числе их был и знамени­тый Абрам Петрович Ганнибал, прадед великого русского поэта. Указом Елизаветы от 12 января 1742 года ему была пожалована большая часть Михайловской Губы, а в 1746 году он получил за подписью Елизаветы жалованную грамоту на это владение.

По ревизской переписи 1744 года А. П. Ган­нибалу в Михайловской Губе принадлежала 41 деревня, в которых проживало более восьми­сот крепостных крестьян.

После смерти А. П. Ганнибала (1781 год) Михайловская Губа была поделена по раздель­ной записи между его тремя сыновьями: «де­ревню Кучане, что ныне сельцо Петровское» с

деревнями получил Петр Абрамович Ганнибал, «деревню Оклад, что ныне называется сельцо Воскресенское» с деревнями — Исаак Абрамо­вич Ганнибал, «деревню Устье, что ныне назы­вается сельцо Михайловское» с деревнями — Осип Абрамович Ганнибал. Выйдя с военной службы в отставку, он последние годы жизни (умер в 1806 году) провел почти безвыездно в Михайловском, в котором в конце XVIII века и создал усадьбу: воздвигнул барский дом, раз­бил парк.

После смерти О. А. Ганнибала Михайлов­ское наследовала его семья — жена Мария Алек­сеевна и дочь Надежда Осиповна, мать поэта. Н. О. Пушкина после смерти своей матери (в 1816 году) осталась единственной владелицей

имения. А когда в 1836 году умерла Надежда Осиповна, Михайловским стали владеть ее дети: Ольга, Лев и Александр.

После гибели поэта Михайловское стало соб­ственностью его детей: сыновей Александра и Григория и дочерей Марии и Наталии. В 1860 го­ду в Михайловском поселился младший сын поэта Григорий Александрович. К этому времени ста­рый ганнибаловский барский дом обветшал на­столько, что Г. А. Пушкин продал его на слом, построив на том же месте новый, несколько иной архитектуры. Впоследствии этот дом дважды — в 1908 и в 1918 году — горел, но каждый раз вос­станавливался (в 1908—1911 годах по проекту архитектора академика А. В. Щуко) в том виде, какой он принял при Г. А. Пушкине.

Близился столетний юбилей со дня рожде­ния поэта. Прогрессивная общественность России готовилась отметить его. В связи с этим значи­тельно повысился интерес к Михайловскому.

И по настоянию передовых кругов тогдаш­него общества было решено выкупить имение у наследников А. С. Пушкина и создать там в честь памяти поэта какое-нибудь благотвори­тельное заведение. Однако в царской казне денег на приобретение Михайловского не оказалось, и пришлось по всем российским «городам и весям» объявить сбор пожертвований. Большая часть необходимых средств была собрана у простого народа. В 1899 году село Михайловское было куплено у Г. А. Пушкина казной и передано в ве­дение псковского дворянства.

В 1901 году было решено создать здесь бла­готворительное заведение — колонию для пре­старелых литераторов, которая была открыта лишь в 1911 году.

До Великого Октября пушкинский уголок находился в жалком состоянии. Посетивший в 1898 году Святогорский монастырь и могилу А. С. Пушкина В. П. Острогорский с грустью отмечал то небрежение, в котором содержалась даже могила великого поэта: «Ничья заботли-

вая рука, как видно, не прикасается к памятни­ку. Покосившийся обелиск порастает травой, гря­зен и испещрен надписями посетителей». Мало того, монахи Святогорского монастыря выгод­но продавали различным лицам участки земли для будущих могил в непосредственной близости от места погребения Пушкина.

Летом 1917 года крестьяне Воронической во­лости, в которую входило и село Михайловское, обратились в Совет рабочих и солдатских депу­татов с ходатайством об изъятии у псковского дворянства села Михайловского и передаче его в общегосударственное ведение, а также о раз­решении устроить в селе Михайловском на со­бранные народом деньги «Всероссийский уни­верситет имени А. С. Пушкина с низшим, сред­ним и высшим отделением», где люди из народа могли бы бесплатно получать образование.

После Великой Октябрьской социалистиче­ской революции в пушкинские места пришел на­стоящий, заботливый хозяин — народ. Уже в первые годы Советской власти Псковский губ — исполком занимался восстановлением и рестав­рацией этого ценнейшего памятника русской культуры.

В 1920 году при участии стоявших в окре­стностях Михайловского частей Красной Армии был реставрирован домик няни. А осенью 1921 года для обследования мер по надлежащей охране пушкинского уголка Псковский губерн­ский отдел народного образования командировал туда специалиста, который представил в губис — полком обстоятельный доклад о плачевном со­стоянии после гражданской войны пушкинских мест, особенно Михайловского и Тригорского. В докладе говорилось, что «от обеих усадеб оста­лись каменные фундаменты и груды обгорелого мусора… Самый парк зарос и заглох, фруктовый сад одичал». На основании этого доклада Псков­ский губисполком 11 ноября 1921 года принял решение об охране пушкинских мест в Опочецком уезде Псковской губернии. В этом решении гово-

рилось: «Обратиться в Наркомпрос РСФСР

с ходатайством об объявлении пушкинского угол­ка заповедным имением и взять его под охрану как исторический памятник, имеющий значение для всей республики».

Ходатайство местных псковских властей встретило горячую поддержку наркома просве­щения А. В. Луначарского, который 2 марта 1922 года и подготовил проект постановления под названием «О национализации усадеб Ми­хайловское и Тригорское, а также места погре­бения А. С. Пушкина в Святогорском монас­тыре». Отправляя проект в тот же день в нар­комат земледелия, А. В. Луначарский просил срочно дать заключение на него и отправить в правительство.

Уже 17 марта 1922 года на распорядитель­ном заседании Малого Совнаркома РСФСР проект был рассмотрен (докладчиком был А. В. Луначарский), и в протоколе было запи­сано: «Объявить Пушкинский Уголок: Михай­ловское и Тригорское, а также место погребе­ния А. С. Пушкина в Святогорском монастыре Заповедным имением с передачей его под охра­ну, как исторического памятника, НК просве­щения по Главмузею. Границу этого имения оп­ределить Народному Комиссариату Просвеще­ния по соглашению с Народным Комиссариа­том Земледелия».

Накануне столетнего юбилея со дня гибели поэта, который широко отмечался всей страной, в Михайловском был восстановлен бывший гос­подский дом, и вскоре в нем был открыт Дом — музей А. С. Пушкина. В это же время в состав Пушкинского Заповедника были включены свя­занные с именем Пушкина село Петровское, древние городища Воронин и Савкина Горка и вся территория бывшего Святогорского мона­стыря. Теперь территория Пушкинского Запо­ведника составляет более семисот гектаров.

Во время оккупации гитлеровцы расхитили многие музейные ценности, вырубили сотни де-

ревьев в заповедном лесу и парках. Перед от­ходом из Михайловского фашисты завершили разорение и осквернение усадьбы поэта: сожг­ли Дом-музей, из двух других домов у въезда на усадьбу один сожгли, а другой сильно по­вредили, прострелили в трех местах большой портрет Пушкина, который висел на арке у вхо­да в Михайловское, а саму арку уничтожили, взорвали колокольню Успенского собора Свято­горского монастыря-музея, уничтожили домик няни. Под дорогу, ведущую к могиле Пушкина, фашистские варвары вырыли 20-метровый тун­нель и заложили в него десять 120-килограммо­вых авиабомб и десятки специальных мин.

Стараясь сохранить уцелевшие памятники Заповедника, наши войска избегали прямого штурма Михайловского. 12 июля 1944 года со­ветские воины освободили Пушкинские Горы. Писатель Николай Тихонов так рассказывает об этом: «Пушкинские места я увидел во время Ве­ликой Отечественной войны, когда они были толь­ко что освобождены. Печать разорения лежала на них. Мимо Святогорского монастыря шли на фронт машины. У монастыря они обязательно останавливались, и командиры и бойцы подыма­лись по лестнице наверх, к могиле Пушкина. Всегда среди приехавших находился человек, ко­торый произносил краткое слово. Эта встреча с Пушкиным людей, спешивших на фронт, кото­рый ушел уже за Режицу, производила большое впечатление».

К 150-летию со дня рождения великого рус­ского поэта Пушкинский Заповедник был в ос­новном восстановлен, 12 июня 1949 года открыл свои двери для посетителей возрожденный из пепла Дом-музей А. С. Пушкина, еще ранее были восстановлены домик няни и Успенский собор Святогорского монастыря-музея.

В последующие годы в Пушкинском Запо­веднике продолжались реставрационные работы с целью еще больше придать пушкинским мес­там тот вид, какой они имели при жизни поэта.

Село Михайловское. Усадьба А. С. Пушкина

В течение 1953—1968 годов в Михайловском на территории усадьбы были восстановлены три пушкинских флигеля, погреб, людская изба, кре­стьянский амбарчик; в Святогорском монастыре­музее отремонтирована гробница Пушкина (1953—1954 годы) и каменная отмостка площад­ки вокруг нее, восстановлен главный вход в мо­настырь — Святые ворота. На надгробном памят­нике поэту восстановлены некоторые детали, придавшие ему первоначальный вид.

В Михайловском в прежних размерах восста­новлены Еловая аллея и фруктовый сад.

В августе 1962 года в восстановленном доме Осиповых-Вульф в Тригорском был торжествен­но открыт новый большой музей, а вокруг него восстановлены цветники, газоны и зеленая бе­седка.

В целях дальнейшего улучшения охраны при­родных памятников Пушкинского Заповедника, его флоры и фауны, строгого соблюдения мемо­риальное™ пушкинских мест, Псковский облис­полком в 1965 году принял специальное решение о создании вокруг Заповедника охранной зоны в радиусе от одного до пяти километров от его внешних границ. Здесь запрещались все виды охоты, промысла, возведение сооружений, могу­щих разрушить целостность пушкинского пей­зажа по соседству с Михайловским.

В 1966 году охранная зона была создана и вокруг Святогорского монастыря-музея в посел­ке Пушкинские Горы.

Теперь ежегодно в Пушкинском Заповедни­ке торжественно отмечаются три даты: годовщи­ны рождения и гибели поэта и годовщина его приезда в Михайловскую ссылку. На этих пуш­кинских торжествах с докладами и научными сообщениями о творческой деятельности поэта в Михайловском выступают ведущие ученые — пушкинисты нашей страны. Ежегодно проходит здесь и традиционное двухдневное научное со­брание — Пушкинские чтения. А в честь дня рождения великого поэта в Заповеднике теперь устраивается Всесоюзный пушкинский праздник поэзии. Он проводится Союзом писателей СССР совместно с Пушкинским Заповедником, партий­ными и советскими организациями Псковской об­ласти в первое воскресенье июня в селе Михай­ловском. На этот праздник из союзных республик и областей съезжается более 100 тысяч человек, перед которыми выступают десятки писателей и поэтов из всех республик страны, литераторы многих зарубежных стран, выдающиеся мастера советского искусства. Председателем постоянно­го Оргкомитета Союза писателей СССР по прове­дению этого праздника является большой знаток и исследователь творчества А. С. Пушкина писа­тель И. Л. Андроников.

Каждый год в Пушкинский Заповедник, в его музеи и парки со всех концов нашей огром-

Ной страны приезжает более 350 тысяч Экскур­сантов.

Много гостей бывает и из-за рубежа. И всех паломников здесь особенно трогает и волнует встреча с Пушкиным, с его бессмертной поэзией, с немеркнущей красой воспетой им природы.

«Больше тридцати лет мечтал я побывать здесь, в Михайловском и Тригорском, у стен Свя­тогорского монастыря, у священной для поколе­ний русских людей могилы Пушкина, — пишет в «Книге впечатлений» большой знаток творче­ства Пушкина поэт П. Г. Антокольский. — Нако­нец, на старости лет нам с женой посчастливи­лось побывать здесь — в прохладный июльский день, когда все полно жизнью, дышит светом и радостью. Наибольшее впечатление производит… любовь, которой окружено и благоустроено, ухо­жено и воскрешено заново это человеческое гнез­до— жилище ссыльного поэта. Трудно оценить огромный и благородный труд, затраченный на такое дело. Он перед глазами туристов, посетите­лей, паломников. Жалко уезжать отсюда!»

А шахтеры Донецкой области оставили та­кую запись: «Память о Пушкине, дух Пушкина до сих пор живы в Михайловском. Идя по музеям, по аллеям парка так и ожидаешь, что вот на по­вороте столкнешься с самим великим русским поэтом».

«Трудно, невозможно выразить словами те чувства, которые охватывают человека, когда он побывает в этих заповедных пушкинских ме­стах, — пишет народный артист СССР В. Я. Ста — ницын. — Это на всю жизнь! Раз побывав здесь, нельзя не стремиться сюда снова и снова!»

Санджей Чандра, гость из далекой Индии, так выразил свои впечатления: «Дом-музей

А. С. Пушкина мне очень понравился. Эти места нам, любящим Россию, очень дороги. Мое палом­ничество по России было бы половинчатым, если бы не был в Михайловском».

Здесь помещены материалы об истории по­лотняной фабрики в Тригорском, прошение А. М. Вындомского об открытии в 1770 году фаб­рики и разрешение на ее закрытие в 1813 году.

Представлены также план владений Тригор­ского 1784 года, родословная Вындомских, доку­менты из вотчинного архива села Тригорского. Отдельно помещены материалы об организации Заповедника (включая Тригорское), о восстанов­лении дома в наши дни.

Помещены фотографии дома и его комнат (1910 год), этюд художника В. Мешкова «Дом в Тригорском» (1916 год), портреты А. В. Луна­чарского, много сделавшего для организации Пушкинского Заповедника, академика Ю. М. Шо­кальского и другие материалы.

Из буфетной двери ведут в большую, вытя­нутую в длину светлую комнату — столовую.

Уже зрелым поэтом и умудренным житей­ским опытом человеком, за плечами которого было много месяцев жизни и вдохновенного твор­чества в деревне, Пушкин писал полушутливо, но с большим смыслом применительно к себе: «Не любить деревни простительно монастырке, толь­ко что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру. Петербург прихожая, Москва де­вичья, деревня же наш кабинет. Порядочный че­ловек по необходимости проходит через перед­нюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете». Этим «кабинетом» для великого поэта не раз становилось сельцо Михай­ловское.

Экспозиция здесь рассказывает о тех, кто жил в этом доме: П. А. Осиповой, ее детях, приятелях Пушкина — Алексее, Евпраксии и Анне Вульф, о приезжавших к ним в гости Н. М. Языкове, А. И. Вульф (Нетти), о падчерице хозяйки дома А. И. Осиповой. Даются портреты этих лиц, в том числе сделанные Пушкиным (его рисунки в ко­пиях), автопортрет Пушкина 1825 года, автогра­фы его стихов, посвященных тригорским друзьям (в копиях): «Подражания Корану», «Простите,

по

верные дубравы», «Цветы последние милей», «Быть может, уж недолго мне… (П. А. Осипо­вой)», «Хотя стишки на именины», «Вот, Зина, вам совет…», «Послание к А. Н. Вульфу», «При­знание».

Широко представлены выдержки из пере­писки П. А. Осиповой с Пушкиным, автографы (в копиях) их писем друг к другу. Здесь же — портрет Пушкина работы художника О. Кипрен­ского (копия) и картина художника П. Фомина «Пушкин на пути в Тригорское».

Почти во всю длину комнаты вытянулся стол, покрытый льняной скатертью, на нем сохранив­шиеся вещи из Тригорского: самовар, две вазы для охлаждения шампанского, большое серебря­ное блюдо. Рядом — резной столик орехового де­рева. В стоящем возле него старинном буфете посуда пушкинской эпохи, такого же типа, какая была в Тригорском при Пушкине.

В этой комнате за гостеприимным столом своих друзей Пушкин бывал не раз, начиная со своего первого посещения Тригорского летом 1817 года.

Уезжая отсюда, он пишет наполненные сим­патией к Тригорскому и его обитателям стихи, переписанные потом П. А. Осиповой в свой аль­бом:

…Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз!

На то ль узнал я вашу сладость,

Чтоб навсегда покинуть вас?

От вас беру воспоминанье,

А сердце оставляю вам.

Быть может (сладкое мечтанье!),

Я к вашим возвращусь полям…

«Простите, верные дубравы!»

«Сладкое мечтанье» поэта осуществилось в 1819 году, когда он, проводя лето в Михайлов­ском, вновь бывает частым гостем Тригорского. Уже тогда поэт внимательно присматривается к окружающему его провинциальному помещичье­му быту, к жизни крепостной русской деревни,

///

используя потом эти впечатления в первых гла­вах «Евгения Онегина», которые писались на Юге. В черновиках рукописей имеются рисунки поэта, изображающие типы деревенских поме­щиков. Не их ли поэт встречал в Тригорском, здесь, в столовой, где

Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

«Евгений Онегин»

И все же, если бы не михайловская ссылка, то Тригорское не заняло бы такого значительного места в творческой биографии поэта.

Пушкин приехал в ссылку из «Одессы шум­ной», оставив ее театр, изысканное светское об­щество, дружеские и сердечные привязанности, и сразу попал в глухую деревню с ее «барством диким», с ее трактирщиной, с крестьянской ни­щетой, да еще и под надзор властей. Вот почему он «был ожесточен», вот почему он

…зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника — в товарище, пожавшем Мне руку на пиру, — всяк предо мной Казался мне изменник или враг.

«Вновь я посетил». Черновая редакция

И когда ссыльный Пушкин с таким настрое­нием вновь появился в Тригорском, то после одесского аристократического общества уездные барышни показались ему «непривлекательными во всех отношениях» и даже «несносными дура­ми», для которых «…звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспомина­ние».

Эти же настроения первой поры ссылки на­шли отражение и в написанном в Михайловском черновом наброске IV главы «Онегина»:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

И хотя он в первые недели ссылки бывает «в Михайловском редко», а чаще в Тригорском, он все равно жалуется в письмах на тоску, ску­ку, ибо новая ссылка, более тяжкая, привела к тому, что у него

…уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И все в нем пусто и темно.

<гЕвгений Онегин». Из ранних редакций

Именно с таким «сердцем», «усталым при­шельцем» он и появился на этот раз в Тригор­ском. Но шло время, и Пушкин очень скоро су­мел оценить всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомцев. Внима­тельнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых он, кста­ти, сразу и отвадил. Он нашел в этой семье об­ширную содержательную библиотеку, которую почти всю потом перечитал. Он с приятным удив­лением убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие литературные интересы. Прасковья Александров­на была знакома и находилась в постоянной пе­реписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В не­праздном интересе П. А. Осиповой к литературе поэт мог лишний раз убедиться, получая в пись­мах друзей и такие поручения: «Прилагаю пись­мо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. Старина русская посылается ей же» (Плетнев — Пушкину). В другом письме тот же Плетнев пишет поэту: «Скажи Прасковье

Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны явиться на днях, за ними «Северные цветы», а уже после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения! А такие поручения давались в столи­цу часто.

Любопытно мнение о семье Осиповых-Вульф и Н. М. Языкова, который, погостив у них шесть недель, нашел, что хозяйка Тригорского женщи­на «умная и добрая», ему пришлись по душе и «миловидность, нравственная любезность и пре­красная образованность дочерей ее».

Тригорское стало для ссыльного поэта еще дороже и потому, что в нем звучали стихи н гостивших здесь, близких тогда Пушкину, Дель­вига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского; здесь ощутил «чудное мгновение», встретив А. П. Керн; здесь он, непрактичный в житейских делах и неосто­рожный в поступках, внимал мудрым советам умной и практичной П. А. Осиповой.

И если ссыльный Пушкин, по его собствен­ному признанию, скоро «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, реша­ющим), но и дружба с Тригорским, где опальный поэт стал почти членом этой большой, полюбив­шейся ему семьи и где он постепенно «оттаял» от ожесточения и бурь «самовластья».

Уже в январе 1825 года ссыльный поэт тепло отзывался о своих соседях-друзьях приехавшему к нему Пущину. «Хвалил своих соседей в Тригор — ском, хотел даже везти меня к ним, но я отгово­рился тем, что приехал на короткое время, что не успею и н^иего самого наглядеться», — пишет И. И. Пущинш ^Записках». Если бы обитатели Тригорского и в это время оставались для Пуш­кина «несносными» и «непривлекательными», то вряд ли он хвалил бы их Пущину, с которым был всегда откровенен, как ни с кем другим, и вряд

Ли, тем более, захотел бы его везти к ним. А сто­ило его друзьям из Тригорского летом 1825 года уехать на некоторое время в Ригу, как поэт уже тоскует по ним и признается П. А. Осиповой, что Тригорское, «…хоть оно и опустело сейчас, все же составляет мое утешение.

С нетерпением ожидаю от Вас вестей — пи­шите мне, умоляю Вас. Излишне говорить Вам о моей почтительной дружбе и вечной моей при­знательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А через четыре дня после этого, 23 июля 1825 года, он ей же пишет: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о Вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но жела­ние это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда Тригорского (т. е. Михай­ловского) изгнанника — Вы видите, я по старой привычке, путаю и наши жилища».

Тогда же, когда Пушкину казалось, что вот — вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Оси­повой» о неизменной теперь навеки привязанно­сти и искренней дружбе к Тригорскому и его оби­тателям:

Но и в дали, в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

•Г щ ‘

Отношения Пушкина к «милым» ему тригор — ским соседям наполняются глубоким чувством дружбы, особенно К П. А. О(ЩД(^0Й, . которую поэт особенно ценил и уважал. «Поверьте, что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода, — писал он ей из ми­хайловской ссылки 8 августа 1825 года. — Вы научили меня ценить всю прелесть первой».

Дружба Пушкина с Осиповыми-Вульф была не мимолетной, не порождением только вынуж­денного сближения «во мраке заточенья»; поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой и ее семьей, он с радостью встре­чался с ними, искал этих встреч.

До нас дошло любопытнейшее письмо Пуш­кина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года. Он, затравленный светской чернью, признавая, что жизнь в «свинском Петербурге» содержит в себе «горечь» и «делается противною», как бы подводил итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — пишет он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстания декаб­ристов.— ред.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего поло­жения и проч. и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Девушки же Тригорского питали к ссыльному Пушкину, их частому гостю, не только друже­ские, но и более глубокие чувства: они почти все были влюблены в поэта. Особенно преданным его обожателем была ровесница Пушкина Анна Ни­колаевна Вульф. Она была воспитана в деревне, увлекалась чтением сентиментальных романов XVIII века, но обладала живым умом. Современ­ники свидетельствовали, что А. Н. Вульф отлича­лась в разговоре «быстротой и находчивостью своих ответов», что особенно бросалось в глаза в обществе чрезвычайно остроумного Пушкина. Пушкин же в своих отношениях к ней не пересту­пал дальше приятельских. «С Аннеткою бра­нюсь, — надоела», — пишет он брату из ссылки. Когда же Анна Николаевна досаждала ему не­скрываемой пылкостью чувств, то Пушкин позво­лял себе даже колкости и дерзости: «Итак, Вы

уже в Риге? Одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?» — пишет он ей в июле 1825 года в Ригу. А давая ей советы,

поэт с насмешкой замечает: «Носите короткие

платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на висках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круг­лое лицо».

И все же А. Н. Вульф была счастлива в те редкие минуты, когда ее «прозаический обожа­тель» (выражение Пушкина) бывал к ней вни­мателен и мил. В такие минуты Пушкин и вписал в ее альбом стихи «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины». Сердечное чувство к Пушкину А. Н. Вульф сохранила до конца жизни, так и не выйдя замуж.

Предметом полушутливого увлечения Пуш­кина была двадцатилетняя Александра Иванов­на Осипова (или Алина), падчерица хозяйки до­ма. Ей Пушкин посвятил стихотворение «При­знание», которое кончается полушутливым, полу­серьезным признанием поэта:

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви’не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Приехав в 1835 году в Михайловское, поэт, навестив тригорских друзей, вспомнил Алину, тогда уже вышедшую замуж, и написал ей из Тригорского письмо в стиле их прежних полушут­ливых отношений: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять со­бираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога… У меня для Вас три короба призна­ний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться».

Несколько раз гостила в Тригорском при Пушкине и миловидная, умная Анна Ивановна Вульф (Нетти), двоюродная сестра молодых три-

Горских Вульфов — предмет короткого увлечения поэта. В марте 1825 года он пишет из Михайлов­ского брату: «Анна Николаевна тебе кланяется, …я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» [1] А что ка­сается Евпраксии Николаевны Вульф, тогда еще девушки-подростка, веселой и подвижной, то, как отмечал в своем «Дневнике» ее брат А. Н. Вульф, «по разным приметам судя, и ее молодое вообра­жение вскружено неотразимым Мефистофелем» (Пушкиным).

В нее же, в свою очередь, был влюблен и го­стивший у них Н. М. Языков.

«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный, длинный одноэтажный дом, — пи­шет Анненков, — наполненный всей этой моло­дежью, весь праздный шум, говор, смех, гремев­ший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых стра­стей, кипевших в нем без устали.

…С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приво­дя тотчас в движение весь этот мир». В Тригор — ском Пушкин находил среди молодежи и серьез­ных собеседников, одним из которых был его при­ятель А. Н. Вульф.

Если ехать со стороны Пушкинских Гор, пуш­кинское Михайловское начинается уже тогда, когда минуешь два огромных камня-валуна, на одном из которых выбиты слова: «Пушкинский Заповедник. Михайловское», а на другом — приветственные слова поэта: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» — и вступишь под сень Михайловских рощ. Тут у самой дороги, справа,

необычный памятник — большой камень-валун, у подножия которого на каменной плите высече­ны слова (автор текста поэт М. Дудин):

Здесь воин похоронен неизвестный,

Освободивший Родины святыню.

Бессмертной славы мужество достойно.

Идущий мимо, голову склони.

Это могила Неизвестного солдата, павшего в бою с немецко-фашистскими захватчиками при осво­бождении пушкинских мест. Отсюда до усадьбы поэта двухкилометровая дорога, часто и круто поворачивая, идет по красивому сосновому бору. Временами она так узка, что кажется, вот-вот коснешься плечом бронзового ствола могучей тридцатиметровой сосны. Между великанами сос­нами живописно поднимается подлесок: черная

ольха, орешник, можжевельник, крушина, иногда мелькнет белоствольная березка. Воздух густо напоен хвойным ароматом, и кажется, что он струится оттуда, сверху, где сквозь рассту­пившиеся кроны сосен, параллельно дороге, вьется ярко-голубая лента бездонного неба. Это они, Михайловские рощи, встречающие вас тор­жественной красой, стали в поэзии Пушкина символом всего этого уголка.

В разные годы

Под вашу сень, Михайловские рощи,

Являлся я, —

* Вновь я посетил». Черновой вариант

писал поэт незадолго до смерти, вспоминая здесь свои приезды в псковскую деревню.

Но вот последний поворот дороги — и вне­запно перед глазами открывается широкая зе­леная поляна, окаймленная с трех сторон сосно­вым бором и березовыми рощами, а с четвертой замыкающаяся семьей полуторастолетних лип. На одной из них гнездятся аисты — потомки тех, которые вили здесь гнезда при Пушкине.