События, наиболее чреватые последствиями для истории чело­вечества, свершались вне рамок обозримой истории, происходили четыре или пять тысячелетий назад, когда массы завоевателей, гово­ривших на родственных языках, а то и на одном языке (факт малове­роятный и не поддающийся проверке), по неизвестным причинам (изменение климата, перенаселение, политические битвы, религиоз­ные распри?) покинули северные районы Евразии, которые не стоит пытаться точно определить на карте. Согласимся лишь с тем, что воспоминание об этой арктической прародине сохранилось, с одной стороны, в мифах о северном происхождении ирландских Племен богини Дану, а с другой — в названии гипербореев, которым греки обозначали кельтов (или германцев) северо-запада Европы. Однако индоевропейцы впервые появились в исторической реальности, только к концу третьего тысячелетия до н. э., гораздо позже семитов, шумеров и эламитов, в таком перекрестке цивилизаций, каким яв­лялся Средний Восток, а не на севере Европы, что служит доказа­тельством того, что миф и история не всегда совпадают. Если индо­европейцы не появились раньше, так это вероятнее всего из-за того, что они узнали письменность после контакта с семитами и не оста­вили никаких источников, предшествующих этому заимствованию.

В ходе этих растянувшихся на целые века индоевропейских на­шествий пришельцы истребили или ассимилировали предшество­вавшие популяции, остатки которых уцелели лишь в самых отдален­ных убежищах (Кавказ, Пиренеи, Лапландия). Наукой были в конце концов установлены некоторые из захваченных ими областей: Тур­кестан, где завоеватели продержались до X века несмотря на сосед­ство китайцев и монголов; Индия, где за много веков до прихода Александра они расселились по берегам Ганга; восточный бассейн Средиземноморья, где древнеегипетские анналы сообщают о втор­жении гиксосов и где древняя критская цивилизация пала при пер­вом столкновении с ахейцами и дорийцами.

Эта индоевропейская экспансия, не являвшаяся непременно экспансией высокой культуры, и направила Александра в Бактрию, а римлян в Египет и Малую Азию. Она повторилась в конце средневе­ковья с завоеванием Америки и с XVII по XX вв. сотрясала Азию и Африку, где столкнулась с древними цивилизациями, которые были истощены своей силой инерции. Однако не будем искать в этой экс­пансии бесчисленные горланящие и разрушительные орды, как в не­которых фильмах. Испанцев, которые захватили Мексику, было не­сколько сотен, а первых американцев — всего несколько тысяч. Гер­манские отряды эпохи великого переселения народов, которые опус­тошали Галлию, закончили тем, что поселились там и стали разру­шать изнутри гигантское здание Римской империи. Они были гораз­до малочисленнее, чем «галло-римляне», и их стали привлекать в римскую армию в качестве фланговой кавалерии.

Следует задуматься об исторических фактах такого рода, для того, чтобы получить хотя бы приблизительное представление о том, как это могло происходить. Кельты были западной волной пришель­цев, и они оттеснили, уничтожили или ассимилировали всех, кто им предшествовал. Нельзя сказать, что до или после них там не сущест­вовало никаких других культур, но единственным ощутимым и от­личительным наследием их являются лишь каменные орудия дои­сторических времен и мегалиты, гораздо более древние, чем кельт­ское присутствие. Итак, кельты активно участвовали в становлении индоевропейского феномена, который с самого начала явился кам­нем преткновения для исторической науки, стеной, которую она не в силах преодолеть, не расставшись со своими гипотезами и прибли­зительными или воображаемыми реконструкциями. Только отре­шившись от них, мы сможем хоть что-либо узнать, до этого все наши знания будут сводиться лишь к остаткам материальной и веге­тативной жизни.

Это чрезвычайно важно: мы никогда не задумывались над тем, что неолитические пастухи могли в самом деле принять участие в формировании кельтской «расы» или что можно усмотреть палеоли­тическое влияние в кельтском обычае отрубать головы убитым не­приятелям. Не признавать этих фактов — значит целиком отрицать жестокую реальность индоевропейских нашествий. Утверждение, что галлы не были единственными предками французов, потому что до них жили неолитические пастухи и скотоводы, — бесполезная ба­нальность. Вернее сказать, что кельты или галлы континентальной античности были к тому же предками части немцев, бельгийцев, швейцарцев, итальянцев, а также испанцев и португальцев. Незачем слишком часто затрагивать «субстратный» аспект, когда неизвестно, откуда происходит этнический или лингвистический субстрат. Мы знаем, на каком языке говорили в Галлии до латинского, но мы не знаем, на каком языке там говорили до кельтских языков. Наиболее приемлемая гипотеза заключается в том, что непосредственные предшественники кельтов в Европе были строителями мегалитов. Она, по крайней мере, не вносит лишних возмущений в археологи­ческую хронологию. Но кто были народы бронзового века, если не­обходимо исключить из их числа кельтов? Это вполне допустимый вопрос.

Географию кельтского мира описать нетрудно, по крайней мере если касаться только общих вопросов. После периода предполагае­мых индоевропейских вторжений главным центром экспансии стала Центральная Европа, особенно Богемия, — это происходило на стыке галынтаттской и латенской эпох. Последние крупные события в этой области происходили одновременно с римским завоеванием Норика (в Австрии) и Паннонии (в Венгрии). Во всяком случае неоспоримые следы присутствия кельтов встречаются в Западной и Южной Польше, в Венгрии и на Балканах, где продвижение кельтов шло вдоль течения Дуная. Здесь не имеет смысла упоминать вторжение кельтов в Грецию в 289 г. до н. э. или взятие ими Рима за век до это­го.

Но основной областью их расселения от Галынтатта до конца JIa Тена стала Галлия как таковая от Ла-Манша до Средиземномо­рья, от Атлантики до Альп и Рейна, и, по утверждению Тита Ливия, преображавшего в историю миф о ver sacrum Амбигата в VI в. до нашей эры, именно оттуда хлынули волны завоевателей, затопившие Шварцвальд и Северную Италию.

Как бы то ни было, кельтское нашествие скоро достигло Пире­нейского полуострова, Северной Италии, юга Франции, всех при — рейнских регионов от Швейцарии до Нидерландов и, вероятно из Бельгии, — Британских островов, которым суждено было затем стать последним и единственным прибежищем кельтов.

Эти события свершались уже при свете истории. Когда Цезарь завоевал Галлию, племена белгов только что обосновались в Брита­нии: память об этом событии была еще свежа для двух-трех поколе­ний, а схожие названия народов и городов встречаются по обе сто­роны Ла-Манша. Ирландские предания часто упоминают о племенах галиойн, поселившихся в Лейнстере и служивших в качестве наем­ников королеве Медб, владычице Коннахта, во время ее сражения с Ольстером. Не связано ли название этого племени с галлами, явив­шимися туда, чтобы попытать счастья после завоевания их родины Цезарем? Так или иначе, географическое понятие о Галлии (и приво­зимом оттуда вине) было во всяком случае небезызвестно ирланд­цам. Между обеими странами установились постоянные отношения — либо непосредственно, либо через Британию; они не прекращались и в римскую эпоху.

С другой стороны, греки и римляне донесли до нас свидетель­ства о кельтских вторжениях в Италию и на Балканы. Кельтский ма­териал присутствует в Польше, Румынии, Югославии, Болгарии; кельтские следы находят вплоть до Одессы. Последнее передвиже­ние кельтов изменило лингвистическую и политическую карту крайнего запада Европы: бриттское переселение в Арморику дало этому полуострову новое название и новый язык. Впрочем, ученые не прекращают обсуждать условия, дату, причины и масштаб этого переселения.

Таким образом, со времен античности географическая протя­женность кельтского мира значительно сузилась: кельтские области существуют и сейчас, но существуют также и страны (их протяжен­ность куда более велика), которые некогда были кельтскими и про­стирались от Тахо до Дуная и от Цизальпинской Галлии до Шотлан­дии, сохраняя сознание некоторого единства. Во времена своего апогея кельтский регион включал в себя:

Почти весь Пиренейский полуостров за исключением юго — востока, находившегося под властью карфагенян, и северо-запада, где уцелели его древние завоеватели — иберы, лузитаны и предки басков;

Галлию, делившуюся на три крупных области:

Аквитанию, где названия местностей, таких как Бурди — гала (Бордо), а также пиренейские теонимы невозможно объяснить кельтским влиянием и где роль кельтов была, если не решающая, то по крайней мере очень важная;

Собственно Келътику, от Гаронны до теперешнего париж­ского региона и от Средиземноморья до Ла-Манша;

Белгику, от Марны до Рейна, гораздо более обширную, чем современная Бельгия: она включала в себя также значительную часть рейнских территорий.

Из всех стран, бывших в древности кельтскими, в Галлии наи­более велика плотность топонимических следов: почти все города Франции, не говоря уже о тысячах менее значительных населенных пунктов, носят названия кельтского происхождения.

Обширные территории:

Южной Германии: Вюртемберг,

Баден, Бавария;

Австрии: Каринтия,

Штирия,

Верхняя Австрия, Форарльберг;

Совершенно очевидно, что в труднодоступных альпийских рай­онах с их нелегкими средствами сообщения романизация была мед­ленной и поверхностной. В эпоху великого переселения народов на­селение этих регионов перешло непосредственно с кельтских языков на германские. Этим объясняется относительно высокое число кельтских топонимов с чертами германской фонетики, сохранив­шихся в Австрии, Швейцарии и Южной Германии.

Возможно также, что кельты, колонизовавшие Германию, те, чье присутствие засвидетельствовано в Польше, Венгрии и Румы­нии, а быть может, и те, что, перемещаясь вдоль Дуная, вторглись на Балканы и обосновались в Малой Азии, в Анатолии, — возможно, что эти кельты происходили из Центральной Европы. Чем более продви­гаются вперед научные исследования, тем более возрастает значение кельтов в археологии Восточной Европы.

Британские острова, Великобританию и Ирландию: кельты полностью заняли их в самые отдаленные времена протоистории, занимали вплоть до раннего средневековья, а отчасти занимают и сейчас. Только в V, VI и VII вв. нашей эры англосаксонские завоева­тели оттеснили их в гористые местности Шотландии и Уэльса. А Ирландия, несмотря на все превратности судьбы, в итоге сумела из­бежать политической аннексии и ассимиляции.

Подводя итоги, можно сказать, что в известный момент протои­стории или древнейшей истории три четверти Европы были кельти — зированы. Во многих других местах кельты побывали только мимо­ходом или были затоплены волнами других нашествий или, наконец, поглощены местным населением: именно это произошло в Цен­тральной Европе и в придунайских областях. Но в Западной Европе их пребывание оказалось длительным. Во Франции не существует границ между провинциями, департаментами или диоцезами, кото­рые не имели бы древних юридических оправданий, восходящих сквозь средневековые времена к галльскому периоду. На средизем­номорском побережье, где кельтские поселения были более редки­ми, удалось уцелеть другим народностям (как грекам Марселя!), ко­торые сосуществовали с кельтами ценой компромиссов, договоров, взаимовлияний и союзов, приводивших иногда к образованию новых этносов или, по крайней мере, их переименованию: кельтиберы в Испании, например, или кельто-лигуры в Провансе и предгорьях Альп.

В своем труде «Кельты и кельтская цивилизация» (Les Celtes et la civilisation celtique), выпущенном в 1932 г., при том, что концеп­ция, организация и основа редакции которого относятся ко времени до 1914 г., Анри Юбер рассматривал религию как элемент, и не са­мый определяющий элемент, социальной организации. Ничем иным, как современной точкой зрения, было обусловлено содержание это­го труда, посвященного материальной цивилизации и ее культурным следствиям или приложениям. Анри Юбер считал себя поочередно археологом, этнологом, социологом, лингвистом, а также и главным образом историком, но не историком религий, в том смысле, в каком это понимал Жорж Дюмезиль поколением позже, и как мы понима­ем сейчас. Юбер не посвятил ни строчки изучению метафизики (ко­нечно проблематичной темы, если судить по сохранившимся доку­ментам) или философии (еще более сомнительной темы!). Между 1900 и 1950 гг., когда работы Жоржа Дюмезиля не были признаны — или просто известны, столь велико было общее неведение, — ни ар­хеологу, ни даже специалисту по кельтской лингвистике, ни а fortiori кому-либо другому, не могло прийти в голову, что древние кельты могли быть хранителями высокой мысли. «Философия» друидов была — и в известной степени остается до сих пор — предо­судительным увлечением кельтоманов (см ниже стр. 174-183). Сей­час верят, подобно Бергсону, что религия образуется обществом, а не общество организуется по религиозным принципам. Тут есть элементарное противоречие в методе и отсутствие смысла.

В целях нашего исследования необходимо поменять местами отправные понятия хотя бы для того, чтобы проявить уважение к самым элементарным традиционным и религиозным принципам и усмотреть в кельтском обществе отражение метафизических взгля­дов друидов, создавших человеческое общество по образу общества божественного, земными представителями которого они являлись. В любом случае, уточним нашу формулировку: совершенно неважно, удалось ли им это или нет в материальном смысле. Важна не мате­риальность факта, а соотношение между религиозной концепци­ей и человеческой организацией, и наше осмысление этого соот­ношения. Открытие соответствий в религиозном словаре кельтских языков и санскрита, сделанное Вандриесом в 1918 г., на самом деле, ни к чему не приведет, если эти соответствия не присутствуют в ре­лигиозной идеологии. Для историка важна не фантазия, а строжай­ший исторический метод, позволяющий ему не только изучать фак­ты, — и ничего кроме фактов — но и постигать современную им идео­логию.

Поэтому воздержимся от утверждения, что кельтская традиция есть «философия». Ибо если последний термин как нельзя лучше подходит к определению греческой мысли, распространившемуся на весь Запад, то он не адекватен по отношению к кельтам, потому что у них просто не было кельтской философии. Кельтская традиция, которая начинает приоткрываться для нас благодаря целому ряду сравнительных исследований, несводима к какой бы то ни было сис­теме, поскольку ее «активность» всеобъемлюща и универсальна. Пытаясь дать ей приблизительное определение в современных тер­минах, мы сказали бы, что это не аристотелевская философия, что это форма рассуждения, независимого от логики греческой мысли и доступного для нас лишь в той мере, в какой мы способны истолко­вать изобразительные и письменные символы, на которых оно осно­вывается. С другой стороны, мы можем углубить их понимание по­средством внутреннего сравнения, а затем сравнения внешнего, со­поставляя их с другими мифологическими, религиозными или мета­физическими данными, прежде всего индийскими. Затем может по­следовать сравнительный синтез лингвистических и, в случае на­добности, археологических данных, что является нелегким трудом.

Читатель не встретит здесь всего необходимого аппарата, так как, отрицая письменность, друиды не записали свои «Веды» и «Упанишады». Работа по сравнению долга, трудна и кропотлива. Скажем, не говоря о результате, что так нам удастся достичь хоть какого-то представления о ритуалах, хоть каких-то понятий о док­тринах. Только поостережемся приписывать друидам те догматы, о которых они наверняка и не подозревали, например, учение о бого- откровенной истине, поскольку оно является христианским нововве­дением, чуждым для иных верований. Наконец, нужно быть глубоко убежденными в том, что эта тема не проста, и что всякая традицион­ная идея, рассмотренная в своем собственном значении, или даже ясно объясненная, не является ipso facto доступной любому интел­лекту.

Мы не располагаем описанием Иного Мира, каким его могли представлять себе кельты античной эпохи. Один поздний греческий текст говорит о рыбацких лодках, служащих для перевозки душ, но это скорее легенда, — впрочем интересная — чем теологическое сви­детельство. В островных текстах, напротив, имеются бесчисленные описания этого мира или развернутые аллюзии на него. Но ирланд­ское средневековье, находясь под влиянием христианских идей о рае и небесном Иеросалиме, смешивало посмертное Инобытие с вол­шебным Иным Миром богов.

Однако в этимологическом смысле слово sid «мир», в самом деле обозначало некий мир, параллельный нашему, который, будучи отличным и отдаленным от него, тем не менее соприкасается или смыкается с ним, позволяя избранным или призванным существам в любой момент проникнуть в Инобытие. Его обитателями, по опре­делению, являются боги и обожествленные герои.

Во всех ирландских преданиях, мифологических или эпических, оно располагается или локализуется на трех уровнях:

-за морем, на западе (совпадающим со значением левизны и севера), на огромных счастливых островах, которых можно достичь только после морского плавания;

— на дне моря или озер, во дворцах из золота и хрусталя, дос­туп к которым открывается порой случайно;

— в полых холмах или насыпях: после прибытия современ­ных жителей Ирландии, или гойделов, их божественные предшест­венники, Племена богини Дану, не в силах противиться захватчикам, предпочли укрыться под землей. Там они продолжали ту же жизнь, что и раньше, по временам появляясь среди людей.

Позволительно сказать, что сид присутствует в Ирландии по­всюду. Это облегчает переписчикам и пересказчикам некую посто­янную «актуализацию» мифологии и преданий, которая всякий раз подсказывает им новые объяснения многочисленных топонимов или комментарии к ним. Так, огромный доисторический курган в Ньюг — рейндже превратился в резиденцию бога Дагды под названием Бруг — на-Бойнне («Крепость на Бойне»), А если сид располагается повсю­ду, то у каждого божества может быть свой собственный сид. Не сыщется предания, в котором под тем или иным предлогом не выво­дился бы Иной Мир. Но где бы он не располагался — за морем, на дне озера или под землей, обычный доступ к нему осуществляется водным путем.

Как бы там ни было, кельтский Иной Мир, каким он нам пред­ставляется, не имеет почти ничего общего с христианским раем, но, полный женщин, по концепции своей он весьма близок к германской

Вальгалле и мусульманскому раю. Его обитатели ведут жизнь, пол­ную радостей и наслаждений: они вкушают изысканную и изобиль­ную пишу, их любят женщины необыкновенной красоты, все они принадлежат к одному и тому же высокому социальному рангу. Им неведомы ни грехи (понятие христианское), ни преступления (поня­тие дохристианское).

Но все это — стереотипная картина, не меняющаяся от текста к тексту, которую христианство еще более упростило: immrama «мо­реплавания» стали предлогом для нескончаемых странствий мона­хов, полагающихся на волю Божию, превращающих средство (мор­ское путешествие) в цель и, понятное дело, выживающих женщин — искусительниц со всех этих островов. Важной, однако, остается одна деталь: Иной Мир — это, разумеется, рай, но ни ада, ни чистилища в этой картине не предусмотрено. Наказание злодеев решается их от­сутствием.

Для обитателей сида характерны две основные черты: они неподвластны ни законам времени, ни условиям пространства.

Попавшие в их владения люди нередко только диву даются: ли­бо они проводят там день за днем, реально отсутствуя на земле всего несколько часов, либо — и это случается чаще всего — думают, что гостили там несколько месяцев или лет, тогда как на самом деле их пребывание затянулось на долгие века. Но все это не имеет значения для тех, кому нет доступа в Мир Иной, — ведь это милость, даруемая лишь таким героям, как Кухулин, и прочим редким избранникам, которых перевозит за море прекрасная вестница в ладье из стекла или хрусталя. В легендах эта прекрасная вестница часто, а то и почти всегда, превращается в возлюбленную, и эта подробность ста­ла отправным пунктом очаровательной темы в литературе, фолькло­ре и сновидениях. Именно кельтским легендам было предназначено оставить в наследии современного мира этот прекрасный эквивалент легенды об Эроте и Психее.

Главным вопросом, следовательно, остается природа сида. По­падающие туда простые смертные (это всегда мужчины) изменяются и в смысле состояния, и в смысле положения. Возврат в мир людей для них запрещен: один из спутников Брана, истосковавшись по Ир­ландии и вернувшись на родину, рассыпается в прах, как только оп­рометчиво сходит со своего корабля и касается ногой земли. Дети Лира живут девятьсот лет в обличье лебедей; снова обретя человече­ский облик, они обращаются в христианство и умирают от старости, распространяя вокруг себя благоухание святости.

Ведь и в самом деле невозможен никакой контакт между конеч­ным (человеческое пространство и время) и бесконечным (божест­венная вечность и бесконечность). Ибо Иной Мир не только вечен (а человеческое сознание неспособно отчетливо представить себе веч­ность, в которой нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а одно лишь бесконечное «теперь»), но он и не ограничен тремя изме­рениями: некий бог может очутиться внутри дома, не воспользовав­шись ни дверью, ни каким-либо другим входом: такое случилось, например, с Мидиром, явившимся к королю Эохайду за своей женой Этайн. Другое божество может ранним утром появиться в Ольстере, а ближе к полудню — в Шотландии, как Мананнан в легенде о Мон — гане. Равным образом совершенство Иного Мира делает поверхно­стными и ненужными социальную иерархию и чехарду функций: мир, счастье и довольство, порождаемые третьей, производительной функцией, наиболее полным образом выявляются в первой, жрече­ской функции. Нет больше надобности в управлении сферой свя­щенного, ибо оно представлено совершенно, и это является причи­ной, по которой в Ином Мире все боги — друиды, и, наоборот, в этом мире все друиды — боги. И если в эпических преданиях сид чаще всего оказывается местом сражений и войн, происходит это потому, что легенды адресовались в первую очередь членам воинского со­словия, для которых было непривычным мирное времяпрепровож­дение. Могли ли соратники Кухулина вообразить себе Иной Мир без битв и побед? Поэтому христианская и монашеская трансформация «плаваний» была столь двусмысленной.

ЖРЕЧЕСКИЙ КЛАСС:

ПЕРВАЯ ФУНКЦИЯ: управление сферой сакрального и всем, что определяет отношения человеческого общества и божественных или сверхъестественных сил.

ВОИНСКИЙ КЛАСС:

ВТОРАЯ ФУНКЦИЯ: война и магия, все, что относится к ис­пользованию физической силы, жестокости, магии и хитрости, кото­рые были направлены на защиту общества.

РЕМЕСЛЕННЫЙ И ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫЙ КЛАСС:

ТРЕТЬЯ ФУНКЦИЯ: ремесло, сельское хозяйство, скотовод­ство, торговля, в целом все, что не относится к первой и второй функциям. Ремесленный и производительный класс существует только во взаимосвязи с двумя другими. Он должен почитать их и снабжать всем необходимым.

Эта схема соответствует исключительно человеческому обществу. По оп­ределению боги осуществляют жреческую функцию, тогда как совершенство иного мира подразумевает отсутствие в нем различия функций. Поэтому, на первый взгляд, в нем представлена только третья функция (мир, изобилие, на­слаждение).

Термин «индоевропейский» является всего лишь идеальным обозначением, скорее лингвистическим, нежели географическим, прилагаемым к группам народов, о которых мы весьма мало знаем и протоистория которых не имеет ясно очерченных пределов: понятие «индоевропейский» рассматривается по-разному в зависимости от точки зрения лингвиста, археолога или антрополога. Однако для ан­тропологии тут едва ли будет стоять вопрос, потому что физические типы, которые по большей части характеризуют европейские наро­ды, не могут определяться как «расовые». Не существует и общей индоевропейской археологии. Этого должно быть совершенно дос­таточно, чтобы индоевропейский феномен не мог ассоциироваться с какой-либо современной идеологией или быть поставлен ей на службу.

Стало быть, перед тем, как предложить свое определение кель­тов, необходимо уточнить, что индоевропейский «мир» представля­ет собой не столько политическое, лингвистическое или экономиче­ское целое, сколько известный образ жизни и мышления, предпола­гающий тесное изначальное родство. В рамках сообщества институ­тов и верований — широко засвидетельствованных на территории от ведийской Индии до дохристианской Ирландии, включая Рим и Германию — это своего рода койне, ставшее достаточно обширным и гибким, для того чтобы вместить в себя все бесчисленные проявле­ния противоречий и контрастов, наряду с простыми различиями. То, что является мифом в Индии и у кельтов, стало мифом и историей в Риме. То, что является мифическим и космическим в Ирландии, присутствует как национальное и случайное у Тита Ливия. Одни и те же схемы трактовались по-разному, одни и те же слова могли утра­тить часть их звуковой формы и даже сменить семантическую на­правленность.

Но начиная с заката античности, европейцы усвоили и распро­странили римскую концепцию государства, мешающую как оценке изначального индоевропейского фактора, так и здравым суждениям по поводу кельтских факторов. Они забыли о том, что человеческая натура, способная к осознанию единства, чурается единообразия: простой принцип здравого смысла, который объединяет все истори­ческие установки. Следствием этого является принятие неадекват­ных материальных критериев почти всегда незначительной важно­сти: в течение всей современной эпохи кельты были обречены на забвение, презрение и, хуже того, на полное непонимание, посколь­ку они не создали жестких политических рамок, подчиняющих лич­ность государству. Современным европейцам уже непонятна пози­ция пассивного сопротивления, которое Индия оказывала всем за­воевателям, подобным же образом европейцы не прощают кельтам того, что они не сформировали крупных государств. Исходя из всего этого, если судить по примерам греков, кельтов, германцев и индий­цев, маловероятно, чтобы изначальная индоевропейская реальность была столь же государственной, как римский imperium (слово, кото­рое обозначало сначала "командование"), который является в своем конечном воплощении порабощением духовного мирским.

Еще менее вероятно, что эта реальность соответствовала упро­щенному образу жестокости и варварства, с помощью которого слишком часто ее стараются изобразить. Уничтожение христианской Ирландии норвежцами и датчанами в IX веке — это еще не все, что можно сказать о Скандинавии, и этот факт не вычеркивает ни «Эдд», ни саг. Вергилий и Овидий не ответственны за массовые убийства, совершенные Юлием Цезарем в Галлии. Итак, индоевропейский мир, прежде всего, — это совокупность языков и культур, составной частью которой, хотим мы того или нет, являются и кельты, оста­вившие вполне определенные следы в качестве субстрата.

Поскольку само понятие национальности является понятием исключительно современным, а документы отдаленных эпох отли­чаются крайней неопределенностью, нам придется довольствоваться весьма приблизительными оценками. На стыках кельтского и гер­манского миров невозможно с достаточной четкостью определить, где начинаются кельты и где кончаются германцы. И однако, если не принимать во внимание их древнего индоевропейского родства, лингвистического или культурного кельто-германского единства ни­когда не существовало. Согласно Цезарю, белги были самыми дики­ми из галлов: они обитали очень далеко от Нарбонской Галлии, — поясняет он, — и к ним лишь изредка добирались торговцы, приво­зившие предметы роскоши, способные смягчить их буйные нравы. Но он принимает во внимание и начавшееся издавна движение гер­манских племен на запад: эдуи, к которым Цезарь обратился за под­держкой во время своего официального вступления в Галлию, хоте­ли оказать сопротивление секванам, вступившим в союз с германца­ми Ариовиста. А для переговоров с Ариовистом нужно было поль­зоваться не германским, а галльским языком.

Можно, конечно, думать, что древние не особенно вдавались в подобные детали: ведь и кельты, и германцы были для них всего лишь варварами. Однако Цезарь провел в Галлии несколько лет; он так и не выучил галльский язык (мы часто забываем, что он, как все образованные римляне, охотнее пользовался греческим, чем латы­нью), но тем не менее был способен провести этнографические раз­личия. Пятьюдесятью годами раньше, во время вторжения кимвров и тевтонов, переговоры с захватчиками велись по-галльски, а все их вожди носили кельтские имена. С другой стороны название «ким — вры» также хорошо объясняется сравнением с ирландским cimbid «красть», а название «тевтоны» объясняли, может быть, слишком упрощенно, с помощью кельтского touta/teuta «племя». Исследова­тели теряются в догадках по поводу загадочных языковых обстоя­тельств в древней доримской Европе.

Несомненно не нужно возвращаться к гипотезе, — которая была высказана слишком серьезно — что все подобные народы древности могли быть не кельтами, а порабощенными народами, вынужденны­ми выучить кельтские языки (в наше время эта гипотеза чудесным образом подходит для Ирландии и Бретани. А что и говорить о чер­ной Африке и об индейцах Америки!). Учитывая все это, нам следу­ет еще раз обратиться к отчету Цезаря, который объясняет, что неко­гда галлы превосходили германцев не только в отношении матери­альной цивилизации и духовной культуры, но также в смысле храб­рости и воинской доблести. Анализ германских языков показывает, что их структура весьма отлична от языков кельтских, но давние словарные заимствования из кельтского относятся к столь фунда­ментальным понятиям права и управления, как «империя» (Reich) или административная функция галльского ambactus (Amt[6]).

Деликатная тема взаимоотношений кельтов и германцев в тече­ние первого тысячелетия до нашей эры с научной точки зрения была оболгана и отравлена — это не слишком сильное слово — франко- германским антагонизмом между 1870 и 1945 гг. Одни читали Цеза­ря, который почти не отзывается о галлах положительно, но считает их выше германцев по уровню цивилизации и культуры (со свевом Ариовистом послы Цезаря проводили переговоры не на германском языке, из которого римляне не знали ни слова, а по-галльски!); дру­гие читали Тацита, который по сравнению с римской коррупцией объявлял германцев добродетельными и храбрыми. Однако первые потеряли свой язык с крушением независимого кельтского мира, а вторые сохранили язык и после краха Римской империи. Француз­ские ученые между 1870 и 1914 гг. настаивали на интеллектуальной неполноценности германцев, «учителями» которых были галлы, предки французов. Немецкие ученые между 1919 и 1940 гг. превоз­носили грубые германские добродетели воинской храбрости и мо­ральной чистоты в отличие от упадка романизированных кельтов. Никогда не следует обращаться с историческими фактами, повину­ясь влиянию предубеждений и страстей нынешнего времени, между тем все подобные споры с давнего времени несут груз этих анахро­низмов.

Путаница между кельтами и германцами была в древности столь велика еще и потому, что никогда не существовало понятия «кельто-германцы»: задолго до Цезаря общий термин Ks/aoi или Celtae прилагался равным образом и к тем, и к другим. Хотя рас­смотрению германо-кельтских соответствий было посвящено немало работ (сводящихся, в основном, к исследованию лексики), но мы до сих пор не имеем точного представления о степени влияния кельт­ского языка на германский до первого века до н. э. (если предполо­жить возможность такого влияния). Можно полагать, что древние нередко ошибались, говоря о варварах, и почти всегда принимали германцев за кельтов. Но при всем этом они всегда по мере сил проявляли заботу о точной идентификации самих кельтов, выра­жавшейся в двойных наименованиях: келъто-греки, келъто — фракийцы, кельто-скифы, келъто-лигуры. Эти наименования от­нюдь не всегда соответствуют конкретной действительности; они отражают не столько этнические слияния на границах кельтского мира, сколько культурные компромиссы, контакты языков и цивили­заций.

Кельтский фактор и его большое значение в истории Европы побуждают нас к осмотрительности в обращении с понятиями куль­туры и национальности. К тому же все это неразрывно связано с языком. Но язык нельзя обнаружить с помощью археологических раскопок. Осуществление синтеза — это задача историка, если, ко­нечно, она ему по плечу.

Из всего вышесказанного следует, что невозможно изучать кельтскую религию (или традицию) как исторический факт, предпо­лагающий отправную точку во времени и дальнейшую эволюцию, чьи фазы можно проследить при помощи соответствующих текстов, раскрывающих ее стадии или точки разрыва.

С одной стороны, кельтская традиция постижима для нас лишь посредством ее символики и смысловой ценности мифов, эту симво­лику излагающих, с другой стороны, ни на одном из этапов изучения невозможно выявить ни малейших в ней изменений. Вкусы, матери­альные возможности могли развиваться, изменяться, влиять друг на друга. Однако религия не изменялась, что было так же невозможно представить человеку первого тысячелетия до н. э., как индийскому брахману, верования, корпус основных понятий, не были подверже­ны какой-либо эволюции или адаптации. Ибо эволюция кельтской традиции заключалась не во внутренних переменах, а в том, что она сначала уступила место официальной римской религии, затем хри­стианству и, наконец, прекратила свое существование. Начиная с то­го момента, когда она осознала свое место в историческом времени, т. е. когда тексты, излагающие ее скрыто или явно, целиком или час­тично, обрели письменную форму в Ирландии, обращенной в хри­стианство, она могла продолжать свое существование лишь в каче­стве мертвой традиции. И в этом смысле документальные и теоре­тические основы наших исследований не представляют никакой тайны.

Поскольку миф не сводим к определенному времени, становит­ся понятным бессилие исследователей, использующих исторический метод для достижения сколько-нибудь убедительных результатов, и мы не злословим здесь о истории и историках, а констатируем факт. Вот почему кельтов упрекали за то, что они не оставили письменных документов. При этом забывалось, что, согласно их традиционным концепциям, письменность может служить только магическим це­лям. Она использовалась для передачи учения — эта передача должна была оставаться исключительно устной и живой. Словно в неком социальном и интеллектуальном пороке их упрекали еще и за то, что они не сумели образовать государственность и не имели отчетливых политических понятий, таких, какие в ходу у нас, то есть, во всей Европе. Но при их понимании мира подобные упреки остались бы мертвой буквой, поскольку они основываются на полном непонима­нии. Ведь здесь не только не учитывается расстояние, отделяющее нашу современную ментальность и наши теперешние понятия от ду­ховной жизни людей античности и средневековья. Здесь не прини­мается во внимание еще и то обстоятельство, что мифы вовсе не бы­ли забавой человека, оторванного от реальности, что их нельзя счи­тать чем-то вроде запутанного и бессвязного сновидения в некой сверхъестественной и фантастической вселенной. Миф не имеет со всем этим ничего общего: он — способ объяснения мира, обладаю­щий собственной истинностью и цельностью, которые прекращают существовать, если изменить что бы то ни было в традиционном предании, в самом незначительном традиционном варианте. И если мы не в состоянии понять смысл мифа, вина за это лежит только на нас, и здесь без какой-либо тайны кельтская традиция является пока­зательной, потому что она существует вне истории.

Вполне понятно, что при желании можно вписать любое исто­рическое событие, как Галльская война, французская революция или первая и вторая мировая война, в мифическую символику, что дока­жет неизбежность этого события. Но было бы опасно и бесполезно соблазняться этой возможностью. Проще простого было бы, напри­мер, назвать социальное и политическое состояние Галлии в эпоху завоевания «восстанием кшатриев» по аналогии с индийским поня­тием, обозначающим стремление некоторых представителей воин­ской касты овладеть высшими функциями, к которым они вовсе не предназначены, — «восстанием», из которого друиды, будучи не в силах его подавить, будто бы извлекли необходимые выводы.

Однако если Рим не стоял за этим прямо или косвенно, мы не знаем, почему своевольная галльская аристократия повсюду пришла на смену олигархическим формам правления. В кельтском обществе, таком, как мы его себе представляем, историческое событие в ко­нечном счете играет куда меньшую роль, нежели мифологическая структура, служащая его фоном, приложением и повторением кото­рой в полном соответствии с религиозными представлениями было само это общество. История случайна, миф вечен. Ирландия нико­гда не перемещала по времени своего юного героя Кухулина подоб­но тому, как это случилось с Роландом, племянником Карла Велико­го; и точно так же в силу чисто символической связи, согласно од­ной из версий «Смерти Конхобара» (Aided Conchobuir), этот король уладов умер в одно время с Христом, что очевидно было данью поч­тения к Христу и реабилитацией короля, который, с христианской точки зрения, в ней действительно нуждался.

Кроме того, если мы попытаемся установить историческую дос­товерность такого рода персонажей, то окажется легче всего прийти к выводу, что они никогда не существовали. Около 1950 г. подобный опыт был произведен целой школой ирландских ученых: они с оче­видностью доказали, что королевская Тара существовала в гораздо более скромном виде, чем ей приписывали легенды. Увы! Никто ни­когда не утверждал, основываясь на археологии, и не предполагал на основании исторических выводов, что Тара была в действительно­сти великой столицей. Точно также простого обращения к Титу Ли­вию достаточно, чтобы убедиться в том, что рассказанная им исто­рия о «империи» Амбигата и двух его племянников, Белловеза и Се — говеза, несовместима с обычными данными римской историографии, не говоря уже об истории как таковой. Эти три персонажа являются великолепной галльской (или континентальной кельтской) паралле­лью восточного сюжета о Царе Мира и двух его сподвижниках. По­добные примеры нетрудно умножить.

Самобытность кельтской мифологии в значительной мере зави­сит от ее усилий по переводу бесконечного в конечные термины. Ибо временной макрокосм построен по образу божественной космо­логии и космогонии: друид-человек имеет своим прототипом друида божественного, каковым является Дагда; воитель — это копия бога Огмы, а герой Кухулин считается одновременно сыном бога Луга, короля Конхобара и «приемного отца» Суалтава. Этот вопрос не­возможно решить на нескольких страницах, как мы иногда видим в некоторых вульгаризациях. Однако при всем своем несовершенстве дольний мир есть отражение, отблеск Мира Иного. Не следует, стало быть, удивляться тому, что Иной Мир время от времени вторгается в мир людей или притягивает к себе некоторых тщательно отобран­ных героев.

Эти контакты ограничиваются, однако, кратким символиче­ским периодом, празднеством Самайн, приходящимся на первое но­ября. Но этот период краток лишь в силу необходимого условия, и сначала стоило бы определить понятие «праздник», чтобы точно знать, о чем идет речь. Самый примечательный факт заключается в том, что ни в одном кельтском языке, ни в ирландском, ни в валлий­ском, ни в бретонском, не было автохтонного слова для обозначения «праздника». В целом мы встречаем два слова: одно заимствовано из латинск. vigilia, и обозначает религиозный праздник, ирл. feil, вал — лийск. gwyl, бретонск. gouel; другое же было заимствованием из ро­манских языков, французского или английского для обозначения мирского пира, ирл. feasta, бретонск. fest (в валлийском было другое слово: gwledd, буквально, «пир»). Причем в современном лексиче­ском употреблении религиозный и светский праздник никогда не со­вмещаются. Использование же бретонск. gouel для обозначения не религиозного праздника является чудовищной современной нелепо­стью. Иначе говоря, древние кельтские праздники, которые сохра­нились только в Ирландии, имели лишь календарные названия: по­нятие «праздника» включалось в это название, которое обозначало момент священного времени, противостоящего времени мирскому. Кельтский «праздник» представляет собой то, что можно назвать «замкнутой фазой», в которой полный цикл событий свершается без посягательств на внешнее время.

Ирландские сказания по большей части имеют своим времен­ным центром праздник Самайн, даже если в них не содержится ни­каких отсылок на календарную дату. «Священное время» покрывает некий строго определенный, можно сказать концентрированный пе­риод, который, исходя из обстоятельств, может быть равновелик суткам, году или вечности. События, совершающиеся на протяже­нии нескольких дней, растягиваются от одного праздника до другого или происходят во время нескольких последовательных празднеств.

Понятие времени, таким образом, соотносимо с понятием Иного Мира. Оно возвращает людей к легендарным гиперборейским первоистокам, а четыре главных праздника ирландского календаря служат ему наилучшей иллюстрацией:

САМАЙН («собрание») — первого ноября:

Засвидетельствованный в Галлии как SAMONIOS из календаря из Колиньи, Самайн является наиважнейшим праздником, поскольку он соединяет между собой два мира и два года: он ограничивается тем исключительным моментом, когда мир человеческий сообщает­ся с сидом, ибо этот момент не принадлежит ни году уходящему, ни году наступающему. Этот праздник предстает с помощью парони- мической игры одновременно «итогом» лета (sam) и началом зимы, праздником верховного божества, предстающего в обоих своих ас­пектах — темном и светлом. Это понятие календарного времени можно сопоставить с галльским обыкновением, засвидетельствован­ным у Цезаря, отсчитывать время не по дням, а по ночам. Праздник сопровождался грандиозными пиршествами, призванными напом­нить пиршества в Ином Мире. Самайн был христианизован как день всех святых и праздник мертвых, в англоязычных странах его назы­вают Хэллоуин.

БЕЛТАНЕ («огонь Бела») — первого мая:

Белтане — начало светлого сезона, праздник бога Луга в его светлом аспекте. Согласно некоторым текстам, это время великих друидических собраний, во время которых зажигались огромные ко­стры. Мы не знаем названия этого праздника в континентальном кельтском, однако он сохранился в фольклоре, связанном с первым мая, который имеет широкое распространение по всей Европе и, по крайней мере, в Западной Европе связан с кельтским субстратом.

ЛУГНАСАД («собрание Луга») — первого августа:

Это праздник Луга в его королевском аспекте, праздник короля — раздатчика благ и поддержателя равновесия, праздник осени и уро­жая. Он отмечался играми, состязаниями, скачками и собраниями законоведов и судей. Галльский эквивалент этого праздника назы­вался Concilium Galliarum («Собрание галлов») и проводился в Лио­не; римская политика превратила его в праздник, связанный с куль­том императора. Лугнасад в ирландском фольклоре стал силой об­стоятельств (потери политического и религиозного значения) сель­скохозяйственным праздником. Он отличается от старого бретон­ского паломничества в Локронан, которое называется «Тромени».

ИМБОЛК («омовение») — первого февраля:

Очистительный праздник конца зимы, Имболк, едва засвиде­тельствован: будучи праздником «третьей функции», он не получил достаточного освещения в нескольких документах, где появляется его название. Он является всего лишь архаической календарной да­той и заменяется в фольклоре христианским праздником св. Бриги — ты, следующим за Сретением. Объем современного ирландского фольклора, связанного с этой датой и святой, поистене потрясает. Средневековая ирландская этимология Имболка, «кормление гру­дью» или «овечье молоко», построена на аналогии: она основана на переосмыслении сложного слова oi-melc, которое встречается в «Словаре Кормака» X века.

Здесь следует сделать несколько общих замечаний по поводу этих четырех праздников, три названия которых сохранились в но­воирландском:

Во-первых, разрыв между кельтскими праздниками и реаль­ным началом соответствующего времени года в Западной Европе составляет шесть-семь недель, что необъяснимо особыми климати­ческими условиями Ирландии.

Во-вторых, календарь фактически основывался на трех празд­никах, третий из которых, Лугнасад (новоирл. Lunasa), располагался посередине временного отрезка между двумя другими. Это и впрямь «промежуточный» праздник, праздник короля, посредника между друидами и народом, поскольку друиды являются представителями богов. Луг в этот момент выступал представителем королевской власти, одновременно «космической» и человеческой.

В-третьих, из предыдущего замечания следует, что два полю­са календарного времени являются началом зимы (Самайн) и лета (Белтане). Ирландский календарь, следовательно, состоит из двух четко обозначенных сезонов, светлого и теплого, с одной стороны, и темного и холодного, с другой, что подобает народу, имеющему се­верное происхождение.

В-четвертых, причина затушевывания праздника Имболк со­стоит в том, что в результате христианизации он стал праздником святой Бригиты, наследницы дохристианской Бригиты, а затем был согласован с культом Пресвятой Девы.

Основные современные следы этого календаря, общего для всех кельтов, если судить об этом по некоторым соответствиям из календаря Колиньи, присутствуют в двух его ключевых моментах:

Это праздник первого ноября, ставший днем всех свя­тых или днем поминовения мертвых (его следы особенно отчетливы в бретонском фольклоре, в представлениях об Апаоп, мертвых, возвращающихся к живым в эту ночь);

И праздник первого мая, отмеченный бесчисленными фольклорными фактами и завершивший свою карьеру в ка­честве «Праздника труда».

Важно отметить, что соответствия континентальной и остров­ной календарной терминологии ограничиваются названиями Samonios / Samain. Использование ирландских названий для обозна­чения континентальных праздников было бы анахронизмом и не­точностью, поскольку в любом случае, все галльские праздники, кроме Samonios, носили названия, не соответствующие ирландским основам.

ДРУИД (галльск. *druis, ирл. drui) общий термин,

Обозначающий любого члена жреческого класса вне зависимости от его специализации. У любого друида было право совершать жертвоприношения.

БАРД (галльск. bardos, ирл. bard, валлийск. bardd, брет. barzh) «поэт», специализирующийся на читаемой вслух по­эзии (а также песнях), содержащей хвалу или поноше­ние. В Ирландии его место занял file «видящий», изна­чально прорицатель, который практиковал сатиру и магию.

ВАТ (галльск. vatis, ирл. faith) «прорицатель», отвечающий за всякую культовую и обрядовую религиозную практи­ку, в особенности за предсказания и прорицания. Це­литель также обычно был ватом.