Термин «индоевропейский» является всего лишь идеальным обозначением, скорее лингвистическим, нежели географическим, прилагаемым к группам народов, о которых мы весьма мало знаем и протоистория которых не имеет ясно очерченных пределов: понятие «индоевропейский» рассматривается по-разному в зависимости от точки зрения лингвиста, археолога или антрополога. Однако для ан­тропологии тут едва ли будет стоять вопрос, потому что физические типы, которые по большей части характеризуют европейские наро­ды, не могут определяться как «расовые». Не существует и общей индоевропейской археологии. Этого должно быть совершенно дос­таточно, чтобы индоевропейский феномен не мог ассоциироваться с какой-либо современной идеологией или быть поставлен ей на службу.

Стало быть, перед тем, как предложить свое определение кель­тов, необходимо уточнить, что индоевропейский «мир» представля­ет собой не столько политическое, лингвистическое или экономиче­ское целое, сколько известный образ жизни и мышления, предпола­гающий тесное изначальное родство. В рамках сообщества институ­тов и верований — широко засвидетельствованных на территории от ведийской Индии до дохристианской Ирландии, включая Рим и Германию — это своего рода койне, ставшее достаточно обширным и гибким, для того чтобы вместить в себя все бесчисленные проявле­ния противоречий и контрастов, наряду с простыми различиями. То, что является мифом в Индии и у кельтов, стало мифом и историей в Риме. То, что является мифическим и космическим в Ирландии, присутствует как национальное и случайное у Тита Ливия. Одни и те же схемы трактовались по-разному, одни и те же слова могли утра­тить часть их звуковой формы и даже сменить семантическую на­правленность.

Но начиная с заката античности, европейцы усвоили и распро­странили римскую концепцию государства, мешающую как оценке изначального индоевропейского фактора, так и здравым суждениям по поводу кельтских факторов. Они забыли о том, что человеческая натура, способная к осознанию единства, чурается единообразия: простой принцип здравого смысла, который объединяет все истори­ческие установки. Следствием этого является принятие неадекват­ных материальных критериев почти всегда незначительной важно­сти: в течение всей современной эпохи кельты были обречены на забвение, презрение и, хуже того, на полное непонимание, посколь­ку они не создали жестких политических рамок, подчиняющих лич­ность государству. Современным европейцам уже непонятна пози­ция пассивного сопротивления, которое Индия оказывала всем за­воевателям, подобным же образом европейцы не прощают кельтам того, что они не сформировали крупных государств. Исходя из всего этого, если судить по примерам греков, кельтов, германцев и индий­цев, маловероятно, чтобы изначальная индоевропейская реальность была столь же государственной, как римский imperium (слово, кото­рое обозначало сначала "командование"), который является в своем конечном воплощении порабощением духовного мирским.

Еще менее вероятно, что эта реальность соответствовала упро­щенному образу жестокости и варварства, с помощью которого слишком часто ее стараются изобразить. Уничтожение христианской Ирландии норвежцами и датчанами в IX веке — это еще не все, что можно сказать о Скандинавии, и этот факт не вычеркивает ни «Эдд», ни саг. Вергилий и Овидий не ответственны за массовые убийства, совершенные Юлием Цезарем в Галлии. Итак, индоевропейский мир, прежде всего, — это совокупность языков и культур, составной частью которой, хотим мы того или нет, являются и кельты, оста­вившие вполне определенные следы в качестве субстрата.