В передней комнате экспозиция рассказывает об истории пушкинского уголка со дня основания усадьбы и до наших дней, о первых приездах Пушкина сюда в 1817 и 1819 годах, о приезде в михайловскую ссылку.

На бюро пушкинского времени стоит неболь­шая медная пушечка — мортирка, которую на­шли в 1954 году в михайловском парке на глуби­не пятидесяти сантиметров. Известно, что на усадьбе Михайловского была пушечка, о которой современник Пушкина, крестьянин Иван Павлов, потом рассказывал: «С мужиками он больше

любил знаться, но и господа к нему по вечерам наезжали, — тогда фейерверки да ракеты пуща-

ли, да огни, — с пушки палили для потехи. Пуш­ка такая для потехи стояла завсегда около ворот, еще с давнишних пор. Как же, дескать: у Пушки­ных, да без пушки?»

В этой комнате произошла встреча опаль­ного поэта с приехавшим к нему в гости И. И. Пущиным.

Из передней (коридора) двери направо ведут в кабинет Пушкина, налево — в комнату няни. «…Вход к нему прямо из коридора; против его двери — дверь в комнату няни, где стояло мно­жество пяльцев», — писал И. И. Пущин в своих «Записках».

У северного фасада тригорского дома распо­ложен продолговатый пруд, за которым раски­нулся обширный живописный парк. Тригорский парк — прекрасный образец русского садово­паркового искусства второй половины XVIII века. Русские мастера-паркостроители умело исполь­зовали при его создании необычный рельеф мест­ности, холмистой, изрезанной лощинами и глу­бокими впадинами, и в парке много уютных жи­вописных уголков. То узкие, то широкие, извили­стые аллеи парка ведут или на край высокого обрыва, с которого открываются неповторимые по красоте дали, или уводят в густую чащу зеле­ни, или вдруг приводят к красивым прудам, рас­положенным в разных местах парка, простираю­щегося на площади в двадцать гектаров.

От главного входа в дом узкая аллейка ведет к месту (в тридцати метрах от дома), где стоял раньше старый господский дом. Отсюда вниз, в сторону виднеющейся сквозь зелень деревьев реки Сороти, парковая дорожка идет к группе огромных, двухсотлетних лип и дубов, под сенью которых, на самом краю обрыва к Сороти, стоит белая садовая скамья. Все это место парка уже несколько десятилетий с легкой руки Осиповых — Вульф называется «скамья Онегина». С этого ме-

ста, особенно любимого тригорской молодежью, «много глаз устремлялось на дорогу в Михайлов­ское», хорошо видную отсюда, и «много сердец билось трепетно, когда по ней, огибая извивы Со — роти, показывался Пушкин…» — пишет Анненков.

В память Языкова надолго запали не раз им отсюда наблюдаемые

И те отлогости, те нивы,

Из-за которых вдалеке,

На вороном аргамаке,

Заморской шляпою покрытый,

Спеша в Тригорское, один —

Вольтер и Гёте и Расин —

Являлся Пушкин знаменитый.

Н. М. Языков. «П. А. Осиповой»

От «скамьи Онегина» дорожка ведет к фун­даменту баньки Осиповых-Вульф (банька сгоре­ла в 1918 году). Сюда часто приходила ноче­вать мужская половина Тригорского, частенько здесь продолжались начатые в доме споры, бесе­ды, дружеские пирушки, и тогда для Пушкина, Вульфа и Языкова не было ничего другого

…восхитительнее, краше Свободных дружеских бесед,

Когда за пенистою чашей С поэтом говорит поэт.

Н. М. Языков. «Тригорское»

Рядом с фундаментом баньки, на краю спус­ка к Сороти, расположена зеленая беседка по­лукруглой формы, по одной половине окружно­сти которой стоит дерновый диван. Стенами бе­седки с трех сторон служат стволы старых лип, образующих сверху зеленую «крышу». С чет­вертой стороны, к Сороти, беседка открыта, и тригорские обитатели могли любоваться живо­писными окрестностями, когда собирались

…На горе, под мирным кровом,

Старейшин сада вековых,

На дерне мягком и шелковом,

В виду окрестностей живых…

От беседки широкая деревянная лестница ведет вниз, на узкий зеленый берег Сороти. Здесь была купальня Осиповых-Вульф, вместе с которыми приходил сюда и Пушкин.

В этой же части парка, чуть в стороне от зеленой беседки, растут рябины — потомки тех, которые не раз видел поэт, гуляя по парку, и которые, видимо, он вспоминал, когда, стремясь в Тригорское после ссылки, писал П. А. Осипо­вой, что «на зло судьбе мы в конце-концов все же соберемся под рябинами Сороти».

От зеленой беседки дорожка ведет от края обрыва вверх, к зеленому «танцевальному залу». Это обширная, хорошо утоптанная четырех­угольная площадка, обсаженная с трех сторон густой стеной деревьев (липами), а с четвертой, обращенной в сторону дома, ограниченная уз-

кой, очень тенистой липовой аллеей: здесь огром­ные липы стоят, почти касаясь друг друга.

В Зеленом зале тригорская молодежь в об­ществе Пушкина устраивала игры, развлечения, танцы; здесь часто в летние вечера гремела «му­зыка полковая» или играл оркестр крепостных музыкантов.

Уже с центра Зеленого зала хорошо виден ажурный «Горбатый мостик», соединяющий кру­той здесь спуск из зала с берегом небольшого пруда, поросшего белыми лилиями.

От пруда дорожка идет круто вверх, затем поворачивает направо, и тут видна далеко про­тянувшаяся прямая и широкая Главная аллея. Она расположена в самом центре парка, с од­ной стороны была обсажена дубами (многие из них стоят и сейчас), с другой — елью и липами. По аллее не только гуляли, но и катались верхом на лошади или в коляске.

У левого края этой аллеи, почти на ее сере­дине, стоит молодая елочка, широко огорожен­ная штакетником. Она посажена на месте зна­менитой «ели-шатра», которая погибла весной 1965 года и под пышной кроной которой, не пропускавшей ни света, ни дождя, любила со­бираться тригорская молодежь вместе с Пушки­ным. Пушкин, несомненно, имел в виду эту «ель — шатер», когда в «Путешествии Онегина», вспоми­ная о Тригорском, писал:

Но там и я мои след оставил И ветру в дар на темну ель Повесил звонкую свирель.

Видимо, эта необычная ель припомнилась Пуш­кину и тогда, когда он описывал (в черновиках V главы «Евгения Онегина») Татьяну, листаю­щую страницы сонника, чтобы разгадать тайну своего сна:

В оглавленьи кратком Читает азбучным порядком:

Медведь, мосток, мука, метель,

Бор, буря, дом, женитьба, ель,

Шатер, шалаш…

Липовая аллея у <танцевального зала»

К е Тригорском парке

Любопытно, что за словом «ель» сразу следует «шатер» — тригорская «ель-шатер»!

Дорожка отсюда ведет от Главной аллеи на­лево, к солнечным часам. Это обширный зеле­ный круг, в центре которого стоит высокий дере­вянный шест с заостренным наконечником. При Пушкине здесь по окружности росли двенадцать дубов — по числу цифр на циферблате часов. Сейчас сохранилось семь дубов. Солнечные ча­сы— типичная деталь дворянского парка того времени.

От солнечных часов тянется прямая длинная дорожка, в конце которой виден могучий дуб. Раскинув широкие, толстые стволы ветвей, он стоит на невысоком возвышении. Это знамени­тый, воспетый Пушкиным «дуб уединенный», или «дуб-лукоморье». Ему сейчас более четырехсот лет, и, видимо, он был посажен на месте захо­ронения русских воинов, павших при обороне проходивших здесь границ Руси.

В начале нашего века дуб «заболел», начал постепенно погибать. В Заповеднике был орга­низован подобающий уход за ним, и дуб был спасен, снова стал наливаться соками. В годы Отечественной войны он снова едва не погиб: фашисты под его корнями вырыли бункер. Для лечения дуба были приглашены ученые-лесово­ды. И теперь снова «дуб-лукоморье» каждую весну распускает свою темно-зеленую густую крону.

Это могучее дерево вспоминал Пушкин, ког­да в 1829 году в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных» писал:

Гляжу ль на дуб уединенный,

Я мыслю: патриарх лесов Переживет мой век забвенный,

Как пережил он век отцов.

Справа от «дуба уединенного» начинается одна из красивейших и протяженных аллей Тригор — ского парка — «аллея Татьяны». Она, слегка закругляясь, идет густой опушкой парка до пе­ресечения с Главной аллеей.

Деревья растут здесь так густо, что в аллее всегда сумеречно, и поэтому почти нет птиц, стоит полная тишина. Это место очень поэтично.

Пушкин до конца своей жизни являлся туда, в Тригорское, либо сам, либо в долгожданных письмах, либо в бессмертных поэтических строч­ках:

О, где б судьба ни назначала Мне безыменный уголок,

Где б ни был я, куда б ни мчала Она смиренный мой челнок,

Где поздний мир мне б ни сулила,

Где б ни ждала меня могила,

Везде, везде в душе моей Благословлю моих друзей.

Нет, нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей;

Вдали, один, среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив,

Вас, мир и сон тригорских нив.

И берег Сороти отлогий,

И полосатые холмы,

И в роще скрытые дороги,

И дом, где пировали мы —

Приют, сияньем муз одетый…

«гПутешествие Онегина»

Из ранних редакций

Комнату эту отвели в барском доме Арине Родионовне родители поэта, покидая Михайлов­ское и оставляя здесь ссыльного старшего сына на ее попечение. Сюда собирались дворовые де­вушки Михайловского для занятий рукоделием и мелким ремеслом. Руководила этими работа­ми Арина Родионовна: «Вошли в нянину ком­нату, где собрались уже швеи… Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси» (И. И. Пущин, «Записки»),

В настоящее время комната няни воссоздана в мемориально-бытовом плане. Вдоль одной сте­ны— длинная и широкая деревянная лавка, на которой в ряд стоят старинные прялки с куделью и веретенами, старинные коклюшки для плетения кружев.

Тут же сохранившиеся образцы рукоделия того времени: вышивка работы сенных девушек Михайловского, вывезенная в свое время сыном поэта Григорием Александровичем в Вильнюс; вышивки работы крепостных мастеров Тригор — ского и Петровского. Убранство комнаты просто, но уютно.

Рядом с комнатой няни расположена простор­ная комната, которую занимали родители Пуш­кина во время своих приездов в деревню, поэто­му она и называется спальней родителей.

Экспозиция здесь рассказывает о пребывании поэта в ссылке: о круге чтения и переписке, о приездах к нему друзей, о работе над «Цыга­нами», «Борисом Годуновым», циклом лириче­ских стихотворений и эпиграмм. Среди изобрази­тельного материала экспозиции редкая миниатю­ра матери поэта Н. О. Пушкиной, выполненная неизвестным художником на пластинке из слоно­вой кости в начале XIX века, а также известная картина Н. Ге (в копии) «Пушкин и Пущин в Ми­хайловском», портреты Н. М. Языкова, И. И. Пу­щина, А. А. Дельвига, А. М. Горчакова, с которы­ми он здесь встречался, а также портреты неко­торых из тех его приятелей и знакомых, с кем он находился в переписке.

Некоторые из приятелей и друзей поэта, обескураженные и напуганные его новой ссыл­кой, советовали ему уняться, смириться с судь­бой, напоминали ему о «грехах», навлекших кару царских властей.

Вскоре после получения известия о ссылке поэта Н. Н. Раевский пишет ему: «…Советую

тебе: будь благоразумен. Не то, чтоб я опасался новых невзгод, но меня все еще страшит какой — нибудь неосторожный поступок, который может быть истолкован в дурную сторону; а по несча­стию, твое прошедшее дает к тому повод…». Жу­ковский напоминает Пушкину о бедах, «которые сам же состряпал», и убеждает не усугублять своего положения. С откровенным призывом к смирению, к компромиссу с властями, обращает­ся к ссыльному поэту близкий к нему в то время П. А. Вяземский.

Не удивительно поэтому, что иногда в мину­ты отчаяния Пушкин начинал сомневаться в искренностч друзей:

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья Иль покровительства позор.

«Дружба»

А в IV главе «Онегина», в которой поэт «изо­бразил свою жизнь» в деревне, он с горечью от­мечал:

Молва, играя, очернила Мои начальные лета,

Ей подмогала клевета (И дружба не всегда щадила).

<гЧерновой вариант»

Но эти минуты были недолгими и бесследно проходили, уступая место искренним, трогатель­ным чувствам к друзьям.

А. Бестужеву Пушкин из ссылки пишет: «Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!», в письме к Жуковскому — «желаю, что нет у меня твоих советов или хоть присутствия — оно вдохновение».

В письме к брату около 20 декабря 1824 года он просит его: «Напиши мне нечто о

Карамзине, ой, ых,

Жуковском

Тургеневе А.

Северине,

Рылееве и Бестужеве».

Оторванный от «суеты столицы праздной», от друзей, поэт стремится «быть в просвещенье с веком наравне» через их письма. «Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют ме­ня, как умный разговор, как музыка Россини… Пиши мне»… — пишет он Вяземскому.

Любопытно, что в это же время декабрист К. Ф. Рылеев, стараясь хоть как-то морально поддержать Пушкина, писал ему (первая поло­вина января 1825 года): «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы;

настоящий край вдохновения — и неужели Пуш­кин оставит эту землю без поэмы?» А в другом письме он страстно призывает: «На тебя устрем­лены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин».

Когда ссыльный Пушкин говорил, что «жизнь моя сбивалась на эпиграмму, но вообще она была элегией», то можно утверждать, что эти элегические настроения часто рождались вслед­ствие разлуки с близкими друзьями, из-за невоз­можности быть с ними. И когда ему одному в Михайловском пришлось встречать традицион­ную лицейскую годовщину, он грустил без них.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку И пожелать веселых много лет, —

пишет поэт в стихотворении «19 октября».

О напряженном ожидании друзей, пригла­шаемых поэтом и самих обещавших приехать к нему в деревню, говорят и прочувствованные строки из «Графа Нулина»:

Кто долго жил в глуши печальной.

Друзья, тот верно знает сам,

Как сильно колокольчик дальный Порой волнует сердце нам.

Не друг ли едет запоздалый,

Товарищ юности удалой?..

Если опального поэта даже письма друзей «оживляли», то легко представить себе его не­уемную радость, когда он «в забытой хижине своей» встречал их.

Первым, кому поэт здесь «пожал от сердца руку», был самый преданный и благородный из его друзей, близкий ему еще с лицейских лет — И. И. Пущин. 11 января 1825 года, рано поутру, когда еще на дворе стояли густые сумерки зимне­го утра, Пущин подкатил к парадному крыльцу михайловского дома. Вот как сам Пущин расска­зывает об этом визите: «С той минуты, как я

узнал, что Пушкин в изгнании, во мне заро­дилась мысль непременно навестить его. Со­бираясь на рождество в Петербург для сви­дания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре… а оттуда уже рукой подать в Михайловское.

Проведя праздник у отца в Петербурге, по­сле крещения я поехал в Псков. Погостил у се­стры несколько дней, и от нее вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы, на­конец, с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому проселку: все мне казалось не до­вольно скоро.

…Кони несутся средь сугробов. Скачем опять в гору извилистой тропой, вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились смаху в при­творенные ворота, при громе колокольчика.

…Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком в одной рубашке, с поднятыми вверх ру­ками. Не нужно говорить, что тогда во мне проис­ходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смот­рим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об за­индевевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза, мы очнулись. Совестно стало перед этой женщиной, впрочем она все поняла. Не знаю, за кого приня­ла меня, только ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это его няня, столько раз им воспетая, чуть не задушил ее в объятиях.

…Я между тем приглядывался, где бы умыть­ся и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта, дом нетоплен. Кой-как все это тут же уладили, копошась среди

отрывистых вопросов: Что? как? где? и проч. Во­просы большею частью не ожидали ответов. На­конец помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла правиль­нее; многое надо было хронологически расска­зать, о многом расспросить друг друга. Теперь не берусь всего этого передать.

Вообще Пушкин мне показался несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость. Он, как дитя, был рад нашему свида­нию, несколько раз повторяя, что ему еще не ве­рится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкае­мой нашей болтовне. Наружно он мало переме­нился, оброс только бакенбардами.

Он сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным, что тут, хотя невольно, он все-таки отдыхает от прежнего шума и волне­ния; с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно…

…Незаметно коснулись опять подозрений на­счет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул:

— Верно, все это в связи с майором Раев­ским, которого пятый год держат в Тирасполь­ской крепости и ничего не могут выпытать.

Потом, успокоившись, продолжал: — Впро­чем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, го­ворить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям.

Молча я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть…

…Потом он мне прочел кое-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звез­ды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благо­дарить за его патриотические «Думы».

…Между тем время — шло за полночь. Нам по­дали закусить: на прощанье хлопнула третья

пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так от­радно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что

последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша я глядел на него: он оста­новился на крыльце, со свечой в руках. Кони рва­нули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!»

Ворота скрипнули за мною»…

Пущин прогостил в Михайловском только день и ночь и под утро 12 января уехал. Это была последняя встреча близких друзей: в декабре того же 1825 года Пущин был арестован за уча­стие в декабрьском восстании, а затем отправлен на каторгу в Сибирь.

Несколькими месяцами позже после встречи с Пущиным поэт с волнением вновь вспоминал эти отрадные минуты в стихотворении «19 ок­тября»:

Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил;

Ты усладил изгнанья день печальный,

Ты в день его Лицея превратил.

В неоконченном послании к Пущину, написан­ном в 1825 году, он тоже говорит об «отраде» встречи с ним.

И как бы подводя итог многолетней дружбы между ними, Пущин через много лет после ги­бели Пушкина писал: «…Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством».

Глубокая дружба связывала Пушкина и с другим лицейским воспитанником А. А. Дель­вигом. Чуть ли ни с первых дней михайлов­ской ссылки поэт ждал его к себе в гости. Об

ожидаемом приезде друга Пушкин говорит и в стихотворном послании к Языкову, осенью 1824 года, приглашая и его к себе в гости:

И муз возвышенный пророк,

Наш Дельвиг всё для нас оставит,

И наша троица прославит Изгнанья темный уголок.

Наконец, в апреле 1825 года Дельвиг из Витебска приехал в Михайловское. Три дня, которые Дельвиг провел у поэта, прошли за чтением и обсуждением законченных сцен «Бо­риса Годунова», новых пушкинских стихов, в их подготовке к изданию, за разговорами, в поезд­ках в Тригорское. Вместе друзья пишут шутливую эпитафию «Ах, тетушкаї Ах, Анна ЛьвовнаІ».

Человек разносторонних знаний, тонкого ли­тературного вкуса, мягкой и отзывчивой души, Дельвиг оставлял неизменно приятное впечат­ление у всех знавших его людей. Много черт его благородного характера мы находим в «Днев­нике» А. Н. Вульфа, в воспоминаниях А. П. Керн. Любил его и Пушкин.

По словам А. П. Керн, «гостеприимный, ве­ликодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих», и не удиви­тельно, что поэт сразу же, как только встретил Дельвига, спешит поделиться радостью с братом: «Как я был рад баронову приезду. Он очень мил». Таким бесконечно милым для поэта Дель­виг остался навсегда.

А. П. Керн в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывает яркий эпизод встречи Пушкина с Дельвигом в Петербурге — такой же встреча (и расставание) была и в Михайловском. «По отъезде отца и сестры из Петербурга я перешла на маленькую квартирку в том же доме, где жил Дельвиг, и была свидетельницею свидания его с Пушкиным. Последний, узнавши о приезде Дельвига, тотчас приехал, быстро пробежал че-

рез двор и бросился в его объятия; они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли нагля­деться один на другого. Они всегда так встреча­лись и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях».

В стихах на лицейскую годовщину «19 ок­тября» поэт с теплотой писал о Дельвиге:

Когда постиг меня судьбины гнев,

Для всех чужой, как сирота бездомный,

Под бурею главой поник я томной И ждал тебя, вещун пермесских дев,

И ты пришел, сын лени вдохновенный,

О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный,

И бодро я судьбу благословил.

Свиделся Пушкин во время ссылки и с третьим лицейским однокашником, князем А. М. Горчаковым, который в конце августа 1825 года приехал к своему дяде Пещурову (ко­торому был поручен надзор за ссыльным поэтом) в его имение Лямоново (в шестидесяти километ­рах от Михайловского). Встреча была прохлад­ной: Горчаков делал тогда блестящую карьеру дипломата и на ссыльного поэта, у которого с ним и раньше было мало общих интересов, а тем бо­лее дружбы, смотрел с высоты своего положения. «Горчаков доставит тебе мое письмо, — писал поэт Вяземскому. — Мы встретились и расста­лись довольно холодно — по крайней мере с моей стороны».

Хотя Пушкин и Горчаков и были далеки ду­ховно друг от друга, но встреча с ним в ссылке, по признанию поэта, ему «живо напомнила Ли­цей». Вот почему он вспоминает и его рядом с другими, близкими сердцу лицеистами: Пущи­ным и Дельвигом:

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

В обители пустынных вьюг и хлада,

Ліне сладкая готовилась отрада:

Троих из вас, друзей моей души,

Здесь обнял я.

К спальне родителей примыкает следующая комната — гостиная (или зальце), которая делит — весь дом на две половины. Через гостиную можно’ пройти из передней на балкон, к заднему крыль­цу дома. Ссыльный поэт, стремясь отвадить до­кучавших ему соседей-помещиков, частенько с этого крыльца отправлялся из дома, когда к его парадному крыльцу подъезжали непрошеные гости. В письме В. Ф. Вяземской (на француз­ском языке) он пишет: «Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, что­бы отвадить их от себя; больше они мне не доку­чают — я слыву среди них Онегиным». А как отвадил Онегин своих соседей, мы хорошої помним:

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца Обыкновенно подавали Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги Заслышит их домашни дроги, — Поступком оскорбясь таким.

Все дружбу прекратили с ним.

В гостиной воссоздана обстановка того време­ни: В Центре КОМНаТЫ КруГЛЫЙ СТОЛИК, Перед НИМ’ диван с двумя креслами, чуть поодаль большие напольные часы, в одном из простенков старин­ное продолговатое зеркало, а под ним маленький ломберный столик из Тригорского. На стенах висят бра, а между ними портреты предков и род­ственников Пушкина: прадеда А. Ф. Пушкина (отца его бабки Марии Алексеевны), двоюродно­го деда И. А. Ганнибала (старшего сына знаме­нитого Арапа Петра Великого), двоюродной тет­ки поэта Е. П. Ганнибал (дочери П. А. Ганниба­ла), а также портреты его матери Надежды Оси­повны и дяди Василия Львовича Пушкина. В углу высокий изразцовый камин (изразцы изго­товлены по образцу пушкинских, найденных при

Уголок гостиной. В стеклянной горке — ► бильярдные шары Пушкинд

раскопках старого фундамента во время рестав­рации 1948—1949 годов). Обстановка зальца очень напоминает ту, о которой Пушкин пишет в черновых строфах II главы «Евгения Оне­гина»:

В гостиной штофные обои,

Портреты дедов на стенах И печи в пестрых изразцах.

При Пушкине в этой комнате стоял бильярд. И. И. Пущин пишет в своих «Записках»: «В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлечением. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на биллиарде. Ведь не летом же он этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и ле­сов, которых любил с детства».

В IV главе «Евгения Онегина», во многом автобиографической, Евгений тоже

Один, в расчеты погруженный,

Тупым кием вооруженный,

Он на бильярде в два шара Играет с самого утра.

В описи имущества села Михайловского за 1838 год этот пушкинский бильярд упоминается как «биллиарт Корелчистой Березы Старой с 4 шарами». Бильярд до наших дней не сохра­нился, он погиб вместе с другими пушкинскими вещами при пожаре михайловского дома в 1908 году. Сохранились лишь четыре бильярдных шара слоновой кости. Они помещены сейчас в витрине, стоящей здесь же, в гостиной. Рядом с ними, в той же витрине, бильярдный кий, полоч­ка для киев, несколько предметов посуды — это вещи из числа тех, которые сын поэта Григорий Александрович вывез из Михайловского в Виль­нюс.

За гостиной следует большая комната, ко­торая служила в доме Пушкиных столовой. Лите­ратурная экспозиция рассказывает здесь о рабо­те Пушкина над поэмой «Граф Нулин», над «де­ревенскими главами» «Евгения Онегина», истори­ческим романом «Арап Петра Великого», «Запис­кой о народном воспитании» и рядом других произведений. Освещается тема «Пушкин и де­кабристы», рассказывается о крестьянских вос­станиях в окрестностях Михайловского в 1825—1826 годах, о работе поэта над созданием «Песен о Степане Разине». Отдельные разделы посвящены приездам поэта в псковскую деревню в 1826, 1827 и 1835 годах. В разделе, посвящен­ном работе над «Евгением Онегиным», даны пер­вые издания глав романа, написанных в Михай­ловском, и многочисленные автографы (в ко­пиях) этих глав. В этой комнате висят портреты Пушкина работы художника О. Кипренского (копия), «Пушкин на лесистом холме» работы неизвестного художника первой половины XIX века, а также портрет прадеда Пушкина А. П. Ганнибала. Под ним на столике — макет грота-беседки в Петровском (работы В. Само — родского).

На деревянном постаменте большой кусок соснового дерева — от одной из тех трех сосен, которые воспеты Пушкиным во «Вновь я посе­тил». Когда в июле 1895 года последняя из этих сосен погибла (сломана бурей), живший в Ми­хайловском Г. А. Пушкин отпилил от нее не­сколько кусков себе на память. Один из них на­ходится в столовой.

В центре комнаты стоит старинный круглый стол «сороконожка», на нем в стеклянном фут­ляре посуда из Михайловского: фарфоровое

блюдо, блюдца, хрустальные рюмки, кофейная чашечка с блюдцем, принадлежавшая отцу поэта Сергею Львовичу.

Рядом с холмом, на котором расположен Три — горский парк, возвышается второй холм — го­родище Воронин, памятник далекого героическо­го прошлого русского народа.

Холм — это остатки средневековой крепости, находившейся в центре города Воронича. Осно­вание его относится к XIV веку. Уже в 1349 году это был центр волости. Воронин был важным стратегическим пунктом на подступах к Пскову, и когда в 1547 году, как сообщает псковский лето­писец, Псков посетил Иван Грозный, то он на один день задержался и в Воронине.

Один из приближенных Стефана Батория писал в конце XVI века о Воронине: «Город Воронин расположен выше Заволочья при реке

•4 <Дуб уединенный», или <гдуб-лукоморье»

(Сороти) и, благодаря удобному положению этой реки, впадающей в Великую, а через нее у Пскова в озеро и далее в залив Финский, был некогда обширен и по торгов,"’ и по числу жи­телей».

До разгрома Воронича Баторием в нем было более четырехсот «дворов на посаде» и более двухсот «осадных клетей» в крепости, где нахо­дились склады оружия, боеприпасов и продо­вольствия и где скрывалось окрестное населе­ние в моменты опасности. Летом 1581 года Сте­фан Баторий осадил Воронин и, сломив отчаян­ное сопротивление ворончан, разгромил его, оставив там семь жилых дворов с девятью жите­лями. После этого и вследствие того, что гра­ница Руси отодвинулась на запад и на юг, Во-

ронич не возродился и в 1719 году с названием пригорода был приписан к Опочке.

Пушкин всегда интересовался героическим прошлым русского народа, но особенно живо этот интерес проявился в годы ссылки, и друзья прямо советовали ему заняться исторической темой. «Соседство и воспоминания о великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пско­ва,—писал ему в Михайловское 18 октября 1824 года С. Г. Волконский (будущий декаб­рист),— будут для Вас предметом пиитических занятий, а соотечественникам Вашим труд Ваш — памятником славы предков и современника».

И поэт действительно обратился к истории своего народа, создав бессмертную народную драму «Борис Годунов».

О тесной связи истории создания «Бориса Годунова» с местными впечатлениями вырази­тельно говорит приписка Пушкина на первона­чальном заглавии трагедии: «Писано бысть

Алексашкою Пушкиным, в лето 7333 на горо­дище Ворониче». Воронич принадлежал к при­ходу расположенной там Егорьевской церкви, и поэт иногда заглядывал в нее, чтобы не иметь от надзирающего за ним местного начальства отрицательной аттестации. Там Пушкин и по­знакомился с попом И. Е. Раевским, прозван­ным в народе «попом Шкодой». Дочь Шкоды Акулина Илларионовна в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывает: «Покойный Александр Сергеевич очень любил моего тятеньку. И к себе в Михайловское приглашал, и сами у нас быва­ли совсем запросто. Подъедет верхом к дому и в окошко плетью цок: «Поп у себя?» — спраши­вает. А если тятеньки не случится дома, всегда прибавит: «Скажи, красавица, чтобы беспремен­но ко мне наведался, мне кой о чем потолковать с ним надо». И очень они любили с моим тятень­кой толковать; хотя он был совсем простой чело­век, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательные знал. Только вот насчет

божественного они с тятенькой не сходились, и много у них споров через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет: «Разругался, — гово­

рит, — сегодня с михайловским барином вот до чего, — ушел, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал, — так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло, — Пушкин сам катит на Воронин, в окошко плеткой стучит. «Дома поп? — спраши­вает. — Скажи, — говорит, — я мириться при­ехал». Когда же Пушкин узнал о смерти Байро­на, он заказал Шкоде обедню «за упокой его ду­ши». «Мой поп удивился моей набожности и вру­чил мне просвиру, вынутую за упокой души раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее тебе»,— писал он Вяземскому.

Поп Шкода был похоронен на Воронине. На городище же находится и семейное кладбище Осиповых-Вульф. Здесь погребены второй муж П. А. Осиповой — И. С. Осипов, она сама, ее сын А. Н. Вульф. Их могилы находятся рядом и обнесены штакетником. Рядом — могила В. П. Ганнибала. Его прах перенесли сюда с со­седнего погоста Воронича, разоренного фашиста­ми в 1944 году. На старой могильной плите над­пись: «Здесь покоится прах помещика села Пет­ровского, чиновника 14 класса Вениамина Петро­вича Ганнибала, скончавшегося 1839 года декаб­ря 23 дня на 65 году своей жизни».

В. П. Ганнибал был сыном двоюродного де­да Пушкина П. А. Ганнибала, владельца сосед­него с Михайловским Петровского.

К столовой примыкает последняя комната — кабинет Пушкина. Обстановка кабинета вос­произведена такой же, какой она была при жиз­ни поэта в михайловской ссылке. Вот что пред­ставлял собой кабинет Пушкина по воспомина­ниям современников. «Комната Александра, — пишет И. И. Пущин, — была возле крыльца с ок­ном на двор, через которое он увидел меня, за­слышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр. Во всем поэти­ческий беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обож­женные кусочки перьев (он всегда, с самого Ли­цея, писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из кори­дора».

Е. И. Осипова (в замужестве Фок) свидетель­ствует: «Я сама, еще девочкой, не раз бывала у него в имении и видела комнату, где он писал. …Комнатка Александра Сергеевича была малень­кая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, одна ко­жаная, и валялся на ней халат, а стол был лом­берный, ободранный: на нем он и писал и не из чернильницы, а из помадной банки».

Ее сестра М. И. Осипова рассказывала: «Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна ком­нате, где был рабочий кабинет А. С-ча стояла са­мая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее поставлено было по­лено: некрашеный стол, два стула и полки с кни­гами довершали убранство этой комнаты».

Таким же скромным и непритязательным вы­глядит кабинет поэта и сейчас. В центре неболь­шой комнаты стоит письменный стол, покрытый зеленым сукном. На нем стопки книг, листы, исписанные стремительным почерком поэта. Ря­дом с подсвечником на четыре рожка ножницы для снимания нагара со свечей, в металлическом

стакане гусиные перья, рядом с чернильницей пе­сочница. Между окнами наполненный книгами шкаф, на противоположной стене висит полочка, также заставленная книгами.

Пожалуй, книги были в этом скромном жи­лище единственным богатством. «Книг, ради бо­га книг!» — восклицает поэт в одном из писем к брату, и потом эти просьбы он адресует ему и многим своим друзьям и знакомым чуть ли не в каждом письме, писанном им из михайлов­ского заточения (за два года ссылки он отсылает отсюда более ста двадцати писем и около шести­десяти получает от своих адресатов). По свиде­тельству первого биографа поэта П. В. Анненко­ва, «библиотека его росла уже по часам, каждую почту присылали ему книги из Петербурга».

За время михайловской ссылки поэт прошел своеобразный домашний университет: он, полу-

чая много книг, с упоением и без устали зани­мается самообразованием. Он всегда живо инте­ресовался и прекрасно разбирался в сложных и подчас новых вопросах политики, искусства, литературной жизни, философии и истории того времени. По окончании ссылки Пушкин проявил много заботы, чтобы доставить книги из деревни к себе домой; перевозили их в двадцати четырех ящиках на двенадцати телегах.

В кабинете поэта напротив письменного сто­ла, у стены, стоит диван, у противоложной сте­ны — деревянная кровать с пологом. Неподалеку от дивана, в углу, — туалетный столик, в другом углу, у камина, на полу — огромные трубки с чу­буками для курения. На полу большой, почти во всю комнату ковер. Все эти вещи являются или копией пушкинских, или вещами той эпохи, ти­пичными для дворянского поместного быта. Из подлинных пушкинских вещей в кабинете поэта сейчас хранится железная трость — частая спут­ница его прогулок по окрестностям Михайлов­ского.

Михайловский кучер поэта Петр Парфенов рассказывал: «Палка у него завсегда железная в руках, девять фунтов весу; уйдет в поля, палку вверх бросит, ловит ее на лету».

На диване в его кабинете лежит пистолет точ­но такого же образца, из которого поэт упраж­нялся в стрельбе. Тут же рядом старинный ма­нежный хлыст для верховой езды — такой же был у Пушкина, много ездившего по окрестностям верхом на «вороном аргамаке». Тот же П. Пар­фенов свидетельствует: «…потом сейчас на ло­шадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пой­дет к себе». А в одном из писем к Вяземскому из ссылки Пушкин выразительно пишет о своих наезднических увлечениях: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наездниче­ского честолюбия». Брата же своего в числе дру­гих поручений он просит прислать ему в Михай­ловское «книгу об верховой езде — хочу же-

ребцов выезжать: вольное подражание Alfieri и Байрону».

А. Н. Вульф оставил любопытное свидетель­ство об увлечениях ссыльного поэта стрельбой из пистолета: «…Пушкин, по крайней мере в те года, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне… А чтобы сравняться с Бай­роном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воро­тами».

Не раз поэт приглашает к себе в деревню Вульфа

…Погулять верхом порой,

Пострелять из пистолета.

«Из письма к Вульфу» (Здравствуй, Вульф, приятель мой!)

В эти годы Пушкин действительно сильно увлекался Байроном и всегда держал при себе его портрет, которым очень дорожил. Портрет этот сохранился, и сейчас висит в кабинете по­эта над диваном. На обороте портрета надпись (по-французски), сделанная рукой П. А. Оси­повой: «Подарено Аннет Вульф Александром Пушкиным. Тригорское, 1828». Увлечение Бай­роном прошло, и поэт подарил некогда доро­гую для себя вещь своей тригорской приятель­нице.

Под книжной полкой, висящей на стене, на полу стоит небольшая деревянная этажерка. Она была увезена сыном поэта в Вильнюс, где и была обнаружена на чердаке его дома (ныне музея А. С. Пушкина).

У письменного стола, на полу, в стеклянном футляре, хранится еще одна реликвия, связан­ная с Пушкиным, — подножная скамеечка А. П. Керн. Скамеечка маленькая, низенькая, обита выцветшим от времени светло-коричне­вым бархатом. Анна Петровна в воспомина­ниях о Пушкине упоминает об этой скамеечке:

«Несколько дней спустя он (Пушкин) приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скаме­ечке (которая хранится у меня, как святыня), на­писал на какой-то записке:

Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны Осеребрял мой бег ретивый».

У письменного стола старинное кожаное крес­ло с высокой откидывающейся спинкой. Это крес­ло из собрания тригорских вещей. Оно было по­дарено Дому-музею А. С. Пушкина весной 1964 года родственниками Осиповых-Вульф. Кресло это — точная копия (к тому же старин­ная) пушкинского кресла.

На этажерке огромная черная книга — Биб­лия. Пушкин предназначал ее больше для игу­мена Святогорского монастыря, под духовным надзором которого он находился в период ссыл­ки. Библия была своего рода «дымовой завесой». Еще накануне михайловской ссылки он в одном письме довольно определенно высказал свое от­ношение к Библии: «…читая Шекспира и Библию, святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира».

Гостивший у ссыльного поэта И. И. Пущин рисует в своих «Записках» характерный эпизод о том, как Пушкин в нужных случаях ловко использовал эту «дымовую завесу»: «Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума»… После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух… Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. За­метив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: «Что это значит?» Не успел он от­ветить, как вошел в комнату низенький рыжева­тый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря. Я подошел под благослове­ние. Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах на­чал извинением в том, что, может быть, помешал

нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уро­женца великолуцкого, которого очень давно не видел. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе не кстати, но я все-таки хотел делать веселую мину при плохой игре и старался уве­рить его в противном: объяснил ему, что я — Пу­щин такой-то, лицейский товарищ хозяина… Раз­говор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощать­ся, извиняясь снова, что прервал нашу товари­щескую беседу.

Я был рад, что мы избавились от этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. — Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюде­нию. Что говорить об этом вздоре!

Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продол­жал читать комедию».

Рядом с книжной этажеркой на стене висит портрет В. А. Жуковского — копия того портре­та, который Жуковский подарил Пушкину, над­писав: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в кото­рый он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26». Этим подарком Пушкин дорожил и всегда держал его при себе.

Над диваном на стене на металлической це­почке подвешен старинный медный охотничий рог. Такой же рог был подарен ссыльному поэту одним из соседей-помещиков, о чем свидетельст­вует А. П. Керн: «Вообще же надо сказать, что он (Пушкин) не умел скрывать своих чувств, вы­ражал их всегда искренне и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его… Так, один раз мы восхищались его тихой радостью, когда он получил от какого-то поме-

щика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольст­вием и повторял: Charmant! Charmant!»

В левом, противоположном от окон углу каби­нета камин. Он облицован белыми изразцами; в камине на металлической решетке — поддувале лежат каминные щипцы с длинными ручками и горка погасших углей: будто только вот сейчас поэт сидел около него:

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

А ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,

Минутное забвенье горьких мук.

«19 октября»

На выступе камина, рядом с расшитыми цвет­ным бисером табакеркой и шкатулкой, неболь­шая фигурка Наполеона со сложенными крест — накрест руками и нахмуренным лицом. Скульпту­ра французского императора была почти обяза­тельной принадлежностью кабинета либерального дворянина того времени. О ней упоминает Пуш­кин и в описании деревенского кабинета Евгения Онегина, во многом, несомненно, «списанного» с собственного деревенского кабинета:

Татьяна взором умиленным Вокруг себя на всё глядит,

И всё ей кажется бесценным,

Всё душу томную живит Полумучительной отрадой:

И стол с померкшею лампадой,

И груда книг, и под окном Кровать, покрытая ковром,

И вид в окно сквозь сумрак лунный,

И этот бледный полусвет,

И лорда Байрона портрет,

И столбик с куклою чугунной Под шляпой с пасмурным челом,

С руками, сжатыми крестом.

На письменном столе «померкшая лампа­да» — дорожная металлическая лампа (в копии, подлинная лампа Пушкина находится во Всесо­юзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде),

которой поэт запасся (ее прислал ему брат), гото­вясь к побегу из ссылки за границу. Для этой же цели он держал при себе дорожную чернильницу (точно такая же — на письменном столе в его кабинете), а в одном из писем даже просит брата прислать ему «дорожный чемодан» и сапоги. О бегстве за границу Пушкин подумывал еще в пору южной ссылки, и это нашло отражение в строках I главы «Евгения Онегина». Новая ссылка в псковскую деревню еще более подогре­вала стремление поэта вырваться из заточения путем бегства за границу, облекаясь уже в кон­кретные планы. Сначала он собирался бежать с помощью брата и А. Н. Вульфа, и уже настолько уверился в осуществлении этого плана, что пишет стихотворение «Презрев и голос укоризны» (ок­тябрь— ноябрь 1824 года), где явственно звучат ноты прощания с «отчизной»:

Презрев и голос укоризны,

И зовы сладостных надежд,

Иду в чужбине прах отчизны С дорожных отряхнуть одежд.

…Простите, сумрачные сени,

Где дни мои текли в тиши,

Исполнены страстей и лени И снов задумчивых души.

Мой брат, в опасный день разлуки Все думы сердца — о тебе.

В последний раз сожмем же руки И покоримся мы судьбе.

Благослови побег поэта…

Ни с братом, ни с Вульфом поэту бежать не удалось.

В течение нескольких месяцев Пушкин не оставлял попыток избавиться от ссылки и уехать за границу под предлогом лечения своей болез­ни — аневризма. Но и эти планы не осуществи­лись.

Несмотря на частые приступы хандры и то­ски, рождаемые неопределенностью своего поло­жения, опальный поэт интенсивно работает. Ни­когда еще раньше «приют свободного поэта, непокоренного судьбой» (Н. М. Языков) не ви-

дел такого вдохновенного, обширного, отмечен­ного печатью гениальности творчества.

Здесь, в псковской деревне, в его кабинете

Какой-то демон обладал Моими играми, досугом;

За мной повсюду он летал,

Мне звуки дивные шептал,

И тяжким, пламенным недугом Была полна моя глава;

В ней грезы чудные рождались;

В размеры стройные стекались Мои послушные слова И звонкой рифмой замыкались.

<гРазговор книгопродавца с поэтом»

Этим «демоном» ссыльного поэта была поэ­зия, напряженный поэтический труд, он в это время «бредит» рифмами и «рифмами томим».

В самый разгар михайловской ссылки, в июле 1825 года, Пушкин пишет в письме к Вяземско­му: «Я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию!» Эти слова, сказанные по поводу ра­боты над «Борисом Годуновым», можно отнести ко всему михайловскому периоду творчества Пушкина. Это был литературный подвиг, сделав­ший его глубоко национальным поэтом, родона­чальником новой реалистической литературы. И действительно, окончив в Михайловском по­следнюю поэму из романтического цикла «Цыга — ны», поэт создает потом десятки глубоко реали­стических произведений, а всего в Михайловском он написал их более ста. Именно здесь, в Михай­ловском, он «присмотрелся к русской природе и жизни, и нашел, что в них есть много истинно хо­рошего и поэтического. Очарованный сам этим открытием, он принялся за изображение действи­тельности, и толпа с восторгом приняла эти див­ные издания, в которых ей слышалось так много своего, знакомого, что давно она видела, но в чем никогда не подозревала столько поэтической пре­лести» (Н. А. Добролюбов).

Одним из таких изданий, подготовленных поэтом в ссылке со всей тщательностью и завид-

ной требовательностью к своему таланту, было издание «Стихотворений Александра Пушкина», которое разошлось с невиданной для того време­ни быстротой: «Стихотворения» вышли в свет 30 декабря 1825 года, и уже 27 февраля 1826 года П. А. Плетнев, поверенный ссыльного поэта по издательским его делам, писал ему в Михайлов­ское: «Стихотворений Александра Пушкина»

у меня уже нет ни единого экземпляра, с чем его и поздравляю. Важнее того, что между книгопродавцами началась война, когда они узнали, что нельзя больше от меня ничего по­лучить».

Выдающимся «литературным подарком» и «в высшей степени народным произведением», по словам Белинского, явился гениальный роман в стихах «Евгений Онегин», центральные главы которого (с конца третьей по начало седьмой) писались поэтом в Михайловском. Уже в первые недели ссылки он в письме к В. Ф. Вяземской признавался, что находится «в наилучших усло­виях, чтобы закончить мой роман в стихах». Эти­ми «наилучшими условиями» было не только уединение, хотя и вынужденное, тем не менее концентрирующее его поэтический труд, но и не­посредственная близость к окружающей действи­тельности: к помещичьему усадебному быту,

к крестьянскому быту, к родной русской природе, к русскому народу с его высокопоэтическим фольклором. И не случайно в созданных в Ми­хайловском «деревенских главах» «Евгения Оне­гина» так много поэтических «зарисовок» здеш­него быта, здешнего пейзажа, причем при всей, казалось бы, конкретности всегда чувствуешь его общерусскую широту, его типичность.

В плане романа «Евгений Онегин», составлен­ном Пушкиным и разбитым им на три части, он в части второй написал: «IV песнь. Деревня Ми­хайлов. 1825». А если вспомнить любопытное от­кровение Пушкина Вяземскому в письме от 27 мая 1826 года: «в IV песне Онегина я изобра­зил свою жизнь», — то можно говорить об инте-

ресных деталях деревенского бытия самого опального поэта, изображенных в IV главе рома­на. Вот его «вседневные занятия»:

Онегин жил анахоретом;

В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой журнал перебирая,

И одевался…

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струн,

Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая…

Когда же приходит зима, то

Прямым Онегин Чильд Гарольдом Вдался в задумчивую лень:

Со сна садится в ванну со льдом…

Брат поэта Лев Сергеевич, который сам был свидетелем первых недель его ссыльной жизни, а потом получал подробнейшие сведения о ней от самого Пушкина (в письмах), от навещавших его друзей, от тригорских приятелей и даже от своих дворовых, ездивших в Петербург за припасами, рассказывает о деревенской жизни Пушкина: «С соседями Пушкин не знакомился… В досуж — ное время он в течение дня много ходил и ездил верхом, а вечером любил слушать русские сказ­ки. Вообще образ его жизни довольно походил на деревенскую жизнь Онегина. Зимою он, про­снувшись, также садился в ванну со льдом, летом отправлялся к бегущей под горой реке, также играл в два шара на бильярде, также обедал поздно и довольно прихотливо. Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и

привычки». А в рукописи IV главы романа есть описание, не включенное Пушкиным в поздние редакции, деревенского костюма Онегина:

Носил он русскую рубашку,

Платок шелковый кушаком,

Армяк татарский нараспашку И шляпу с кровлею, как дом Подвижный. Сим убором чудным, Безнравственным и безрассудным.

Была весьма огорчена Псковская дама Дурина И с ней Мизинчиков. Евгений,

Быть может, толки презирал,

А вероятно, их не знал,

Но все ж своих обыкновений Не изменил в угоду им.

За что был ближним нестерпим.

В таком наряде соседи частенько видели и Пушкина. М. И. Семевский передает рассказ А. Н. Вульфа, встретившего однажды поэта в та­ком наряде: «…в девятую пятницу после пасхи

Пушкин вышел на Святогорскую ярмарку в рус­ской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку закупать чай, са­хар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весь­ма был этим скандализирован…»

Известно, что поэт в годы ссылки избегал со­седей (за исключением Тригорского), не участ­вовал в различных забавах, охоте, пирушках де­ревенских помещиков. Об этом говорят многие свидетельства, в том числе и крестьянина И. Пав­лова: «…жил он один, с господами не вязался, на охоту с ними не ходил…» Пушкин сам ощущал огромную разницу своих интересов и интересов соседей-помещиков. Он прежде всего поэт, и глав­ное для него в жизни — поэзия:

…У всякого своя охота,

Своя любимая забота:

Кто целит в уток из ружья,

Кто бредит рифмами, как я…

«Евгений Онегин ». Из ранних редакций

Ы

А какими были’ в своей массе поместные дво­ряне, Пушкин хорошо знал, так как мог часто наблюдать их уклад жизни, привычки. В V главе «Онегина», в сцене сбора гостей на бал к Лари­ным, он дает меткую реалистическую характери­стику деревенских помещиков.

С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков;

Гвоздин, хозяин превосходный,

Владелец нищих мужиков;

Скотинины, чета седая,

С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов;

Уездный франтик Петушков,

Мой брат двоюродный, Буянов В пуху, в картузе с козырьком (Как вам, конечно, он знаком),

И отставной советник Флянов,

Тяжелый сплетник, старый плут,

Обжора, взяточник и шут.

Глубокое проникновение Пушкина в быт, нра­вы, психологию тогдашнего общества (прежде всего на жизненном материале михайловского бытия поэта) и позволило создать роман «Евге­ний Онегин», который «…помимо неувядаемой его красоты, имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг» (А. М. Горький).

В ссылке же поэт «в два утра» пишет сатири­ческую поэму «Граф Нулин», в основе которой лежит «происшествие, подобное тому, которое случилось, недавно в моем соседстве, в Ново­ржевском уезде» (Пушкин).

Не может не вызвать восхищения неукроти­мый оптимизм Пушкина, который, находясь под надзором властей, не зная еще о своей завтраш­ней судьбе, создает здесь одно из самых светлых, жизнерадостных произведений — «Вакхическую песню», пронизанную верой в торжество сил че­ловеческого разума, сил света, добра над силами зла и тьмы:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Эту веру в светлое будущее опальный поэт черпал в поэтическом творчестве:

Но здесь меня таинственным щитом Святое провиденье осенило,

Поэзия, как ангел-утешитель,

Спасла меня, и я воскрес душой.

* Вновь я посетил». Из черновой редакции

Творческий взлет Пушкина за время михай­ловской ссылки был таким стремительным и отличался такой поэтической зрелостью, что сра­зу же бросался в глаза, особенно тем, кто мог сравнивать Пушкина до ссылки с Пушкиным в пору ссылки и сразу после нее.

Любопытное сопоставление между Пушкиным «деревенским» и «столичным» делает А. П. Керн: «С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, в доме его родителей, где я бывала всякий день и куда он приехал из ссылки в 1827 году, прожив в Москве несколько месяцев. Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собой и другими, как в Тригорском и Михайловском. Я полагаю, жизнь в Михайлов­ском много содействовала развитию его гения. Там, в тиши уединения, созрела его поэзия, со­средоточились мысли, душа окрепла и осмысля­лась».

«Нового» Пушкина с возмужавшим в ссылке талантом увидел и Вяземский, который в письме от 29 сентября 1826 года (то есть сразу же после освобождения поэта из ссылки) писал А. И. Тур­геневу и В. А. Жуковскому: «Пушкин читал мне своего «Бориса Годунова». Зрелое и возвышен­ное произведение. Трагедия ли это, или более историческая картина, об этом пока не скажу ни слова: надобно вслушаться в нее, вникнуть… но

дело в том, что историческая верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершен­стве, что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась, и что он в этом творении вознесся до высоты, которой еще не достигал.

Следующие песни «Онегина» также далеко ушли от первой».

Брат поэта Лев Сергеевич также отмечает решающие перемены, происшедшие в его твор­честве в михайловской ссылке: «Перемена ли образа жизни, естественный ли ход усовер­шенствования, но дело в том, что в сем уеди­нении талант его видимо окрепнул и, если мож­но так выразиться, освоеобразился. С этого времени все его сочинения получили печать зре­лости».

А сам поэт, который всегда относился к своему дарованию и своим поэтическим достоин­ствам подчеркнуто строго, пишет Н. Н. Раевско­му из Михайловского в июле 1825 года, то есть в самый «разгар» ссылки: «Чувствую, что духов­ные силы мои достигли полного развития, я могу творить».

Этот творческий подъем он сам вспоминал вскоре после освобождения из Михайловского, оглядываясь на покинутую деревню и призы­вая вдохновение в новых условиях, в новой обста­новке «не дать остыть душе поэта»:

Дай оглянусь. Простите ж, сени,

Где дни мои текли в глуши,

Исполненны страстей и лени И снов задумчивой души.

А ты, младое вдохновенье,

Волнуй мое воображенье,

Дремоту сердца оживляй,

В мой угол чаще прилетай,

Не дай остыть душе поэта.

Ожесточиться, очерстветь,

И наконец окаменеть В мертвящем упоенье света,

В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья!

<• Евгений Онегин»

Не забывал он в «омуте» столичной жизни и своей любимой няни, ее «светлицы» — скромной крестьянской комнатки при господской баньке, которую в ее память называют теперь домиком няни.

Петровское расположено не на возвышенно­сти, как Михайловское и Тригорское, а на по­логом, противоположном от Михайловского бе­регу озера Кучане (или Петровского).

ДОРОГА ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО
В ПЕТРОВСКОЕ

В Петровское от Михайловского ведут две дороги: одна по Михайловскому лесу, другая по заросшему красивым сосновым бором берегу озера Кучане. Обе дороги соединяются на опушке михайловского леса в одну, которая идет даль­ше к Петровскому берегом озера и опушкой мо­лодого березового леса.

Петровское было уже по-настоящему обжи­тым имением раньше Михайловского. Сюда в 1783 году после выхода в отставку с военной службы прибыл на постоянное жительство Петр Абрамович Ганнибал, которому Петровское до­сталось от отца А. П. Ганнибала по раздельному акту в 1781 году.

Выйдя в отставку, П. А. Ганнибал тогда же, видимо, и построил господский дом, простояв­ший полтора века.

Сохранившийся фундамент этого дома, сго­ревшего в 1918 году, и несколько его фотогра­фий дают представление об облике этого ган — нибаловского гнезда. Дом был в полтора этажа, деревянный, крыт и обшит тесом, по размерам намного превосходил господский дом в Михай­ловском. Второй этаж дома был обрамлен кра­сивым портиком с колоннами, нижний этаж имел две веранды. Одна из них выходила к па­радному крыльцу, выходящему в сторону подъ­ездной Березовой аллеи, заканчивающейся у господского дома большим, посаженным по кру­гу цветником; другая веранда выходила в сто­рону парка.

Краем его от самого дома на берег озера протянулась красивейшая аллея даже в сравне­нии с аллеями Михайловского и Тригорского парков — Главная аллея карликовых лип. Она состоит из невысоких, причудливо переплетаю­щихся наверху густыми ветвями лип, которые стали «карликовыми» из-за постоянного их под­резания.

На выходе аллеи к озеру в пушкинское время стояла беседка-грот: двухэтажная, деревянная, на каменном фундаменте, с аркой посредине. Одна из двух веранд беседки-грота была обра­щена в сторону озера, другая — в сторону пар­ка. Сейчас от беседки сохранился только фунда­мент.

Приблизительно с середины Главной аллеи карликовых лип, перпендикулярно ей, через весь парк идет вторая аллея карликовых лип. Это длинный узкий коридор в сплошной зелени кар­ликовых лип, которые здесь так густы, что даже в яркий солнечный день в аллее царит полумрак. Но стоит только выйти за стену деревьев, как сразу попадешь на залитую солнцем широкую поляну, на которой при Ганнибалах был сад и ягодники.

iso

По другую сторону этой поляны, параллель­но аллее карликовых лип, от самого почти фун­дамента дома к озеру идет Большая липовая аллея, состоящая из прекрасно сохранившихся гигантских лип.

В противоположном от дома конце этой аллеи стоит большой серый камень-валун, у которого, по преданию, любил сиживать, предаваясь своим думам, владелец имения П. А. Ганнибал, двою­родный дед А. С. Пушкина, сын знаменитого «Арапа Петра Великого».

Пушкин всегда живо интересовался жизнью и деяниями своих предков, «коих имя встре­чается почти на каждой странице истории на­шей». Особенную гордость его вызывал А. П. Ганнибал, его прадед, сподвижник Петра I, государственная и политическая деятельность которого всегда привлекала Пушкина.

Давая отпор продажному журналисту Бул­гарину (Фиглярину), насмехавшемуся над его прадедом, купленным будто бы «за бутылку ро­ма», поэт в постскриптуме «Моей родословной» писал:

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал Был куплен за бутылку рома И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен.

И сходно купленный арап Возрос, усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

Считая своего прадеда одним из выдающих­ся лиц из окружения Петра I, Пушкин и избрал его в качестве действующего лица в исторической (неоконченной) повести «Арап Петра Великого», начатой в Михайловском в 1827 году. До этого он не раз, бывая в Михайловском, встречался со своим двоюродным дедом П. А. Ганнибалом, на-

вещая его в Петровском. Впервые он попал туда в 1817 году. На уцелевшем клочке уничтоженных Пушкиным «Записок» дошли до нас строки, отно­сящиеся к этому посещению им Петра Абрамо­вича: «…попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не помор­щился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять по­просил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда. Принесли… кушанья поставили…».

Эта черта быта Петровского, бросившаяся в глаза юному Пушкину, была типичным явле­нием в усадьбе.

Первый биограф поэта Анненков пишет об образе жизни старого Ганнибала: «Водка, кото­рою старый арап потчевал тогда нашего поэта, была собственного изделия хозяина: оттуда и

удовольствие его при виде, как молодой род­ственник умел оценить ее…

Генерал от артиллерии, по свидетельству слуги его Михаила Ивановича Калашникова…[3], занимался на покое перегоном водок и настоек, и занимался без устали, со страстью. Молодой крепостной человек был его помощником в этом деле, но, кроме того, имел еще и другую должность: обученный… искусству разыгрывать русские песенные и плясовые на гуслях, он по­гружал вечером старого арапа в слезы или при­водил в азарт своей музыкой, а днем помогал ему возводить настойки в известный градус крепости, причем раз они сожгли всю дистилля­цию, вздумав делать в ней нововведения по проекту самого Петра Абрамовича. Слуга по­платился за чужой неудачный опыт собственной спиной, да и вообще, — прибавлял почтенный Михаил Иванович, — когда бывали сердиты Ган­нибалы, то людей у них выносили на простынях.

Смысл этого крепостного термина достаточно понятен и без комментариев».

Этот типичный крепостной быт Пушкин и видел здесь, посещая Петровское в свои первые приезды сюда в 1817 и в 1819 годах, и, конеч­но, его имел в виду, когда описывал деревен­скую жизнь дяди Евгения Онегина:

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Всё было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил;

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

В пору михайловской ссылки Пушкина П. А. Ганнибал был единственным оставшимся в живых из старых Ганнибалов, поселившихся на псковской земле. В ссылке поэт особенно ин­тересуется судьбой своих родственников. Он охот­но слушает «про стародавних бар» повествова­ния Арины Родионовны, помнившей А. П. Ган­нибала, и, видимо, по их мотивам делает в Ми­хайловском черновой набросок «Как жениться задумал царский арап».

Очерчивая общо портрет «черного арапа», он, может быть, следовал не только рассказам няни, но и держал перед глазами облик жившего рядом его сына, который более всех его сыновей унас­ледовал африканские черты и который был, по рассказам дочери няни Пушкина, «совсем арап, совсем черный».

В годы ссылки поэт навещает П. А. Ганни­бала уже не только как родственник, но и как пи­сатель, готовящий материалы для своих будущих произведений на исторические темы. Смотря на предков своих уже глазами писателя, он в одном письме брату полушутливо пишет: «Посоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа про­изведет странное действие на всю картину Пол­тавской битвы».

А в письме к П. А. Осиповой 11 августа 1825 года он пишет: «Я рассчитываю еще пови­дать моего двоюродного дедушку, — старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда».

Эти (неоконченные) записки «о собственном рождении, происходящем в чинах и приключе­ниях», старый арап передал в Петровском Пуш­кину, и они сохранились в его бумагах.

Эти записки Пушкин использовал при со­ставлении «Автобиографии» и в романе «Арап Петра Великого».

Петровское и Михайловское, в которых жили сыновья «Арапа Петра Великого», представля-

ц Большая липовая аллея

ются для Пушкина единым целым, общим ку­ском родной ему земли, когда он, приглашая сюда Языкова, пишет:

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап.

Где, позабыв Елисаветы И двор и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей Он думал в охлажденны леты О дальней Африке своей,

Я жду тебя.

«К Языкову»

Обстановка и быт ганнибаловского Петров­ского и его окрестностей нашли отражение в творчестве Пушкина. Многие черты характера Троекурова в «Дубровском» напоминают от­дельные черты характера П. А. Ганнибала, а усадебный и крепостной быт Покровского, име­ния Троекурова, во многом сходен с тем, что видел поэт в Петровском. Совпадает с описанным в «Дубровском» и пейзаж, который виден со сто­роны Петровского парка, от берега озера Кучане.

В четырех километрах от Петровского, на возвышенности, среди лесов, у берега широкого озера Белагуль, было имение брата П. А. Ган­нибала Исаака — Воскресенское. От имения, сгоревшего в 1918 году, и от парка сейчас сохра­нились только следы планировки.

В 1825 году, как Пушкин и «предсказывал в письме к П. А. Осиповой, восьмидесятитрех­летний П. А. Ганнибал умер, и Петровским стал владеть его сын Вениамин (у Петра Абрамовича было еще и две дочери). В. П. Ганнибал, боль­шой поклонник поэзии Пушкина, пережил поэта только на два года, в течение которых он успел не раз, минуя опустевшее Михайловское, съез­дить поклониться праху своего гениального род­ственника в Святогорский монастырь.

Он стоит в нескольких шагах от господского дома, под сенью двухсотлетнего клена, почти до крыши скрытый кустами сирени, желтой акации и жасмина.

В описи имущества села Михайловского этот флигель значится как флигель первый: «Деревян­ного строения крыт и обшит тесом, в нем комнат 1. окон с рамами и стеклами 3. Дверей простых на крюках и петлях железных с таковыми же ско­бами 3. Печь русская с железною заслонкою и чугунною вьюшкою. Под одной Связью баня с Голанскою печью и в ней посредственной величи­ны котел».

Домик няни стал предметом особых забот после организации Пушкинского Заповедника. Предполагалось, чтобы навечно сохранить его, обработать домик специальным антисептическим составом, ветхую древесину сделать огнеупор­ной, окаменелой. Уже начавшимся работам по реставрации домика помешала война.

После освобождения Заповедника от окку­пантов сразу же начались реставрационные ра­боты, и уже весной 1947 года домик был восста­новлен со скрупулезной точностью — по черте­жам и планам, снятым с домика архитектором Ю. Маляревским в мае 1941 года, по фотогра­фиям, по свидетельствам современников Пушки­на и другим материалам.

Домик няни представляет собой деревянную, крытую тесом избу размером в основании 7×9 метров. Наружные стены окрашены в чуть — чуть желтоватый оттенок, углы домика обрам­лены деревянными рустами темно-красного цве­та, v основания углов — накладные ромбики того

же цвета. Домик разделен на две половины сквоз­ным коридором, войти в который можно с двух крылечек: одно из них выходит в сторону Дома — музея А. С. Пушкина (главный вход), а другое — в сторону луга и озера Маленец.

Из коридора двери направо ведут в комнату — баньку, где экспозиция рассказывает о няне Пуш­кина, о его дружбе с нею, о стихах, которые он ей посвятил. Здесь представлены метрические свидетельства (копии) о рождении, замужестве и смерти Арины Родионовны, автографы писем няни к поэту и стихов его, ей посвященных, ба­рельеф няни работы Л. Серякова (40-е годы про­шлого века, в копии). Одну стену целиком зани­мает картина Ю. Непринцева «Пушкин и няня». В небольшой витринке вещи, найденные при рас­копке фундамента домика в 1947 году: старинные ножницы, складень-образок, несколько монет, медальон, серебряная серьга, пистолетная пуля, верхняя часть бубенца. Можно думать, что неко­торые из этих вещей принадлежали няне Пуш­кина.

Двери напротив ведут в светелку Арины Родионовны. Это комнатка в три окна, в правом углу ее стоит русская печь с железной заслонкой и чугунной вьюшкой. К ней примыкает лежанка с деревянной приступкой и с холщовым, местной крестьянской работы пологом. Рядом с печью большой деревянный сундук, по другую сторону маленький столик, на котором стоит старинный медный самовар и несколько блюдец и чашек того времени, оловянная кружка. Тут же дорож­ный погребец карельской березы для хранения чая и сахара. В светелке стоят также столешни­цы, железный светец для лучины, подсвечники, вдоль двух стен (подокнами)—широкие дере­вянные лавки, на одной из которых старинная псковская прялка с куделью и веретеном. Около лавок стол, стулья, деревянный крестьянский ди­ванчик.

У стены, прямо напротив входа в светелку, по­темневший от времени крестьянский комодик, а

Домик няни

на нем раскрытый четырехугольный ящичек, сде­ланный из дуба и отделанный красным деревом. Это единственная дошедшая до нас подлинная вещь Арины Родионовны — ее шкатулка. Видимо, служила она копилкой: на верхней крышке ма­ленькое отверстие для опускания монет. Об этом говорит и надпись на пожелтевшем от времени клочке бумаги, приклеенном с внутренней стороны верхней крышки: «Для чорнаго дня. Зделан сей ящик 1826 года июля 15 дня». Внизу неразбор­чивая подпись. Эту шкатулку взял себе приятель Пушкина поэт Н. М. Языков, в семье которого’ она бережно хранилась как самая дорогая релик­вия. Несколько лет назад шкатулка была пода­рена Пушкинскому Заповеднику потомком Язы­кова — А. Д. Языковой.

Обстановка светелки помогает ближе позна­комиться с жизнью верного друга поэта в пору

михайловской ссылки, замечательной русской женщины — няни его Арины Родионовны.

Родилась она 10 апреля 1758 года в селе Суй — да Копорского уезда (под Петербургом), в име­нии графа Ф. А. Апраксина, в семье его крепост­ных крестьян Родиона Яковлева и Лукерьи Ки­рилловой. После приобретения Суйды А. П. Ган­нибалом (в 1759 году) они становятся его кре­постными. !

5 февраля 1781 года Арина Родионовна вы­шла замуж за крепостного крестьянина Федора Матвеева, жителя соседней с Суйдой деревни Кобрино. У них было трое детей: сын Егор и до­чери Мария и Надежда.

После смерти А. П. Ганнибала деревня Коб­рино с крестьянами досталась его сыну Осипу (деду поэта), а затем перешла к его жене и до­чери Надежде Осиповне. В 1796 году Надежда Осиповна вышла замуж за С. Л. Пушкина, а че­рез год у них родился первенец — дочь Ольга. Вот тогда-то Пушкины и взяли в няньки Арину Родионовну.

Эта женщина обладала незаурядным при­родным умом, чистым, образным народным раз­говорным языком, прилежностью в работе и широтой души и сразу же пришлась по сердцу Пушкиным, которые уже в 1799 году предложили ей вольную. Но няня отказалась, связав все по­следующие годы своей жизни, вплоть до смерти, с семьей Пушкиных, вынянчив у них всех детей, в том числе и любимого своего питомца Алек­сандра Сергеевича.

Няня была талантливой сказительницей, и ее волшебные сказки поразили воображение Пуш­кина еще в детском возрасте.

Но детских лет люблю воспоминанье.

Ах! умолчу ль о мамушке моей,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклони,

С усердием перекрестит меня И шепотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь, бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы.

*Сон»

Пушкин называл Арину Родионовну «ориги­налом няни Татьяны». Татьяна чуждалась «дет­ских проказ», потому что нянины

…страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей.

«• Евгений Онегин»

Ее сестра, Ольга Ларина также внимала «под­вигам Бовы», как когда-то юный Пушкин:

Фадеевна рукою хилой Ее качала колыбель,

Она же ей стлала постель,

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей…

Из ранних редакций «Евгения Онегина»

Няня Лариных живо напоминает отличитель­ную черту Арины Родионовны тем, что и она

бывало,

Хранила в памяти не мало Старинных былей, небылиц Про злых духов и про девиц…

<гЕвгений Онегин>

Первый биограф Пушкина П. В. Анненков, заставший в живых еще многих лиц из окру­жения Пушкина, помнивших няню его, говорит: «Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соеди­нение добродушия и ворчливости, нежного рас­положения к молодости с притворною строго­стью оставило в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною, неиз­менною любовью и, в годы возмужалости и славы, беседовал с нею по целым часам. Это объясняется еще и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у нее с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями ее… В числе писем к Пушкину, почти от всех зна­менитостей русского общества, находятся и за­писки от старой няни, которые он берег наравне с первыми».

Сестра поэта Ольга Сергеевна свидетельст­вует, что няня была «настоящею представитель­ницею русских нянь, мастерски говорила сказки, знала народные поверия и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший ее с детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском».

Дружба поэта с няней стала еще более тес­ной, почти родственной, потому что здесь он,

«сирота бездомный», встретил со стороны Арины Родионовны материнскую заботу, душевную под­держку и дружеское участие в своей судьбе.

Бывало,

Ее простые речи и советы,

И полные любови укоризны Усталое мне сердце ободряли Отрадой тихой… —

вспоминал потом поэт в стихотворении «Вновь я посетил» (черновая редакция).

По письмам Пушкина, особенно в начале ссылки, видно, что Арина Родионовна действи­тельно была одним из самых близких к нему лиц, крайне немногочисленных во время ссылки.

В декабре 1824 года он пишет о няне в пись­ме к Шварцу: «Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верхом,— вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно».

Няня, чуткий и добрый человек, умела раз­веивать томительную скуку ссыльного бытия поэта своими дивными сказками, которые брали в плен Пушкина полностью: «Я один-одинеше-

нек, — пишет поэт Вяземскому в январе 1825 го­да, — живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни». Поэт часто при­бегал в светелку няни.

Наша ветхая лачужка И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?

…Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила;

Спой мне песню, как девица За водой поутру шла.

<гЗимний вечер»

«Он все с ней, коли дома, — вспоминает кучер Пушкина П. Парфенов. — Чуть встанет утром,

уже и бежит ее глядеть: «Здорова ли ма­

ма?»— он все ее мама называл… И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уже все за ней…» И стоило Пушкину однажды узнать, что причиной, от которой няня вдруг «начала ху­деть», являются домогательства и притеснения экономки Розы Григорьевны Горской, как он. никогда не вмешивавшийся в хозяйство, пред­принял решительные меры: «У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное пове­дение и слова, которых не должен был я вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть», — писал он брату.

В июне 1825 года он пишет Н. Н. Раевскому: «У меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя под­вигается, и я доволен этим».

Часто поэт, довольный творческими удача­ми, читал няне только что созданные сцены трагедии, стихи:

Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне,

Подруге юности моей…

*Евгений Онегин»

По свидетельству М. И. Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом пол­ная, вся седая, страстно любившая своего питом­ца». В памяти знавшего няню Пушкина Н. М. Языкова она осталась

…Как детство, шаловлива,

Как наша молодость, вольна.

Как полнолетие, умна И, как вино, красноречива…

*На смерть няни А. С. Пушкина»

Несмотря на то что няня была крепостной крестьянкой, поэт относился к ней как к равной себе, без тени какой бы то ни было снисходи­тельности и покровительства. Когда в доме праздновали приезд Пущина, то няню, как

равную, друзья пригласили к столу и «попотчева­ли искрометным».

Друзья поэта называли в письмах к Пушки­ну ее имя, как самого близкого к нему человека, равноправного члена его семьи. Вскоре после отъезда из Михайловского Пущин в письме поэту от 18 февраля 1825 года пишет в конце: «Прощай, будь здоров. Кланяйся няне. Твой Иван Пущин».

Когда Дельвигу стало известно об освобож­дении поэта из ссылки, то он, поздравляя его, беспокоился о няне: «Душа моя, меня пугает по­ложение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою?» А чуть позже Дельвиг в другом письме, стремясь сделать Пуш­кину приятное, пишет о ней: «Нынче буду обе­дать у ваших, провожать Льва. Увижу твою ня­нюшку и Анну Петровну Керн…» Любопытно, что Дельвиг упоминает здесь Арину Родионовну ря­
дом с А. П. Керн, оставившей в душе ссыльной поэта яркое и сильное чувство любви.

Щедрой и приветливой хозяйкой была Арин; Родионовна с близкими друзьями поэта, иногд; навещавшими его в Михайловском. О таких неза бываемых минутах радушия, дружбы и празд ничности, царивших в доме, проникновенно пише’ Н. М. Языков в стихотворении «К няне А. С. Пуш кина».

И потом через три года, когда няни уже н< было в живых, Языков в стихотворении «Нг смерть няни А. С. Пушкина» вновь вспоминал е« «святое хлебосольство», ее желанное обществе в тесном кругу друзей:

…Стол украшен

Богатством вин и сельских брашен,

И ты, пришедшая к столу,

Мы пировали. Не дичилась Ты нашей доли — и порой К своей весне переносилась.

В такие минуты шумных бесед, когда няня «к своей весне переносилась» — вспоминала мо­лодость свою, — Пушкин, видимо, и услышал то, что мы знаем о ее замужестве из метрической за­писи. Она вышла замуж за «крестьянского сына, отрока Федора Матвеева». Отрок — это юноша от 11 до 17 лет, няне же в пору выхода замуж было 23 года.

Видимо, эта деталь жизни «оригинала няни Татьяны» и нашла отражение в «Евгении Оне­гине»:

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

… «Да как же ты венчалась, няня?»

— Так, видно, бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Общение с няней, с местными псковскими крестьянами дало Пушкину много для его твор­ческого развития. Слушая «простые речи» Ари­ны Родионовны, Пушкин записал (сохранились в его бумагах) семь сказок, четыре из них он

преобразованном виде использовал в своей оэзии: в прологе к «Руслану и Людмиле» («У [укоморья»), в сказках о попе и Балде, о царе іалтане, о мертвой царевне. «Изучение старин — ых песен и сказок и т. п. необходимо для совер — ієнного знания свойств русского языка. Критики аши напрасно ими презирают», — писал поэт.

Неизменно теплыми и сердечными были вза — моотношения Пушкина с няней и после ссылки.

Когда стало известно, что поэт должен уехать з Михайловского, то «Арина Родионовна расту­жилась, навзрыд плачет. Александр Сергеевич ее тешать: — Не плачь, мама, — говорит: сыты бу — ,ем, царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст» П. Парфенов, «Пушкин в воспоминаниях совре — ієнников»). А когда вскоре после освобождения із ссылки Пушкин снова на короткое время вер — іулся в деревню, радости и счастью няни не было іредела, и она по-своему праздновала эту встре — іу: «Няня моя уморительна, — с ласковой шут- швостью писал поэт Вяземскому 9 ноября 1826 года. — Вообрази, что 70-ти лет она выучила заизусть новую молитву о умилении сердца вла — щки и укрощении духа его свирепости, молитвы, зероятно, сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне зани­маться делом».

А вскоре Пушкин вновь уехал, поручив няне хранить в своем доме самое дорогое — книги, о которых она писала ему из Михайловского в письме от 30 января 1827 года (письмо писано под диктовку — няня была неграмотна): «Мило­стивый Государь Александра Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом из новым сщастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия… А мы батюшка от вас ожидали письма когда вы прикажите, привозить книги но не могли дождат — ца: то и возномерились по вашему старому при­казу отправить: то я и посылаю, больших и ма­лых, книг сщетом 124 книги архипу даю денег 90 рублей: при сем любезный друг я цалую ваши

ручки с позволении вашего сто раз и желаю вг то чего и вы желаете и прибуду к вам с искре ным почтением Арина Родивоновна».

Пушкин в ответ прислал няне письмо, в к тором, видимо, благодарил ее за расторопное и умелую распорядительность с книгами, обещ: летом приехать и справлялся о ее здоровье, а награду прислал и деньги. В ответ на это няі 6 марта 1827 года писала ему (под диктові в Тригорском): «Любезный мой друг Алексан/ Сергеевич, я получила, ваше письмо и деньг которые вы мне прислали. За все ваши милост я вам всем сердцем благодарна: вы у меня бе престанно в сердце и на уме и только когл засну, забуду вас и ваши милости ко мне… Ваи обещание к нам побывать летом меня очень р; дует. Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайло] ское — всех лошадей на дорогу выставлю. Наш Петербур. летом не будут: они все едут непремеї но в Ревель — я вас буду ожидать и молить Бог; чтобы он дал нам свидется… Прощайте, мой бг тюшка Александр Сергеевич. За ваше здоровь я прасвиру вынула и молебен отслужила: пожі ви, дружечик, хорошенько, — самому слюбитсі Я слава Богу здарова, цалую ваши ручки остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Рс дивоновна».

Поэтически проникновенным ответом ей зв> чит стихотворение поэта «Няне»:

Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя,

Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня.

Черты облика и характера няни нашли отра жение в той или иной мере в ряде пушкински: произведений: в «Дубровском», «Евгении Онеги не», «Борисе Годунове», «Русалке», воспел он еі и в лирических стихотворениях.

С конца июля по 14 сентября 1827 года Пуш кин был снова с няней в Михайловском. Это былг их последняя встреча. Прожила после этого нян*

едолго. 31 июля 1828 года она умерла в семье )льги Сергеевны Павлищевой, сестры поэта. > метрической книге Петербургской Владимир­кой церкви за 1828 год есть запись: «…числа ІІ июля померла 5-го класса чиновника Сергея Тушкина крепостная женщина Ирина Родионов — іа, лет 76, за старостою». (Возраст здесь указан іеправильно.)

Похоронена была няня на Смоленском клад — 5ище в Петербурге, могила же ее вскоре затеря — іась среди других безымянных могил крепостных ІЮДЄЙ.

Пушкин, приехав в Михайловское в 1835 году, /же незадолго до своей смерти, писал отсюда :воей жене: «В Михайловском нашел я все по — :тарому, кроме того, что нет уже в нем няни моей». А в стихотворении «Вновь я посетил», того же времени, он вспоминал:

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора.

(И вечером при завыванье бури Ее рассказов, мною затверженных От малых лет, но все приятных сердцу,

Как шум привычный и однообразный Любимого ручья).

В скобках черновая редакция стихотворения

Любовь Пушкина к няне олицетворяет его любовь и глубочайшее уважение к русскому на­роду, к русскому крестьянству. «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? — писал поэт с гордостью за русский народ. — О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчи­вость его известна. Проворство и ловкость удиви­тельны… никогда не заметите вы в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чу­жому. Наш крестьянин опрятен по привычке и правилу».

Такими видел поэт русских крестьян и в Ми­хайловском, такими представляются они и теперь,

когда знакомишься с экспозицией стоящих рядо; с Домом-музеем А. С. Пушкина двух флигелей — людской и домом управляющего имением.

Святогорский монастырь вошел в состав па­мятников Пушкинского Заповедника не случай­но: у его стен находится священная для каждого советского человека могила Пушкина. Древние стены монастыря не раз видели и живого поэта, то оживленно беседующего здесь с простолюди­нами, то записывающего народный говор и песни. «Место это торжественное. И не только потому, что вы чувствуете здесь близость дорогого сот­ням миллионов ушедших, живущих и имеющих родиться людей — праха. Оно как нельзя лучше несет на себе маленький белый памятник вели­чайшего из русских поэтов» (А. В. Луначарский).

Людская, проданная на своз из-за ветхості сыном поэта Г. А. Пушкиным, впервые была вое становлена в 1955 году. Во флигеле две комнаты показывающие быт крестьянской дворни сел; Михайловского при Пушкине. В первой комнат; представлены старинные предметы крестьянско го домашнего обихода того времени.

Налево от главного входа еще двери, веду щие во вторую комнату людской. В ней точне такая же, как и в первой комнате, русская беле ная печь, но только здесь уже с деревянными по­латями, прикрытыми пологом — занавеской из домотканой льняной ткани. В этой комнате три окна. Вдоль двух стен стоят деревянные лавки, на них и около них на полу — самопрялка с куделью, старинные прялки, веретена, сукала (для сучения нити). Около стола, покрытого льняной ска­тертью, железный кованый светец для лучины. На настенной полочке — старинный расписной берестяный короб для хранения вышивок, кружев, тканей, вязаний. На простенках между окнами, в широких деревянных рамках небольшие зер­кальца.

В этой половине в пушкинское время со всей усадьбы собирались дворовые девушки для занятия рукоделием и мелким кустарным ремес­лом: ткали, пряли, вышивали, лепили из глины игрушки. Сюда частенько заглядывал ссыльный поэт послушать хор девушек, потолковать с кре­стьянами об их житье-бытье. Может быть, здесь и лежат истоки позднего пушкинского суждения о содержании русских народных песен: «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличитель­ная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание —

или жалобы красавицы, выданной замуж насиль­но, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похорон­ный».

Многое из того, что слышал здесь поэт, вошло в его поэтический словарь. И сейчас, когда смот­ришь на крестьянские вещи и предметы быта, представленные в людской, невольно приходят на память пушкинские слова: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»

Святогорский монастырь стоит в пяти кило­метрах к югу от Михайловского, на восточной окраине поселка Пушкинские Горы (при Пуш­кине— Святые Горы), называвшегося в давние времена «слободой Тоболенец».

Основанный в 1569 году псковским наместни­ком князем Юрием Токмаковым по приказу Ива­на Грозного, монастырь должен был укрепить подступы к соседнему городу Воронину — опор­ному пункту на границах русских земель. Чтобы

обосновать причину создания монастыря с рели­гиозной точки зрения, и была сочинена легенда о явлении иконы «Пресвятыя Богородицы» на Синичьей Горе, «иже ныне зовома Святая Гора». О «чудесном явлении», как сообщает псковская летопись, князь Токмаков дал знать в Москву Ивану Грозному, который и «повеле на той горе устроити церковь каменну во имя пресвятыя Бо­городицы честного и славного ее успения и повеле быти обители» (т. е. монастырю).

После разгрома Баторием Воронича Свято­горский монастырь скрыл за своими стенами уцелевших защитников города и стал благопо­лучно процветать, владея обширными угодьями и крепостными крестьянами. В конце XVII века он среди русских монастырей по старшинству числился двадцать седьмым.

Позже, по указу 1764 года, монастырские зем­ли были включены в состав дворцовых, и Свято­горский монастырь (к которому раньше были приписаны и другие монастыри), потеряв свое и административное значение, с 32 оставленными ему десятинами земли, стал быстро хиреть. В пушкинское время здесь было всего двенадцать «черных» монахов, которые постоянно вели тяж­бу с окрестными крестьянами из-за земли.

Монастырь обнесен высокой каменной стеной длиной в семьсот метров, образующей широкий монастырский двор в виде четырехугольника. Во дворе — длинное каменное здание со светел­кой наверху. Это так называемый Братский кор­пус, в котором помещались трапезная и кельи монашеской братии. Сейчас в одной половине Братского корпуса размещается музыкальная школа, другая половина служит залом, в котором Пушкинский Заповедник ежегодно устраивает выставки художников. Во дворе разбит сквер с цветником, в центре которого стоит бюст Пуш­кина работы скульптора И. Гинцбурга.

Во двор ведут двое ворот: старинные Ана — стасьевские ворота и Святые ворота, реставри­рованные в 1962 году.

Успенский собор Святогорского монастыря ^

У Анастасьевских ворот, там, где дорога сво­рачивает влево, в сторону Михайловского, стоит памятник Пушкину (в бронзе), выполненный скульптором, народным художником СССР Е. Белашовой и архитектором Л. Холмянским. Памятник сооружен в 1959 году.

Центром монастыря была «церковь камен — на» — Успенский собор, построенный псковскими мастерами в соответствии с традициями псков­ского храмового зодчества.

Собор состоит из центральной части, стены которой, полуметровой толщины, сложены из камня-плитняка, и двух приделов: северного и южного, — пристроенных к собору в 1770—1776 годах на средства «замаливавших» свои грехи окрестных помещиков.

Свод центральной части покоится на четы­рех массивных каменных столбах, потолок и верх боковых стен усеяны отверстиями; в них вставлены для лучшей акустики так называемые «голосники»: глиняные, напоминающие удлинен­ные горшки, сосуды.

В алтарной части собора, слева, лежит ка­менная плита с надписью: «Здесь положено тело младенца Платона Пушкина, родившегося 1817 го­да, ноября 14-го дня. Скончавшегося 1819-го года, июля 16-го дня. Покойся, милый прах, до радост­ного утра». Это могила брата поэта, Платона, умершего в Михайловском и погребенного в его присутствии. Во время ремонтных работ в конце XIX века могила была скрыта под толстым слоем цемента и обнаружена при реставрации собора в 1948 году.

В соборе помещены документы, фотографии, рисунки, которые рассказывают об истории со­оружения памятника на могиле Пушкина, о ре­ставрационных работах на могиле поэта в 1899—1902 годах и в 1953 году.

Справа от главного входа маленькая дверца ведет на лестницу, поднимающуюся к деревян­ным хорам, сделанным под потолком в виде балкона. Рядом еще одна дверь, которая ведет к монашеской келье. В ней сейчас воссоздана обстановка, типичная для монастырской кельи в пушкинское время. Строго и сурово убранство этой каморки: у стены стоит деревянный топчан с сундучком-подголовником, у щелевидного, как бойница, окна стоит деревянная парта, на ней старинные рукописные книги, перо с чернильни­цей, скамья, мерцающая лампадка.

Все это невольно воскрешает в памяти сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» в пушкин­ском «Борисе Годунове» и величественно-мудрый образ летописца Пимена.

Работая в Михайловском над «Борисом Году­новым», Пушкин, по собственному признанию, широко пользовался, кроме других материалов, старинными русскими летописями, стараясь в них

|| Пушкинский Заповедник /£/

«угадать образ мыслей и язык тогдашних времен».

Близость овеянного историей Святогорского монастыря еще более усилила интерес Пушкина к русским историческим древностям, и не случай­но здесь существовало предание, сообщенное игу­меном Иоанном, что «Пушкин живо интересовал­ся монастырскими книгами и древностями, для чего ему, Пушкину, отводили в монастыре келию, которую он испещрил своими надписями по сте­нам, так что приходилось ее белить после его ухода.

Он был хорошо знаком с иеромонахом Васи­лием, который тогда ведал монастырскою библио­текою».

Наблюдения над жизнью монастырской бра­тии тоже нашли место в творчестве поэта. В эпо­ху Пушкина Святогорский монастырь был своего рода «исправительной колонией», куда за прелю­бодеяния, пьянство, богохульство, непослушание церковным властям и т. д. ссылали на «покаяние» монахов из многих монастырей. О том, какие здесь можно было встретить колоритные типы монахов, говорят хотя бы такие записи игумена Ионы в монастырском диариуше (книге записей происшествий): «1820 мая дня. Иеромонах Васи­лий отлучился самовольно в слободку Тоболенец и напившись в питейном доме допьяна за неделю праздника девятой пятницы и продолжал даже до возвращения из Пскова крестного хода со Святыми иконами и в Ярманку девятой пятницы при многолюдном собрании, находясь в пьяном виде в неприличных монашескому званию и край­не соблазнительных и постыдных поступках, и в должности своей неисправным таскаясь в сло­бодке безобразно в одном подряснике и ходя в ярмарочное время около лавок требовал от куп­цов на пьянство денег»…

Другая запись: «1824 сентября 16 дня в во­скресенье приходил сиделец Иван и жаловался на монаха Агафона, что он 15 дня в субботу был в кабаке и просил вина в долг у жены сидельце-

вой, а как она ему в долг не давала, то он вскоча в застойку бил ее, изодрав ее рубаху и руку об­кусав.

В которые дни монах Агафон самовольно от­лучался в слободку и дрался близ кабака с му­жиками, а не быв в монастыре сутки двое сказы­вался больным и привезен был в телеге на за­втра не был в заутрене в обедню пришел пьяной и настоятель приказал Кирилы вывести за что и был посажен после обедни при всей братии в цепь большую».

Все это, безусловно, было хорошо знакомо Пушкину, когда он создавал образы пьяниц- забулдыг Мисаила и Варлаама. «Отец Варлаам» так и сыплет прибаутками да поговорками, не забывая о вине: «…Отец Мисаил, да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!»; «выпьем же чарочку за шинкарочку», «иное дело пьянство, а иное чванство», «эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать не нужна тебе вод­ка, а нужна молодка, дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна за — ботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим». По свидетельству А. Н. Вульфа, надзиравший за ссыльным Пушки­ным игумен Иона, большой любитель выпить, часто повторял: «Наш Фома пьет до дна, выпьет, поворотит, да в донышко поколотит».

В «Борисе Годунове» Варлаам говорит о Гри­гории: «Да что он за постник? Сам же к нам на­вязался в товарищи, неведомо кто, неведомо от­куда, да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал…»

Пушкин, имея в виду такой «площадной» стиль речи в трагедии, писал: «Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых, что касается грубых непристойностей… это писа­лось наскоро…» Так и представляешь себе, как Пушкин, вернувшись из Святогорского монасты-

ря, по горячим следам, «наскоро» писал в речи Варлаама эти грубости, в обилии слышанные только что от монастырской братии.

«Угадывать язык» действующих лиц «Бориса Годунова» помогло Пушкину и живое, тесное об­щение его с народом на монастырских ярмарках, которые устраивались трижды в год. Особенно многолюдной бывала ярмарка «в девятую пятни­цу после пасхи» — «девятник», — когда «в оный монастырь несколько тысяч простого народа со­бирается но со своим изделием, оное продают, а от других покупают что им нужное».

Гостиные ряды располагались в монастыр­ском дворе и за ним, торговля шла по многу дней, в течение которых здесь не умолкал шум многолюдной ярмарочной толпы, беспрерывно входившей и выходившей через двое ворот мона­стыря — Анастасьевские и Святые.

В такие дни Пушкин в крестьянском наряде и наведывался в монастырь, «любил ходить на (монастырское) кладбище, когда там «голосили» над могилками бабы, и прислушиваться к бабье­му «причитанию», сидя на какой-нибудь могилке.

На ярмарках в Святых Горах Пушкин любил разгуливать среди народа и останавливаться у групп, где нищие тянули «Лазаря» и где пар­ни и девушки водили хоровод, плясали, или где крестьяне перебранивались и спорили. «Пушкин простаивал с народом подолгу», — свидетельст­вовали современники.

Кучер Пушкина П. Парфенов рассказывал: «Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пят­ницу, ну, народу много собирается, и он туда ха­живал, как есть, бывало, как дома: рубаха крас­ная, не брит, не стрижен, чудно так, палка желез­ная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают!»

Вот этот народ — нищие, «плакальщицы», кре­стьяне, артельные люди — и давал Пушкину яр­кие и богатые впечатления и для «Бориса Году-

нова» и для многих других его творений, прони­занных народным духом.

Об этом рассказывает экспозиция северного придела монастыря.

Среди других материалов здесь помещены записи Пушкиным народных песен, гравюры на дереве В. Фаворского «Борис Годунов» (иллю­страции к пушкинскому произведению), редкий портрет (парусина) Бориса Годунова работы неизвестного художника конца XVII века, народ­ный лубок «Убийство царевича Дмитрия» (такие лубки продавались на монастырских ярмарках), рисунок Н. Ульянова «Пушкин среди крестьян на ярмарке» (1936 год), литографии XIX века А. Ор­ловского и А. Скино «Пляшущие крестьяне» и «Слепцы», картина Б. Щербакова «Святогорский монастырь» (1936 год) и другие.

Отдельно рассказывается об истории созда­ния монастыря как опорного пункта на подступах к Вороничу. Здесь интерес представляет старин­ный план Пскова и его пригородов, составленный Стефаном Баторием в 1581 году (с оригинала, хранящегося в архиве Ватикана), рисунок (ре­конструкция) Воронича в XVI веке.

В этом же приделе стоят макеты (из гипса) Успенского собора и Святых ворот, выполненные архитектором В. П. Смирновым.

В Южном приделе собора размещена по­стоянная выставка «Дуэль, смерть и похороны Пушкина».

Различные документы (в репродукциях), вы­сказывания современников, литографии, рисунки, картины, в том числе художников А. Пирашкова «Умирающий Пушкин» и В. Федорова «Увоз тела Пушкина из Петербурга» и «Похороны Пушки­на» (обе написаны в 1937 году), портрет Пушки­на работы художника А. Линева (1836 год, ко­пия) и другие материалы рассказывают о послед­них годах жизни поэта, о дуэли с Дантесом, о по­хоронах в Святогорском монастыре.

Почти в центре придела специальной оградой означено место, надпись на котором гласит:

«Здесь в Ночь с пятого на шестое февраля 1837 го­да стоял гроб с телом Пушкина». Поэту не было еще тридцати восьми лет, он погиб в пору небы­валого расцвета своего поэтического гения.