Ирландские трактаты по метрике донесли до нас память о тех временах, когда барды великого острова, распределенные, как и фи — лиды, по степеням сложной иерархии, проходили долгие и трудные учебные занятия и слагали поэмы, следуя соответствующим метри­ческим правилам. Эти следы позволяют нам восстановить, посредст­вом сравнения с ситуацией в бриттских и галльских областях, пер­воначальное состояние вещей в Ирландии: поскольку письменность употреблялась исключительно для магических целей, бард слагал свои песни и поэмы, но не записывал их (основа bardo — этимологи­чески означает «слагать (песни) похвалы»). Записями на огамиче — ском алфавите ведали ирландские фил иды, чье наименование («яс­новидящие») указывает на их причастность к категории магов — предсказателей.

Но магия обрела особенное значение — возможно больше по­смертное, чем реальное, под влиянием христианства — во времена упадка кельтской традиции, когда при дворах ирландских королей, еще до начала рукописной традиции, филид вытесняет барда (кото­рый продолжал существовать как придворный поэт только в Уэль­се), оставляя за прорицателем как таковым лишь практическую и материальную часть жреческих обязанностей (уменьшенную хри­стианизацией), то есть, предсказания и целительство, и сохраняя за собой прибыльные занятия устрашающей сатирой.

Иначе невозможно истолковать Диодора Сицилийского, назы­вавшего «бардами» мудрецов, которые в Галлии могли помешать воинствам, сошедшимся для сражения, вступить в схватку, тогда как подобная функция в Ирландии перешла к друидам. Что же касается уклонения в сторону письменности, то оно уже было предрешено исключением бардов из жреческого класса.

Поскольку, повторяем, «друиды» были общим наименованием для всех членов жреческого класса, внутренние категории распреде­ления по специальностям, которые мы должны определить, выгля­дели так:

Теолог, умозрительная религиозная роль которого включала в себя размышления, объяснения и комментарии к священным док­тринам;

Бард, или «поэт», замененный в Ирландии разновидностью прорицателя (филидом).

Прорицатель (vat is в Галлии, faith в Ирландии), занимавшийся всей практической стороной жреческого знания: гаданием, магией.

Жертвоприношение, название которого в Ирландии и во всем островном кельтском мире стало обозначать евхаристию (ирл. iobart<idpart<*ate-berta — "жертвоприношение"), было об­щей привилегией всех друидов.

Таким образом, распределение обязанностей прочерчивается вполне отчетливо и соответствует линиям, разграничивающим раз­личные области специализации. Столь же отчетливы и уровни ие­рархии, и не существует никакой общей мерки, как мы это уже гово­рили, но повторим еще раз, для достоинства «ученого» и неясного положения ученика, находящегося на самых нижних ступенях жре­ческого класса. Но все они чувствовали свою солидарность и прича­стность к «друидам», противопоставлявшую их equites и ремеслен­никам, которых Цезарь, находясь в Галлии, спутал с плебсом. Имен­но в этом смысле и надлежит толковать фразу Цезаря, сказавшего, что в Галлии только два сословия идут в счет и пользуются уваже­нием — это друиды и всадники.

Дополнительное замечание касается gutuatri (в ед. ч. — gutuater), засвидетельствованных в упоминании Гирция (автора VIII главы «Записок о Галльской войне») и, поразительный факт, в четы­рех галло-римских надписях. Есть основания думать, что речь идет о друиде-«заклинателе» (gutu- значит «голос»; ср. ирландск. guth "го­лос"), а не об эквиваленте адхварью, ведийского жреца. Индоевро­пейский корень *gheu — здесь не присутствует. И если gutuater в эпо­ху поздних надписей именуется жрецом Марса, то происходит это по той причине, что слово считалось вторичным по отношению к мысли. Напомним еще раз, что Огмий сочетал в себе искусство письменности с даром красноречия.

ГОЙДЕЛЬСКИЕ: ИРЛАНДСКИЙ (три диалекта:

Мунстерский, коннахтский, донегольский).

ШОТЛАНДСКИЙ ГЭЛЬСКИЙ (в ходу на островах и в Хайлен-

ДЄ).

МЭНКСКИЙ (угасший в первой половине XX в.).

БРИТТСКИЕ: ГАЛЛЬСКИЙ или ДРЕВНИЙ КЕЛЬТСКИЙ

(угасший к V в. нашей эры). ВАЛЛИЙСКИЙ (два диалекта: се­верный и южный). КОРНСКИЙ (угасший к концу XVIII в.).

БРЕТОНСКИЙ (четыре диалекта: леонский, трегъеский, корнуай-

Лъский, ванский).

Кельтская цивилизация достигает апогея в галынтаттскую и ла — тенскую эпохи (они названы так по имени стоянок в Австрии, в Зальцкаммергуте, и в Швейцарии, на берегу озера Невшатель). Ци­вилизация этих эпох является продолжением культуры «полей по­гребальных урн» (прежде называвшейся культурой Лузас), которая процветала по всей Европе бронзового века и которую некоторые археологи относят к первой фазе последующего периода (культуры Галынтатт). Но действительно ли культура «полей погребальных урн» была все еще не кельтской?

Железо появляется в Европе приблизительно к 900 г. до н. э., его привозили из района Средиземноморья. А приблизительно к 700 г. относятся первые свидетельства греков о присутствии (оно могло быть и более ранним) кельтских сообществ в Испании, Британии и Ирландии. Вторая фаза, около 600 г., ознаменована первыми пря­мыми контактами между греками и кельтами дунайского бассейна, а также Южной Германии. Затем, около 500 г., отмечается первое по­явление греческой керамики в Бургундии, а также начало торговли с этрусками. К этой же эпохе относится «княжеское» захоронение в Виксе. Никто и не думает отрицать его кельтское происхождение, однако кратер, который принес ему известность, оказался греко — этрусским. Такая же пышность, роскошь и богатство были найдены в скорее царском, чем княжеском, захоронении из Хохдорфа в Вюр — темберге. Эти захоронения приводят к путанице в датировках. Ар­хеологи неизбежно возвращаются к немецкой хронологии Рейнеке и Мюллер-Карпе, подходящей также для Франции. Галынтатт — — несомненно кельтский. Этот период не может быть иным.

Затем начинается латенский период с его более или менее зна­чительными, в зависимости от регионов, вариациями (особо следует отметить Ирландию, шагнувшую из бронзового века в латенский пе­риод, а из него — в раннее средневековье), и период наибольшей экс­пансии кельтов, которая закончилась лишь с появлением Цезаря в Галлии. Это была эпоха зарождения своеобразного линейного и де­коративного стиля в искусстве, заимствовавшего некоторые свои мотивы у греческих образцов, но крайне живого и самобытного. Влияние латенского искусства надолго сохраняется в ирландской миниатюре, хотя она и не осталась чуждой другим воздействиям, принесенным христианством. Наконец, упомянем о нашем отказе от использования в археологической терминологии прилагательного latenien, используемого с недавних пор некоторыми археологами. Это слово является французской калькой с чешского latensky, и, как parisien или londonien, семантически обозначает только географиче­ское происхождение. Немецкие археологи говорят latenezeitlich «от­носящийся к эпохе JIa Тене», что более точно хронологически.

В ходе исследования, проводившегося в 1883 г., д’Арбуа де Жюбенвилль составил каталог девятисот пятидесяти трех ирланд­ских рукописей, сохранившихся в библиотеках Великобритании и Ирландии. Но, согласно его собственным оценкам, это всего поло­вина того, что можно было бы отыскать на Британских островах.

Около сорока из названных рукописей относятся к эпохе до XV в., семь датируются XI в. Остальные принадлежат XV-XVIII вв. Не­смотря на четыре века существования книгопечатания, последняя ирландская рукопись — это копия, сделанная Юджином О’Кэрри, профессором Дублинского университета, в 1848 г. Не всегда извест­но о рукописях, содержащихся в частных коллекциях.

В многочисленных континентальных рукописях также содер­жатся ирландские глоссы к латинским текстам, составленные мона­хами, сопровождавшими великих основателей монастырей в меро — вингскую и каролингскую эпохи. Такие глоссы, а то и связные тек­сты, находятся в Берне, Брюсселе, Камбре, Карлсруе, Дрездене, Эн — гельберге (кантон Унтервальд, Швейцария), Флоренции, Клостер — нойбурге (Австрия), Лане, Лейдене, Милане, Нанси, Париже, Рене, Риме, Руане, Санкт-Галлене (Швейцария), в монастыре св. Павла близ местечка Унтердрауберг в Каринтии, в Стокгольме, Турине, Вене, Вюрцбурге.

Глоссы из Санкт-Галлена, Вюрцбурга и Милана, относящиеся к числу самых многочисленных, датируются периодом VIII-IX вв. Они представляют собой основу нашего знания древнеирландского и, таким образом, составляют часть документов, к которым особенно часто обращается кельтская филология. Однако поскольку они ком­ментируют исключительно христианские тексты (послания святого апостола Павла к Коринфянам и несколько псалмов) или же латин­ские грамматики, глоссы не являются архаическими по содержанию. За несколькими исключениями, все традиционные мифологические предания содержатся в рукописях, никогда не покидавших Ирлан­дию или Великобританию. Они были переписаны позже глосс, но содержание их древнее. Можно сказать, что большая их часть была переписана в нескольких знаменитых рукописях, таких, как «Лейн — стерская Книга», «Книга Бурой Коровы», «Желтая Книга из Лека — на», «Книга из Баллимота», «Книга из Фермоя», — компиляциях, со­ставленных в разные эпохи средневековья и по счастливой истори­ческой случайности уцелевших от уничтожения.

У валлийских рукописей несколько иная судьба, поскольку их нет на континенте, и хотя некоторые из них достигают возраста наи­более древних ирландских рукописей, большинство является недав­ними, появившимися не раньше XVII в. Лишь небольшое число из них содержит легендарные сказания или намеки на мифологию: «Черная Книга из Кармартена», «Красная Книга из Хергеста», «Бе­лая Книга Ридерха» (все три датируются XIV в.). Четыре ветви «Ма — биноги» сохранились в почти одинаковых вариантах в «Красной Книге» и «Белой Книге».

Первейшее и, быть может, самое важное учение друидов вписа­но в этимологию их названия, dru-uid-es «ученейшие», причем наука должна пониматься здесь в тройственном значении: мудрость, свя­щенная наука и познание. Мы уже писали о деталях этой этимологии (см. выше стр. 169-170), но эта этимология двойственна, поскольку наряду с буквальным истолкованием корня *uid — существует другая — символическая — интерпретация, осннованная на омонимии *uid — «знание» и *uid — «дерево» (ирл. fid, валлийск. gwydd, бретонск. gwez). Дерево и впрямь во всем индоевропейском регионе служит символом силы (ср. латинск. robur «каменный дуб» и происходящее отсюда прилагательное robustus «крепкий, сильный»). Наименова­ние друидов сочетает в себе мудрость, познание и знание в соответ­ствии с реальной этимологией — и силу (то есть способность приме­нять свои знания на практике) в соответствии с этимологией симво­лической.

В качестве приложения или следствия этой символики можно вспомнить, что друиды иногда участвовали в войне или носили ору­жие. За примерами ходить недалеко, начиная с Дивикиака в Галлии, единственного исторического друида, современника Цезаря, и Кат — бада, великого друида уладов во многих эпических преданиях. Галльские друиды, согласно Цезарю, решали исключительно силой оружия исход выборов своего верховного вождя, а в некоторых ир­ландских текстах описываются случаи соперничества — личного, ученого, но не функционального — между друидами или фил идам и. И все же «вождь» галльских друидов обладал превосходством в силу своего знания и авторитета: Цезарь использует в своем рассказе фра-

17 18

Зуpraeest unus вместо imperat.

Друиды иллюстрируют, таким образом, крайне архаичные со­ответствия между изначальными верховными божествами: Огма (ге­рой) может рассматриваться как раздвоение или «расщепление» Да­гды, но он никогда не заменяет его. Подобная архаическая черта уникальна для индоевропейского мира:

Дагда — дружественность, согласие, все, что ясно, улажено, согласовано, приятно.

Огма — война и насилие, магия,

Все, что темно, разнузданно, хаотично, зловеще.

Точные соответствия этим богам мы находим в верховной паре Митра-Варуна, когда Митра в Индии был богом согласия, а Варуна — богом войны и магии. Именно потому, что он является богом со­глашений, бог-друид пускает в ход самые коварные уловки и не со­блюдает своих обещаний; именно потому, что Огма — бог силы и на­силия, он, под именем Элкмара предстает жалким трусом. Самая возвышенная символика сублимируется в его двойственной сути: это смехотворный мудрец, безрукий даритель благ, косноязычный учитель красноречия, кастрированный производитель и т. д.

Сообразно обстоятельствам боги и друиды предлагают людям то одну, то другую створку этого диптиха.

ИРЛАНДСКИЙ: древнеирландский: VIII-XI вв. среднеирландский: XI-XV вв. новоирландский: с XVI в. до наших дней. ВАЛЛИЙСКИЙ: древневаллийский: IX-XI вв. средневаллийский: XII-XVI вв. нововаллийский: с XVII в. до наших дней. КОРНСКИЙ: древнекорнский: IX-XI вв.

Среднекорнский: XIV-XV вв. корнский: XVI-XVII вв. новокорнский: язык, введенный в обращение в XX в.

БРЕТОНСКИЙ: древнебретонский: IX-XI вв. среднебретонский: XH-XVII вв. ранненовобретонский: конец XVII — конец XIX вв.

Новобретонский: с конца XIX в.

КРИСТИАН — Ж. ГЮЙОНВАРХ ФРАНСУАЗА ЛЕРУ

Приступая к изучению кельтов, нельзя не сказать, насколько оно сложно и трудно. В нашу эпоху, когда не только верят, но и уве­ряют других, будто наука — это пустяковое развлечение, основанное на известных педагогических приемах и на магии образов, доступ­ных первому встречному, мы хотели бы предупредить читателя, что такое изучение требует известного усилия. Но трудности не должны служить предлогом для педагогических поучений, для погружения в стилистические оговорки или витиеватое умствование, защищающее автора, наловчившегося складно говорить или писать, от возможных упреков в невежестве или недостатке информации.

Все это следует считать не осторожностью, а просто-напросто легким путем, на который иные исследователи охотно сворачивают: заблуждения и домыслы писателей древности, отягощенные бесчис­ленными фантазиями современного воображения, не дают исследо­вателю нужного материала для плодотворной работы. Целью этой книги является, стало быть, не упрощение самого материала, что было бы утопией или ложью, а стремление по возможности ясно из­ложить этот материал во всей его полноте, которая сама по себе, а особенно вкупе с громоздкими примечаниями, превращает его в не­что смутное и чересчур замысловатое. Мы хотели бы помочь чита­телю ориентироваться в лабиринте книжных названий, чтобы он не тратил свое время на чтение неизвестно чего, написанного неизвест­но кем.

Так или иначе, мы настаиваем на том, что неоднократно прини­мали для себя в качестве аксиомы, а именно что кельтологические исследования должны основываться не столько на поисках новых источников, сколько на новом толковании уже существующих: тек­стов, нуждающихся в новом прочтении, или недостаточно описан­ных археологических объектов. Такие памятники, как календарь из Колиньи или кратер из Викса, открываются не по три — четыре в столетие; в музеях и библиотеках хранится масса сокровищ, до сих пор не исследованных или забытых. Островными средневековыми текстами, которые должны быть исследованы с постоянной и вели­чайшей тщательностью, также чаще всего пренебрегают без уважи­тельных причин, зато вновь пытаются узнать, содержал ли кратер из Викса воду, жертвенную кровь, вино, пиво или мед; или еще раз ре­конструируют, начиная с разбросанных и искаженных фрагментов, полный текст календаря из Колиньи.

В этом смысле нет ничего поучительнее рассмотрения тех про­тиворечий, которые бросаются в глаза в работах кельтологов по­следней половины века даже без учета особенностей их индивиду­ального стиля. При неизбежной преемственности отдельно взятых научных школ, следует признать, что между собой они редко согла­суются не только в отношении метода, но и некой общей истины. Для одних друиды — это всего лишь колдуны, а для других они — ве­ликие философы, равные Пифагору и Платону: все просто забыли, что друиды осуществляли жреческую власть и сравнимы с брахма­нами Индии. Именно так рождается в читательской среде прискорб­ное понятие «полемики специалистов»: то, что является аксиомой для одного, другому представляется всего лишь гипотезой; можно также вспомнить пустой спор «старых и новых», как будто наше время не являет нам торжество новизны. Иначе говоря, одни и те же факты могут стать предметом различных оценок и толкований, а то и описаний, в зависимости от специальности автора, который их ис­следует.

Должно быть установлено верное соотношение между конкрет­ной истиной и гипотезой, не оставляющее места для слишком воль­ных и субъективных интерпретаций, должна быть осуществлена по­пытка синтеза, доступного и понятного читателям, не обладающим никакой предварительной информацией. Здесь речь идет не о том, чтобы затевать систематическую критику существующих работ или выносить о них — в общем или в частностях — личное и окончатель­ное решение, а о том, чтобы установить, в какой мере каждая дисци­плина может содействовать этому общему синтезу, не умаляя и не преувеличивая заранее значения ни одной из них. Для обсуждаемой темы время и пространство обладают разной значимостью, но фило­лог должен порой читать своих коллег археологов, а археолог не всегда тратит свое время даром, когда читает исследование по исто­рии религий.

Мир кельтов слишком протяжен во времени и пространстве, чтобы дать нам право пренебрегать достижениями тех или иных трудов, каков бы ни был их характер и последствия. И, напротив, ни одна из дисциплин не может претендовать на универсальность, ибо не существует никакого метода, в равной мере приложимого ко всем аспектам кельтологии.

Глубоко заблуждаются те, кто думает, будто можно дать удов­летворительное определение кельтской цивилизации, исходя лишь из того момента, когда она становится предметом рассуждений гре­ческих авторов VI или V века до нашей эры, и не соотнося ее с об­щим индоевропейским контекстом. Другим заблуждением является попытка изучения кельтов в узких географических рамках, когда обитатели Галлии рассматриваются так, словно у них не было ника­ких родственных связей с их островными собратьями; совершенно неправильно разделять их, руководствуясь частными особенностя­ми, лишь изредка нарушающими фундаментальное единство, или ссылаясь на хронологическую дистанцию, которая сводится на нет архаикой ирландского мифа. Вспоминается, что Камиль Жюлиан от­казывался принимать во внимание островные тексты под тем пред­логом, что ирландцы и бритты — это народы, «кельтизированные» гораздо позже галлов! Многие открыто заявляли, что такой аргумент противоречит всей западной археологии и филологии. Однако по­следствия этого высказывания дают о себе знать, потому что Камиля Жюлиана и его последователей все еще продолжают читать. Третье заблуждение состоит в желании реконструировать религиозную или политическую историю кельтов на основе одного только материаль­ного контекста археологических открытий, ибо весь этот материал, за редчайшим исключением, не эпиграфический, то есть лишенный любых надписей, и это означает, что такой материал молчит обо всем, что думали или говорили его создатели и те, кто его использо­вал. Итак, история кельтов молчалива, и у мифа нет истории. Еще одна ошибка всегда касается рассмотрения островных, ирланд­ских и валлийских, текстов исключительно с филологической точки зрения, без учета их концептуального содержания, которому невоз­можно приписывать историческую дату. Миф существует вне вре­мени.

Мы, разумеется, не касаемся здесь маргинальных или второсте­пенных работ, которые, смешивая домыслы, невежество и, иногда, недобросовестность, загромождают прилавки книготорговцев и де­лают кельтов прошлого и настоящего поводом для коммерческих спекуляций. Широкая публика всегда может стать легкой добычей для разных недоучек. Однако есть не только вздор невежд, есть и за­блуждения ученых: они объясняют ирландские легенды при помощи неопределенных символов на галльских монетах; пользуются всей островной литературой, ирландской и валлийской, а то и бретон­ской, или даже произведениями артуровского цикла для оправдания какого-нибудь современного литературного течения; утверждают, что Франция XX века, больная от рождения вот уже две тысячи лет, до сих пор остается «галльской родиной», с гордостью сознающей свою миссию, — таковы идейные постулаты подобных работ, не тре­бующие даже опровержения. Некоторые «исследователи» остаются убежденными в том, что кельтский мир настолько прост, что совсем не обязательно знать его, чтобы писать книги о нем. Совсем не обя­зательно быть ученым: достаточно свести знакомство с хорошим из­дателем и несколькими журналистами на хороших местах. Мы не знаем ни одного французского или европейского, или даже амери­канского издания по протоисторической археологии Западной Евро­пы, кроме работ, состоящих из широких обобщений, включая все труды о кельтах, написанные авторами, не знающими ни слова из кельтских языков.

Однако почтительное отношение к университетским устоям от­нюдь не гарантирует безупречности в обращении с научным мате­риалом. Исследовательская деятельность не исключает недоразуме­ний и ошибок.

В работе, к которой мы отсылаем читателей, — «Общем введе­нии в изучение кельтской традиции. Часть I», Рен, 1967 (Introduction generale a I ‘etude de la Tradition Celtique /, Rennes, 1967) — была в це­лом определена суть данной проблемы. С точки зрения «гуманитар­ных наук» это определение является прежде всего религиозным и вряд ли может быть иным. Но мы настаиваем на его основном пунк­те — на приводимом в самом начале доказательстве коренного разли­чия между традицией и религией, одна из которых неизбежно явля­ется оправданием другой. К этому можно добавить наш основной тезис из работы «Друиды» (Les Druides) и двухтомника «Ирландские мифологические тексты» (Textes mythologiques irlandais) о четкости и прочности социальной и политической структуры кельтских коро­левств, а также часто обделенный вниманием исследователей тезис о чрезвычайном богатстве традиционных и религиозных терминов у кельтов, подробно раскрываемый нами в «Жрецах и богах кельтов» {Preires et dieux des Celtes).

Учитывая все это, мы не имеем ни малейшего желания доказы­вать, что мода на сверхсовременную терминологию вкупе с неадек­ватностью научных концепций являются серьезной помехой в изу­чении той или иной традиционной формы. Эта терминологическая неясность ощущается во всех сферах кельтологических изысканий. Она препятствует междисциплинарному сотрудничеству равно как эффективности результатов. Она препятствует, наконец, распро­странению общих знаний о кельтской цивилизации среди образо­ванных читателей. Что касается слова цивилизация, оно было так опошлено и предполагает сейчас такие различные смыслы, что мы долго сомневались, стоит ли так называть эту работу. Начнем с того, что мы имеем в виду под этим удобным термином в четко опреде­ленном порядке все факты, которые определяют особенности кельт­ского мира, позволяющие идентифицировать его как таковой, то есть все, что заключено в своеобразной традиции[1].

Потом начинается медленный, но неуклонный закат, вызванный военными действиями Рима. Цизальпинская Галлия завоевана в 200 г. до Р. Х., Нуманция в Испании взята в 133 г., Прованс (Нарбонская Галлия) завоеван в 123 г. Галлия как таковая была покорена между 58 и 52 гг. Капитуляция Веркингеторикса под Алезией положила ко­нец независимому существованию кельтского континентального мира сначала в области политической, а затем религиозной и языко­вой.

Приведенные даты свидетельствуют вроде бы о стремительном течении событий, какими они видятся нам с огромного историческо­го расстояния. Но весьма маловероятно, чтобы современникам или участникам битвы при Алезии они казались концом истории. Закат кельтов — он продолжался полтора века, — вопреки всем фантазиям кельтоманов, был сравнительно безболезненным историческим яв­лением, а не ужасающим апокалипсисом. Отсутствие единой поли­тической структуры у кельтов объясняет хронологическую неравно­мерность римского завоевания, которое сначала затронуло перифе­рийные области, Северную Италию и Испанию, и в самом конце — Британию, тогда как Шотландия и Ирландия не были завоеваны.

Изучение этого периода протоистории и начала истории остав­ляет странное впечатление: угасание культур наводит на мысль о некой «моде», которая передавалась волнообразно, а не навязыва­лась в результате жестокого завоевания. На смену погребальному сожжению, которое являлось характернейшим обрядом галынтатт — ской эпохи, пришло захоронение в земле, ставшее общепринятым в латенский период, хотя никаких изменений в этническом составе популяции этих эпох уловить нельзя. Однако Цезарь, говоря о вели­колепных погребальных обрядах галлов, не забывает упоминать о кострах, тогда как самые архаические ирландские тексты, возможно, под влиянием христианства, ни словом о них не намекают. Кельты принимали участие в распространении галынтаттской культуры и были ее носителями, они же были носителями латенской культуры. Но что прикажете обо всем этом думать и какие делать выводы, ес­ли, как это представляется очевидным, от бронзового века до Галь — штатта и JIa Тене не произошло никаких изменений в составе насе­ления? Ибо континуитет прослеживается до галло-римской эпохи, которая характеризуется изменением и уменьшением уровня «кельт — скости» в Галлии. Романизация, которая не является сама по себе исключительно археологическим фактом, проявляется также в осо­бых материальных и технических аспектах. Упадок же заключается не в отсутствии способности к восприятию технических новшеств, он заключается в политическом и военном подчинении. В этом вся новизна и жестокость римского завоевания.

Связь этих различных периодов между собой, их общие и ло­кальные аспекты, причины перехода от одного к другому — таковы сформулированные вкратце проблемы, которые предстоит разре­шить современной протоисторической археологии. Если даже пред­ставить, что эти вопросы однажды будут полностью решены, все равно очевидно, что проблема упадка кельтов выходит за пределы компетенции археологии.

Стиль ирландских мифологических повествований выдает письменную передачу как ненормальное и позднее состояние тради­ции. Кельтские языки ни в одну эпоху своего существования не бы­ли потенциально литературными языками, и существует парадок­сальный контраст между изначальным устным характером кельт­ской традиции и тем воодушевлением, с которым христианизиро­ванные ирландцы раз за разом неутомимо переписывали свои тек­сты, какой бы природы и содержания они ни были. Кое-кто из ир­ландских ученых дошел даже до предположения, что тексты, какими мы их знаем, служили всего лишь канвой для фил идо в, которые до бесконечности вышивали на ней свои узоры. В этом утверждении есть доля правды в той мере, в какой проза некоторых преданий представляет собой более свободный комментарий и повторение гномических стихотворных фрагментов, лаконичных и архаических. Однако нельзя путать филида ранней эпохи, ученого, в течение дол­гого времени обучавшегося с помощью поэтических и мнемониче­ских техник высочайшего уровня, со «сказителем» современного фольклора, у которого, как и у его коллег по всей Европе, всегда есть личные и обиходные формулы зачинов и концовок, или, по крайней мере, свой стиль поветвования. Между тем не следует пола­гать, что сказители слишком уж рьяно вышивали и что все письмен­ные источники превратились в фольклор. Нужно только не путать уровни: многие из повествований, содержавшихся в рукописях, яв­ляются древними изощренными произведениями, в которых сколько угодно редких слов и мудреных отступлений. Если стиль этих пове­ствований на теперешний взгляд кажется несуразным и неуклюжим, если эпизоды, которые современный автор растянул бы на целую книгу, укладываются там в две-три строки, то это объясняется лишь тем, что переписчики не придавали таким мелочам никакого значе­ния: фразы у них простые, обычно короткие; стилистические прие­мы часты, но однообразны, с большим количеством плеоназмов и многословия, повторений, эллипсов и намеков.

Основой выразительного строя является метафора, иногда этимологическая фигура, древнейший индоевропейский прием. Пре­обладающий стиль нагромождает эпитеты и определения без гла­гольной связи, тройственные формулы, синонимии, что кажется приемом одновременно живописным, грубым и ребяческим. Все это превосходно согласуется со строем кельтской фразы, с ее ускорен­ным ритмом, но коротким дыханием: множественность и гибкость словесных форм вмещают в главное предложение настоящую сокро­вищницу выразительных средств. Но отсутствие относительных ме­стоимений (замененных приглагольными частицами или перифра­стическими оборотами с подчинительными союзами и предлогами) и обязательное положение глагольной синтагмы во главе придаточ­ного предложения служат помехой для любого речевого периода, стремящегося к известной длине (перевод любого классического ла­тинского автора на один из современных кельтских языков — это уп­ражнение в стилистической виртуозности). Здесь, между прочим, можно вспомнить порой хаотический и почти смешной темп неко­торых фраз на церковном бретонском XVI-XIX вв., переведенных непосредственно с французского или латинского. Но, главным обра­зом, здесь можно вспомнить почти полную неспособность кельтских «литератур» приспособиться к современным литературным жанрам.

Предания, стало быть, предназначались для чтения вслух, а не для чтения про себя. Они были записаны христианизированными филидами лишь потому, что не имели больше никакой религиозной ценности после столь легкого обращения Ирландии. Они преврати­лись всего лишь в figmenta poetica, «поэтические вымыслы», соглас­но выражению переписчика «Похищения быка из Куальнге» (Tain Во Cualnge), основного средневекового эпического предания Ирлан­дии. В них же рассказывалось о деяниях и подвигах мужей, принад­лежавших ирландской истории (неважно, легендарной или реальной, потому что она была аутентичной, сохраненной гойделами и их дальними предками), — именно их видели и живописали монахи, скрывая лишь то, что могло повредить доброй репутации их героев, то, что казалось им несовместимым с заветами Евангелия.

Но они упустили возможность вычеркнуть или переделать множество деталей и эпизодов, казавшихся им безобидными. Это очень чувствуется в юридических сборниках, но присутствует и во всех других произведениях. Не будь Ирландия обращена в христи­анство, мы теперь знали бы о ее мифологии не больше, чем о мифо­логии галльской. Приведем еще раз такой показательный факт: в хронологии переписки литературных произведений мифологические и эпические предания являются далеко не самыми древними. Ир­ландская литература начиналась как латинская и христианская, по­том она стала ирландскоязычной, но такой же христианской.

Итак, в течение средневековья ирландцы осуществили в своих скрипториях письменную передачу бесценного легендарного насле­дия. Однако нередко и неизбежно случалось так, что существовали многочисленные версии одного и того же главного предания, восхо­дящие к разным эпохам или освещающие разные его аспекты, а так­же всевозможные редакции каждой версии. Добавим к этому, что немало мифологических тем сохранилось в фольклоре, давая нам достаточно четкое представление о богатстве островной литературы и о трудностях ее изучения, как, например, сюжет с богиней войны, Морриган, омывающей останки погибших героев, присутствующий в ночных прачках бретонского фольклора. По сути дела не сущест­вовало никакого разрыва между рукописной традицией и первыми серьезными филологическими работами XIX в. Такие архаические тексты, как «Смерть сынов Турена» (Oidhe Chloinne Tuireann), из­вестны только по рукописям XVIII и начала XIX вв. Язык и пись­менная графика обновились мало или вовсе сохранились. Они не мо­гут скрыть древности содержания. В кельтских странах нет формулы введения, самой обычной и банальной для сказок почти всей Европе, «однажды», которая не дает преданию избежать меры и течения времени. Все это доказывает, что христианизация осуществилась быстро и разом, большая часть преданий, известных по письменной традиции, видимо, относятся к началу процесса деградации мифоло­гии. Деталь, имеющая силу прямого доказательства, — это отсутствие упоминаницй чистилища во всех ирландских христианизированных легендарных текстах.

Можно сказать, что теперь, несмотря на серьезные лакуны, существенная часть ирландских легенд опубликована и переведена на немецкий или английский, и мы можем только почтить память двух великих пионеров этих публикаций конца XIX века, Уитли Стоукса и Куно Майера, по отношению к которым последующие по­коления не всегда были справедливы. Но их издания, вышедшие со­всем небольшим тиражом (максимум несколько сот экземпляров) или появившиеся в специальных журналах, стали библиографиче­ской редкостью. Кроме того, труды этих филологов, более или менее устаревшие, уже не отвечают всем требованиям критики текстов и прогрессу кельтской филологии. В современных условиях использо­вание какого-либо ирландского текста в компаративистских целях требует совершенного знания языка и уточнения текста и перевода по дипломатическим изданиям, коллотипам и факсимиле, когда нет возможности обратиться непосредственно к рукописям. Жалко, что большая часть работ на французском языке (а иногда на английском или даже на немецком!), популяризирующих средневековую литера­туру Ирландии, составлено полуграмотными людьми, не знающими ничего или почти ничего в этой области. Эти авторы открыто и ос­корбительно издеваются над широким читателем.

Употребление письменности обусловлено кельтским понятием об истинной мудрости. К сожалению, мы сегодня судим о ней сооб­разно с теперешними критериями, которые необратимо искажают оценку фактов. Вопреки нашим привычкам, кельты никогда не поль­зовались письменностью для передачи последующим поколениям какого бы то ни было знания. Но это вовсе не значит, что они были бесписьменными. Они просто-напросто не употребляли для архиви­рования и запоминания ни одну из известных им систем письменно­сти, за исключением позднего факта, связанного с ирландским ога­мом. Уровень материальной цивилизации, достигнутый кельтами эпох Галынтатта и JIa Тена не дает права считать их «варварами», отставшими с технической точки зрения от греков и римлян, в то же самое время археологи и филологи плачут от зависти к последним, поскольку вся кельтская протоистория является бесписьменной.

Континентальные кельты в Южной Галлии пользовались снача­ла греческими буквами; в Цизальпинской Галлии усвоили лепонтий — ский алфавит этрусского происхождения; кельты пиренейских и ис­панских регионов употребляли иберийскую азбуку. Позднее им на смену пришел латинский алфавит, от красивого августовского пись­ма до почти нечитаемого курсива III века, распространенный по всей Римской империи и Ирландии, сохранившей упрямую привержен­ность к буквам, происходящим по прямой линии от каролингского унциала. Этот ирландский «алфавит» конечно очень древний, одна­ко является кельтским только после заимствования.

Однако избранная алфавитная система, со всеми ее недостатка­ми и достоинствами, остается независимой от высшего духовного принципа. И нужно не только полагать, но признавать как аксиому, что друиды не запрещали употребления письменности. Сами же они, без сомнения, были лучшими знатоками чтения и письма, как на островах, так и на континенте. Но их соображения по этому вопросу отличались от наших. В продолжение всей древнейшей эпохи пись­менность была не запрещенной, а исключительной, предназначен­ной для обстоятельств, строго и четко определенных. В Ирландии сама природа огамической письменности (поперечные горизонталь­ные и наклонные линии, с одной и с другой стороны грани камня) препятствовала записи сколько-нибудь пространного текста и лю­бому быстрому чтению: имя, высеченное на погребальной стеле, или вызов, обращенный к противнику; заклинали несколько букв — этим все и ограничивалось. В любом случае, в качестве материальных, археологических доказательств существования огамической пись­менности мы располагаем только надгробными надписями христи­анской эпохи: этот тип письменности был возобновлен христианами, которые сочли его безобидным, так как огамические надписи на камнях служили лишь для того, чтобы назвать покойного в его по­следнем жилище.

Когда в легендарных текстах речь идет об огамической пись­менности, она всегда используется с магическими целями: так друид Даллан пишет огамом на тисовых палочках, чтобы найти жену коро­ля Эохайда, а в другой раз Кухулин пишет огамом на большой дубо­вой ветви, которой он окружает мегалит, для того, чтобы остановить войско Медб на границе Улада. Иное использование письменности не засвидетельствовано. В преданиях очень часто идет речь о вест­никах и посланниках: их миссии всегда были чисто устными; усло­вия, которые они предлагали, договоры, которые они заключали, га­рантировались не запечатанными текстами, а свидетелями, слову ко­торых верили без сомнения.

Письмо не является вариантом запоминания или передачи зна­ния, это практическое приложение магии и букв, подвластных богу — вязателю Огме: письмо, фиксация в материи формулы или име­ни, запечатлевается навеки, придает действенность проклятию или заклинанию на столько, сколько будет существовать мате­риал надписи, дерево, камень или металл. Отсюда можно понять, какую угрозу и какое благо оно может представлять. Записанное проклятие было еще более серьезным, чем устная сатира, которой достаточно было всего-навсего умертвить того, кто стал ее жертвой.

Форма ирландских текстов, древнейшие из которых суть куски прозы вперемешку со стихами и «реторическими» пассажами, иска­женными, непонятыми, кое-как переписанными, — эта форма служит объяснением вышесказанного: стихи представляют собой фиксиро­ванную часть устной традиции. Прозаический текст — это часть гиб­кая, живая, которую каждый толкователь волен представить на свой манер, лишь бы она не противоречила содержанию. Таким образом, вместе с каждым поколением обновляется знание и происходит пе­редача традиции. Доверить все это незыблемым текстам, не одушев­ленным никакой жизнью, значит убить живую мысль, коверкая ее в угоду недопустимым обстоятельствам. Устное обучение было необ­ходимостью. Отнюдь не устная культура привела к исчезновению и забвению кельтской традиции. Из всех работ, написанных в эпоху классической античности, сколько дошло до нас, и сколько безвоз­вратно уничтожено? И каков начиная с эпохи Возрождения коэффи­циент порчи печатных книг за век?

Это ограниченное употребление письменности находит парал­лель в другой особенности жреческого культа, которая касается уча­стия в нем женщин. Многие ломали себе голову над этим вопросом — да можно ли говорить о существовании «друидесс» в Галлии (ср. знаменитую германскую Велледу, носившую кельтское имя, родст­венное ирл. file и обозначающее «ясновидящую, пророчицу»), а тем более в Ирландии, исходя из терминологической путаницы текстов, то и дело упоминающих о banfile «женщине-поэте» или bandrui «женщине-друиде»? Но их деятельность не имела ничего общего с жертвоприношениями, равно как и с обучением или правосудием. Они были связаны с прорицаниями и пророческими видениями. У женщин не было собственно жреческих обязанностей, им также не пристало заниматься писаниной.