Экспозиция здесь рассказывает о тех, кто жил в этом доме: П. А. Осиповой, ее детях, приятелях Пушкина — Алексее, Евпраксии и Анне Вульф, о приезжавших к ним в гости Н. М. Языкове, А. И. Вульф (Нетти), о падчерице хозяйки дома А. И. Осиповой. Даются портреты этих лиц, в том числе сделанные Пушкиным (его рисунки в ко­пиях), автопортрет Пушкина 1825 года, автогра­фы его стихов, посвященных тригорским друзьям (в копиях): «Подражания Корану», «Простите,

по

верные дубравы», «Цветы последние милей», «Быть может, уж недолго мне… (П. А. Осипо­вой)», «Хотя стишки на именины», «Вот, Зина, вам совет…», «Послание к А. Н. Вульфу», «При­знание».

Широко представлены выдержки из пере­писки П. А. Осиповой с Пушкиным, автографы (в копиях) их писем друг к другу. Здесь же — портрет Пушкина работы художника О. Кипрен­ского (копия) и картина художника П. Фомина «Пушкин на пути в Тригорское».

Почти во всю длину комнаты вытянулся стол, покрытый льняной скатертью, на нем сохранив­шиеся вещи из Тригорского: самовар, две вазы для охлаждения шампанского, большое серебря­ное блюдо. Рядом — резной столик орехового де­рева. В стоящем возле него старинном буфете посуда пушкинской эпохи, такого же типа, какая была в Тригорском при Пушкине.

В этой комнате за гостеприимным столом своих друзей Пушкин бывал не раз, начиная со своего первого посещения Тригорского летом 1817 года.

Уезжая отсюда, он пишет наполненные сим­патией к Тригорскому и его обитателям стихи, переписанные потом П. А. Осиповой в свой аль­бом:

…Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз!

На то ль узнал я вашу сладость,

Чтоб навсегда покинуть вас?

От вас беру воспоминанье,

А сердце оставляю вам.

Быть может (сладкое мечтанье!),

Я к вашим возвращусь полям…

«Простите, верные дубравы!»

«Сладкое мечтанье» поэта осуществилось в 1819 году, когда он, проводя лето в Михайлов­ском, вновь бывает частым гостем Тригорского. Уже тогда поэт внимательно присматривается к окружающему его провинциальному помещичье­му быту, к жизни крепостной русской деревни,

///

используя потом эти впечатления в первых гла­вах «Евгения Онегина», которые писались на Юге. В черновиках рукописей имеются рисунки поэта, изображающие типы деревенских поме­щиков. Не их ли поэт встречал в Тригорском, здесь, в столовой, где

Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

«Евгений Онегин»

И все же, если бы не михайловская ссылка, то Тригорское не заняло бы такого значительного места в творческой биографии поэта.

Пушкин приехал в ссылку из «Одессы шум­ной», оставив ее театр, изысканное светское об­щество, дружеские и сердечные привязанности, и сразу попал в глухую деревню с ее «барством диким», с ее трактирщиной, с крестьянской ни­щетой, да еще и под надзор властей. Вот почему он «был ожесточен», вот почему он

…зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника — в товарище, пожавшем Мне руку на пиру, — всяк предо мной Казался мне изменник или враг.

«Вновь я посетил». Черновая редакция

И когда ссыльный Пушкин с таким настрое­нием вновь появился в Тригорском, то после одесского аристократического общества уездные барышни показались ему «непривлекательными во всех отношениях» и даже «несносными дура­ми», для которых «…звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспомина­ние».

Эти же настроения первой поры ссылки на­шли отражение и в написанном в Михайловском черновом наброске IV главы «Онегина»:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

И хотя он в первые недели ссылки бывает «в Михайловском редко», а чаще в Тригорском, он все равно жалуется в письмах на тоску, ску­ку, ибо новая ссылка, более тяжкая, привела к тому, что у него

…уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И все в нем пусто и темно.

<гЕвгений Онегин». Из ранних редакций

Именно с таким «сердцем», «усталым при­шельцем» он и появился на этот раз в Тригор­ском. Но шло время, и Пушкин очень скоро су­мел оценить всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомцев. Внима­тельнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых он, кста­ти, сразу и отвадил. Он нашел в этой семье об­ширную содержательную библиотеку, которую почти всю потом перечитал. Он с приятным удив­лением убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие литературные интересы. Прасковья Александров­на была знакома и находилась в постоянной пе­реписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В не­праздном интересе П. А. Осиповой к литературе поэт мог лишний раз убедиться, получая в пись­мах друзей и такие поручения: «Прилагаю пись­мо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. Старина русская посылается ей же» (Плетнев — Пушкину). В другом письме тот же Плетнев пишет поэту: «Скажи Прасковье

Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны явиться на днях, за ними «Северные цветы», а уже после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения! А такие поручения давались в столи­цу часто.

Любопытно мнение о семье Осиповых-Вульф и Н. М. Языкова, который, погостив у них шесть недель, нашел, что хозяйка Тригорского женщи­на «умная и добрая», ему пришлись по душе и «миловидность, нравственная любезность и пре­красная образованность дочерей ее».

Тригорское стало для ссыльного поэта еще дороже и потому, что в нем звучали стихи н гостивших здесь, близких тогда Пушкину, Дель­вига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского; здесь ощутил «чудное мгновение», встретив А. П. Керн; здесь он, непрактичный в житейских делах и неосто­рожный в поступках, внимал мудрым советам умной и практичной П. А. Осиповой.

И если ссыльный Пушкин, по его собствен­ному признанию, скоро «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, реша­ющим), но и дружба с Тригорским, где опальный поэт стал почти членом этой большой, полюбив­шейся ему семьи и где он постепенно «оттаял» от ожесточения и бурь «самовластья».

Уже в январе 1825 года ссыльный поэт тепло отзывался о своих соседях-друзьях приехавшему к нему Пущину. «Хвалил своих соседей в Тригор — ском, хотел даже везти меня к ним, но я отгово­рился тем, что приехал на короткое время, что не успею и н^иего самого наглядеться», — пишет И. И. Пущинш ^Записках». Если бы обитатели Тригорского и в это время оставались для Пуш­кина «несносными» и «непривлекательными», то вряд ли он хвалил бы их Пущину, с которым был всегда откровенен, как ни с кем другим, и вряд

Ли, тем более, захотел бы его везти к ним. А сто­ило его друзьям из Тригорского летом 1825 года уехать на некоторое время в Ригу, как поэт уже тоскует по ним и признается П. А. Осиповой, что Тригорское, «…хоть оно и опустело сейчас, все же составляет мое утешение.

С нетерпением ожидаю от Вас вестей — пи­шите мне, умоляю Вас. Излишне говорить Вам о моей почтительной дружбе и вечной моей при­знательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А через четыре дня после этого, 23 июля 1825 года, он ей же пишет: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о Вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но жела­ние это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда Тригорского (т. е. Михай­ловского) изгнанника — Вы видите, я по старой привычке, путаю и наши жилища».

Тогда же, когда Пушкину казалось, что вот — вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Оси­повой» о неизменной теперь навеки привязанно­сти и искренней дружбе к Тригорскому и его оби­тателям:

Но и в дали, в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

•Г щ ‘

Отношения Пушкина к «милым» ему тригор — ским соседям наполняются глубоким чувством дружбы, особенно К П. А. О(ЩД(^0Й, . которую поэт особенно ценил и уважал. «Поверьте, что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода, — писал он ей из ми­хайловской ссылки 8 августа 1825 года. — Вы научили меня ценить всю прелесть первой».

Дружба Пушкина с Осиповыми-Вульф была не мимолетной, не порождением только вынуж­денного сближения «во мраке заточенья»; поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой и ее семьей, он с радостью встре­чался с ними, искал этих встреч.

До нас дошло любопытнейшее письмо Пуш­кина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года. Он, затравленный светской чернью, признавая, что жизнь в «свинском Петербурге» содержит в себе «горечь» и «делается противною», как бы подводил итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — пишет он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстания декаб­ристов.— ред.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего поло­жения и проч. и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Девушки же Тригорского питали к ссыльному Пушкину, их частому гостю, не только друже­ские, но и более глубокие чувства: они почти все были влюблены в поэта. Особенно преданным его обожателем была ровесница Пушкина Анна Ни­колаевна Вульф. Она была воспитана в деревне, увлекалась чтением сентиментальных романов XVIII века, но обладала живым умом. Современ­ники свидетельствовали, что А. Н. Вульф отлича­лась в разговоре «быстротой и находчивостью своих ответов», что особенно бросалось в глаза в обществе чрезвычайно остроумного Пушкина. Пушкин же в своих отношениях к ней не пересту­пал дальше приятельских. «С Аннеткою бра­нюсь, — надоела», — пишет он брату из ссылки. Когда же Анна Николаевна досаждала ему не­скрываемой пылкостью чувств, то Пушкин позво­лял себе даже колкости и дерзости: «Итак, Вы

уже в Риге? Одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?» — пишет он ей в июле 1825 года в Ригу. А давая ей советы,

поэт с насмешкой замечает: «Носите короткие

платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на висках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круг­лое лицо».

И все же А. Н. Вульф была счастлива в те редкие минуты, когда ее «прозаический обожа­тель» (выражение Пушкина) бывал к ней вни­мателен и мил. В такие минуты Пушкин и вписал в ее альбом стихи «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины». Сердечное чувство к Пушкину А. Н. Вульф сохранила до конца жизни, так и не выйдя замуж.

Предметом полушутливого увлечения Пуш­кина была двадцатилетняя Александра Иванов­на Осипова (или Алина), падчерица хозяйки до­ма. Ей Пушкин посвятил стихотворение «При­знание», которое кончается полушутливым, полу­серьезным признанием поэта:

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви’не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Приехав в 1835 году в Михайловское, поэт, навестив тригорских друзей, вспомнил Алину, тогда уже вышедшую замуж, и написал ей из Тригорского письмо в стиле их прежних полушут­ливых отношений: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять со­бираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога… У меня для Вас три короба призна­ний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться».

Несколько раз гостила в Тригорском при Пушкине и миловидная, умная Анна Ивановна Вульф (Нетти), двоюродная сестра молодых три-

Горских Вульфов — предмет короткого увлечения поэта. В марте 1825 года он пишет из Михайлов­ского брату: «Анна Николаевна тебе кланяется, …я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» [1] А что ка­сается Евпраксии Николаевны Вульф, тогда еще девушки-подростка, веселой и подвижной, то, как отмечал в своем «Дневнике» ее брат А. Н. Вульф, «по разным приметам судя, и ее молодое вообра­жение вскружено неотразимым Мефистофелем» (Пушкиным).

В нее же, в свою очередь, был влюблен и го­стивший у них Н. М. Языков.

«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный, длинный одноэтажный дом, — пи­шет Анненков, — наполненный всей этой моло­дежью, весь праздный шум, говор, смех, гремев­ший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых стра­стей, кипевших в нем без устали.

…С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приво­дя тотчас в движение весь этот мир». В Тригор — ском Пушкин находил среди молодежи и серьез­ных собеседников, одним из которых был его при­ятель А. Н. Вульф.

Здесь помещены материалы об истории по­лотняной фабрики в Тригорском, прошение А. М. Вындомского об открытии в 1770 году фаб­рики и разрешение на ее закрытие в 1813 году.

Представлены также план владений Тригор­ского 1784 года, родословная Вындомских, доку­менты из вотчинного архива села Тригорского. Отдельно помещены материалы об организации Заповедника (включая Тригорское), о восстанов­лении дома в наши дни.

Помещены фотографии дома и его комнат (1910 год), этюд художника В. Мешкова «Дом в Тригорском» (1916 год), портреты А. В. Луна­чарского, много сделавшего для организации Пушкинского Заповедника, академика Ю. М. Шо­кальского и другие материалы.

Из буфетной двери ведут в большую, вытя­нутую в длину светлую комнату — столовую.

Уже с половины пути из Михайловского, с места «трех сосен», на противоположном краю ровного обширного поля хорошо видны три вы­соких холма (отсюда и название — Тригорское), правый из которых покрыт густыми высокими деревьями. От них по крутому склону холма вниз, к самому берегу протекающей здесь Соро — ти, идет сплошная зеленая стена кустарника. А чуть левее кущи деревьев, почти на опушке, в широких просветах зелени хорошо виден де­ревянный дом с обращенным в сторону Михай­ловского крыльцом с портиком и белыми дере­вянными колоннами.

В стране, где Сороть голубая,

Подруга зеркальных озер,

Разнообразно между гор Свои изгибы расстилая,

Водами ясными поит Поля, украшенные нивой, —

Там, у раздолья, горделиво Гора треххолмная стоит;

На той горе, среди лощины,

Перед лазоревым прудом,

Белеется веселый дом И сада темные куртины,

Село и пажити кругом.

Н. М. Языков. «Тригорское»

Усадьба Тригорское и все имение были значи­тельно больше и благоустроеннее Михайлов­ского.

Тригорское (тогда оно называлось Егорьев­ской Губой) было пожаловано в 1762 году

шлиссельбургскому коменданту М. Д. Вындом — скому и состояло из 6153 десятин земли и 3040 крепостных крестьян. После смерти М. Д. Вындомского Тригорское наследовал его сын Александр Максимович. Затем после его смерти в 1813 году владелицей Тригорского ста­новится его дочь Прасковья Александровна.

Ко времени михайловской ссылки Пушкина семья Прасковьи Александровны состояла из семи человек: детей от первого брака Алексея, Анны и Евпраксии Вульф, от второго брака — Марии и Екатерины Осиповых (в то время они были маленькими девочками) и падчерицы Алек­сандры Осиповой (Алины).

Семья эта постоянно жила в Трнгорском в большом деревянном доме, внешне неуютном, на­поминающем вид какого-то сарая или манежа. И действительно, здесь когда-то помещалась по­лотняная фабрика А. М. Вындомского. Господ­ский же дом стоял неподалеку от фабрики, в парке, с видом на речку Сороть. В 1820 году дом этот хозяева решили отремонтировать п пересе­лились на время в здание мануфактуры. Но слу­чился пожар, господский дом сгорел, п Осиповы так и остались жить в этом длинном деревянном строении, приделав к нему два крыльца с порти­ком и колоннами.

После смерти П. А. Осиповой (1859 год) Три­горское переходит к ее сыну А. Н. Вульфу, кото­рый завещал его одной из дочерей Евпраксии — Софье Борисовне Вревской (с 1881 года).

В 1918 году дом в Трнгорском сгорел, но уже в первых документах Советской власти по охране пушкинского уголка говорилось, что «восстанов­ление Тригорского дома — дело ближайшего вре­мени». Это было предусмотрено и в генеральном плане восстановления и развития Пушкинского Заповедника, составленном после Отечественной войны.

В 1962 году дом был восстановлен (по проек­ту архитектора В. П. Смирнова) на фундаменте прежнего дома по материалам того времени: опи-

саниям, фотографиям, рисункам, картинам и т. д., а также по плану внутреннего расположения комнат, составленному в 1924 году часто бывав­шим здесь раньше известным ученым-океаногра — фом Ю. М. Шокальским — внуком А. П. Керн.

В августе 1962 года в доме был торжественно открыт музей. Из десяти комнат дома под музей заняты шесть: буфетная, столовая, кабинет

А. Н. Вульфа, комната Е. Н. Вульф, гостиная, комната П. А. Осиповой. Все эти комнаты соеди­нены одна с другой и занимают южную половину дома. В другой половине, отделенной длинным сквозным темным коридором, находятся сейчас подсобные помещения: лекторий и выставочные залы для ежегодно устраиваемых в Заповеднике художественных выставок на пушкинские темы.

Первые две комнаты музея — буфетная и столовая — заняты под литературную экспози-

цию, рассказывающую об истории села Тригор — ского, об обитателях его и дружбе с ними Пуш­кина, о влиянии Тригорского на его поэзию.

Кабинет Вульфа, гостиная и комнаты Ев — праксии и П. А. Осиповой воспроизводят обста­новку, близкую к той, которая здесь была при Пушкине.

Знакомство с ним помогает ярче представить и глубже понять многие эпизоды жизни и твор­чества поэта в псковской деревне, ибо с Три горским он был тесно связан многими узами. Вот почему эта некогда заурядная дворянская усадьба была включена в состав Пушкинско­го Заповедника и сейчас бережно сохраняется наряду с другими памятными пушкинскими ме­стами.

Сельцо Савкино Пушкин задумал купить в 1831 году, о чем просил П. А. Осипову: «Я попро­сил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году». Но планы эти не осуществились.

Рядом с деревенькой Савкино высится пра­вильной круглой формы холм с почти отвесными скатами и ровной просторной площадкой на вер­шине. Это Савкина Горка, древнее городище, остатки небольшой древнерусской крепости, один

из замечательных исторических памятников Пуш­кинского Заповедника.

Еще в начале XX века на Савкиной Горке стояла полуразвалившаяся, очень старая дере­вянная часовня, и до сих пор сохранилась древ­няя намогильная гранитная плита, представля­ющая собой ложе для креста, — Савкин камень. Ей более 400 лет, о чем говорит полустершаяся надпись на древнеславянском языке: «Лета 7021 постави крест Сава поп». Отсюда и название Горки. 7021 год по нашему летоисчислению — это 1513 год. Видимо, крест был поставлен на братской могиле русских воинов, погибших в боях с иноземными захватчиками.

Савкина Горка была одним из любимых мест Пушкина. Отсюда открывается великолепный вид на Михайловское, вдали виднеется Воскре­сенское— бывшее имение Исаака Ганнибала.

Широко раскинулись зеленые сочные луга, среди которых голубой лентой течет Сороть, а за лугами «синея, стелется широко» озеро Кучане, на берегу которого стоит ганнибаловский Петров­ский парк. Отсюда, с Савкиной Горки, можно ча­сами любоваться на красочную природу, воспе­тую великим поэтом.

Другая дорога от Маленца ведет в гору, к границе пушкинских владений, а там,

На границе

Владений дедовских, на месте том,

Где в гору подымается дорога,

Изрытая дождями, три сосны Стоят — одна поодаль, две другие Друг к дружке близко…

«…Вновь я посетил»

Эти три сосны стояли на полпути из Михайлов­ского в Тригорское и рельефно выделялись на

безлесном фоне полей. Поэт упоминает о них и в письме своей жене 25 сентября 1835 года: «В Михайловском нашел я все по-старому, кро­ме того, что нет уже в нем няни моей и что око­ло знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья».

Сейчас на месте погибших несколько десяти­летий наздд пушкинских старых сосен посаже­ны молодые: две рядом, а чуть поодаль, через дорогу, — «угрюмый холостяк», третья сосна. Около них шумит густая поросль молодого сос­няка— это потомки того племени, о котором поэт пишет в конце стихотворения. Оно напол­нено такой искренней, глубокой любовью к род­ному уголку, где «кажется, вечор еще бродил» поэт «в этих рощах», что не случайно было наз­вано его друзьями в посмертном собрании со­чинений «Опять на родине». И действительно, с Михайловским в творческой биографии Пуш­кина было связано так много значительного, что эти места можно с полным правом назвать второй родиной великого русского поэта.

Внизу, где кончается «интимный парк», берет начало чуть наезженная дорога, она ведет из Михайловского в Тригорское. По этой дороге на рассвете 4 сентября 1826 года, как рассказы­вает М. И. Осипова, в Тригорское прибежала Арина Родионовна, «…вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером… в Михайловское прискакал какой-то не то офи­цер, не то солдат… Он объявил Пушкину пове­ление немедленно ехать вместе с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было. «Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с со­бой?» — спрашивали мы няню. — «Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поунич — тожила…» — «Что такое?» — «Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать

любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого, — такой скверный».

Этому внезапному отъезду Пушкина из ссылки предшествовали значительные события, прямо коснувшиеся и судьбы поэта-изгнанника.

К началу декабря 1825 года Пушкин уже знал о смерти царя Александра I, и эта весть вселила в него надежду на возможные перемены его нынешнего положения. В письме к П. А. Ка­тенину от 4 декабря он выражал надежду, что «…может быть, нынешняя перемена сблизит меня с моими друзьями». Но за плечами Пуш­кина было столько неудавшихся попыток по­кончить с ссылкой, что он на этот раз осто­рожно вопрошает: «Но вспомнят ли обо мне? Бог весть».

О своих надеждах и в то же время серьез­ных сомнениях он пишет через четыре дня и А. П. Керн (на французском языке): «Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде, она — лишь хорошенькая женщина, которая обращает­ся с нами, как со старым мужем».

А вскоре произошло восстание декабристов, которое отодвигало надежды Пушкина на не­определенное время. Поэт узнал об этом в Три — горском вскоре после самого события от дворо­вого человека, только что приехавшего из сто­лицы. ’

«…Пушкин, услышав рассказ Арсения, страш­но побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного обще­ства, но что именно, не помню», — вспоминает М. И. Осипова. Поэт понимал, что после случив­шегося имя его не останется в полной тени.

И действительно, многие декабристы во время следствия, отвечая на вопрос, «с какого времени и откуда заимствовали они свободный образ мыс­лей, то есть от общества ли, или от внушения дру-

гих, или от чтения книг, или сочинений в руко­писях и каких именно», и кто вообще «способст­вовал укоренению в них сих мыслей» — называли имя Пушкина. Например, М. П. Бестужев-Рюмин показал на следствии, что «рукописных экземпля­ров вольнодумных сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло».

Декабрист И. Д. Якушкин свидетельствовал о популярности и широком распространении не­напечатанных вольнолюбивых стихов поэта, ко­торые «были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного пра­порщика в армии, который бы не знал их на­изусть».

«…Тогда везде ходили по рукам, переписы­вались и читались наизусть его «Деревня»,

«Ода на свободу», «Ура! В Россию скачет!» и др. … — рассказывает И. И. Пущин. — Не было живого человека, который не знал бы его стихов».

В такой обстановке друзья Пушкина на прось­бы похлопотать о его судьбе советовали ему «остаться покойно в деревне, не напоминать о себе», ибо, как писал ему Жуковский, «в бума­гах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правитель­ством», и поэтому надо дать «пройти несчастному этому времени».

Вскоре Пушкин обратился к Николаю I с про­шением, в котором обещал не противоречить мнениям и «общепринятому порядку», просил императора для «постоянного лечения» аневриз­ма «позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края». К письму было приложено медицинское свидетельство Псков­ской врачебной управы о болезни Пушкина и его подписка «впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать».

Однако сам Пушкин серьезно сомневался в благоприятном решении властями его просьбы. «Я уже писал царю, тотчас по окончании след­ствия,—писал поэт Вяземскому 10 июня 1826 года. — Жду ответа, но плохо надеюсь. …Я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем… Если б я был потребован комиссией, то я бы, конечно, оп­равдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру».

И действительно, материалы следствия над декабристами создавали у следственной комис­сии представление о Пушкине, как об опасном для общества вольнодумце, «рассевавшем яд свободомыслия в обольстительной поэтической форме». Какими глазами смотрели на Пушкина в тот момент царские приспешники, показывает донесение тайного агента III отделения (жан-

дармского) Н. Локателли (в июне 1826 года), в котором он писал, что в обществе «все чрез­вычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыс­лей, не привлечен к делу заговорщиков».

Именно поэтому правительство и не спешило решать участь Пушкина, ожидая дополнитель­ных сведений о его поведении в михайловской ссылке. Эти сведения должен был дать послан­ный специально для этого в Псковскую губернию под видом ботаника тайный агент А. К. Бошняк. Любопытно, что маршрут его поездки по сбору сведений о поведении Пушкина пролегал чаще всего по тем местам, где летом 1826 года буше­вали крестьянские волнения. Бошняку хотелось в первую очередь установить, «не понуждает ли Пушкин крестьян к неповиновению начальству». Тщательный сбор сведений Бошняком устанав­ливал, что Пушкин «ни во что не вмешивается и живет, как красная девка», что «ведет себя не­сравненно осторожнее противу прежнего», «скро­мен и осторожен, о правительстве не говорит», и агент делал вывод, что «Пушкин не действует решительно к возмущению крестьян» и «не мо­жет быть почтен, — по крайней мере, поныне, — распространителем вредных в народе слухов, а еще менее — возмутителем».

Видимо, годы ссылки научили Пушкина быть более сдержанным внешне, хотя внутренне он не менял своих вольнолюбивых убеждений. И в то время когда царские агенты собирали под­робнейшие сведения о его политических взгля­дах, он не скрывал в письмах к друзьям своих горячих симпатий к декабристам.

Он пишет, что «неизвестность о людях, с ко­торыми находился в короткой связи», его мучит (из письма к Плетневу), что его беспокоит судь­ба арестованного А. Раевского, ибо он «болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня» (из письма к Дельвигу), что «сегодня участь их должна решиться — душа не на месте» (из пись-

ма к нему же). В письме к Жуковскому, где поэт просит похлопотать о нем, он решительно добав­ляет: «Каков бы ни был мой образ мыслей, поли­тический и религиозный, я храню его про самого себя».

Когда же Пушкин узнал о расправе над де­кабристами, он с болью пишет Вяземскому 14 августа 1826 года: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».

Между тем прошению Пушкина был дан ход: гражданский псковский губернатор Адеркас от­правил его прибалтийскому генерал-губернатору Паулуччи, а тот, в свою очередь, 30 июля 1826 го­да — графу Нессельроде.

Не имея прямых улик, но ничуть не веря в лояльность Пушкина по отношению к себе, царь решил разыграть спектакль: вызвать в Москву, где окончательно решить его судьбу. И вот в Псков Адеркасу летит секретный приказ началь­ника Главного штаба Дибича о том, чтобы «на­ходящемуся во вверенной вам Губернии чинов­нику 10 класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с ним нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по при­бытии же в Москву имеет явиться прямо к де­журному генералу Главного Штаба Его величе­ства».

Фельдъегерь примчался в Псков вечером 3 сентября и тотчас отправился в Михайловское. А 4 сентября П. А. Осипова уже записала в своем календаре: «В ночь с 3-го на 4-е число прискакал офицер из Пскова к Пушкину, — и вместе уехали на заре».

Усталого, полубольного, покрытого дорожной грязью Пушкина доставили 8 сентября во дво­рец к Николаю I, и между ними состоялся раз­говор. Барон М. А. Корф, слышавший потом рас­сказ об этом свидании от самого царя, так пере­дает его: «Я впервые увидел Пушкина после моей

коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву, совсем больного… «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — спросил я его между прочим. «Стал бы в ряды мятежников», — отвечал он. На вопрос мой, пере­менился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю… очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания про­тянул мне руку с обещанием сделаться другим». Царь «милостиво» объявил, что отныне он будет личным цензором поэта: этим он хотел добиться того, о чем с циничной откровенностью писал шеф жандармов Бенкендорф в донесении: «Если уда­стся направить его перо и его речи, в этом будет прямая выгода».

Но ни личное вмешательство царя в творче­ский процесс поэта, ни всевидящее и преследую­щее око жандармов в лице Бенкендорфа не изме­нили вольнолюбивых убеждений поэта — он «гимны прежние» пел, он не стал придворным стихотворцем, и после разгрома декабристов опять «звонкая и широкая песнь Пушкина звуча­ла в долинах рабства и мучений; эта песнь про­должала эпоху прошлую, наполняла мужествен­ными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее» (А. И. Герцен).

Пушкин понимал, что его молниеносный отъ­езд наделает переполоху в Михайловском и Три — горском, и поэтому он 4 сентября 1826 года из Пскова пишет успокоительное письмо П. А. Оси­повой (на французском языке): «Я полагаю, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается…

Еду я прямо в Москву… и лишь только буду свободен, поспешу возвратиться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце».

И действительно, уже через два месяца сво­бодный поэт снова возвращается в Михайлов-

ское, надо было привести в порядок наспех бро­шенные рукописи, библиотеку.

«Вот я в деревне… — писал он Вяземскому из Михайловского 9 ноября 1826 года. — Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-Tv, поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму.

Ты знаешь, я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни… и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслажде­ния самолюбия, рассеянности и пр.».

Пушкин радовался новой встрече с теми, кто его любил, кто в тяжелую годину изгнания ста­рался помочь ему, сколько можно было.

На обратном пути из деревни Пушкин 13 декабря в Пскове пишет посвященные сослан­ному в Сибирь Пущину стихи «Мой первый друг, мой друг бесценный!»

Вез он с собой и написанную в этот приезд в Михайловское «Записку о народном воспита­нии», по прочтении которой царь «заметить из­волил», что проповедоваемое Пушкиным в «За­писке» мнение, «будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершен­ству, есть правило опасное для общего спокой­ствия, завлекшее вас самих на край пропасти…» Этим было положено начало целому ряду по­следующих замечаний «личного цензора» — царя, которые так мучили Пушкина до конца его жизни.

Вернувшись в Москву, Пушкин весной 1827 года поехал в Петербург, откуда намере­вался ехать «или в чужие края, то есть в Евро­пу, или восвояси, то есть во Псков»… В Европу Пушкин не поехал, а «убежал в деревню, почуя рифмы», откуда и уведомлял Дельвига: «Я в де­ревне и надеюсь много писать, вдохновенья еще нет, покаместь я принялся за прозу». Поэт боль­шую часть своего более чем двухмесячного пре­бывания в деревне посвятил работе над «Арапом Петра Великого» — своим первым опытом в про­зе. В это же время он написал в Михайловском

стихотворение «Поэт», начал VII главу «Евгения Онегина» и еще несколько стихотворений.

В августе 1830 года по дороге из Петербурга в Москву Пушкин вновь заезжает в Михайлов­ское на короткое время.

После ссылки жизнь поэта не стала безоблач­ной. Его постоянно преследовал выговорами и за­мечаниями Бенкендорф, много горьких минут приносила бесцеремонность цензора-царя, без одобрения которого он не имел права печатать свои произведения, «снова тучи» собрались над его головой по возникновению «дела» о стихах «А. Шенье». Поэт не без оснований даже думал одно время о готовящихся новых карах для него.

Там, в тяжкой атмосфере светского Петер­бурга, ему не было «отрады». Он все чаще и чаще мысленно ищет ее в родной деревне — в близости к простому народу, полюбившейся навсегда сельской природе. И когда в опостылевшей сто­лице поэта томил «тоскою однозвучной жизни шум», он мысленно обращал свои взоры на иные, милые ему «картины»:

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи…

Теперь мила мне балалайка Да пьяный топот трепака Перед порогом кабака.

Мой идеал теперь — хозяйка,

Мои желания — покой…

«Евгений Онегин»

Почти в это же время, когда поэт писал эти строки, он предпринимает даже практические шаги обрести этот покой в деревне, где он соби­рался с головой уйти в творчество. Он просит П. А. Осипову узнать условия и возможность по­купки соседнего сельца Савкино.

Мечтой о деревенском покое, об иной жизни, приносящей душевное удовлетворение, прониза-

ны и строки стихотворного обращения Пушкина к своей жене:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить… И глядь — как раз — умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег.

«Пора, мой друг, пора!»

Стихотворение это явилось отголоском мечты Пушкина выйти в отставку летом 1834 года. Пушкин мечтает покинуть Петербург, по крайней мере на длительное время, и в 1835 году. 2 мая

1835 года он пишет Н. И. Павлищеву: «Думаю

оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».

В мае 1835 года он приехал в Михайловское «скучный, утомленный: «Господи, — говорит,-—

как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Пе­тербурге, какая тоска зачастую душит меня», — вспоминала М. И. Осипова.

В письме своему отцу 20 октября 1836 года он сетует на то, что не смог «побывать в Михай­ловском… Это расстроит мои дела по крайней мере еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью».

Еще годом раньше, в 1835 году, поэт тоже связывал свое семейное и материальное благо-

получие с переездом в Михайловское. И летом 1835 года он снова пытается добиться длитель­ного отпуска в деревню — на три-четыре года. Но и на этот раз «плюнуть на Петербург да удрать в деревню» не удалось: царь выразил неудовольствие просьбой Пушкина, равнознач­ной, по определению царя, отставке, которой поэт не хотел только из-за того, что она закры­вала ему доступ для работы в архивах.

Пушкину пришлось не настаивать на своей просьбе, а согласиться с тем, что предложил ему царь, — ехать в деревню в отпуск на четыре ме­сяца.

7 сентября поэт выехал из Петербурга в Ми­хайловское. И хотя он ехал навстречу деревен­ской осени, всегда очень плодотворной в его твор­честве, на этот раз работа шла туго. «Пишу, че­рез пень колоду валю, — пишет он в письме к П. А. Плетневу. — Для вдохновения нужно сер­дечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

Пушкин был неспокоен, и он откровенно пи­шет об этом 21 сентября и жене своей: «Я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает во­ображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружит­ся. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже в половину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты… У нас ни гроша верного дохода…»

В этом же письме он кратко говорит о здеш­нем своем житье-бытье: «Я много хожу, много

езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то дается овес, к которому они не привыкли. Ем я печеный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7».

Он часто наведывается в Тригорское, ездит в гости во Врев (Голубово), в имение мужа

Евпраксии Николаевны Вревской (Вульф), о ко­торой он шутливо пишет жене: «Был у Вревских третьего дня… Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш Псковский архиерей».

Поэт, несмотря на отсутствие вдохновения, работает здесь над «Сценами из рыцарских вре­мен», «Египетскими ночами», ведет оживленную переписку с друзьями, много читает.

В этот приезд он создает проникнутое трога­тельной любовью к родному уголку стихотворе­ние «Вновь я посетил». Сюжетно оно построено так: Пушкин идет по хорошо знакомой дороге из Михайловского в Тригорское и видит то, что ему давно уже было дорого, знакомо, близко.

Дорога в Тригорское идет от усадьбы берегом Сороти, потом по берегу озера Маленец (другая

дорога идет от Михайловского в Тригорское через парк, а потом лесом — к озеру Маленец и дальше).

На противоположном берегу озера высится покрытый могучими соснами холм — «холм ле­систый».

Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны…

«…Вновь я посетил»

Берега этого красивейшего, окруженного с трех сторон сосновым бором озера часто видали Пушкина в пору ссылки:

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов.

<гЕвгений Онегин»

Дорога огибает озеро и у подъема раздваи­вается: направо ведет в Савкино, налево — в Тригорское.

с длинными аллеями старых дерев, корни кото­рых, сплетаясь, вились по дорожкам, что застав­ляло меня спотыкаться, а моего спутника вздра­гивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Милый Пушкин, покажите же, как лю­безный хозяин, ваш сад госпоже». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, вы­ражался о ней увлекательно, восторженно…

На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземп­ляр второй главы «Онегина» 1 в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сло­женный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

1 А. П. Керн называет главу неточно — это могла быть тогда только первая глава.

4 Аллея, ведущая к <гганнибаловскому пруду»

Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэти­ческий подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять…»

Эта встреча с А. П. Керн оставила в сердце Пушкина глубокое, яркое чувство. 21 июня 1825 года он писал в Ригу А. Н. Вульф (под­линник на французском языке): «Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, ле­жит у меня на столе, подле ветки увядшего ге­лиотропа, я пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь…» А через четы­ре дня Пушкин пишет самой А. П. Керн: «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Оле­ниных. Лучшее, что я могу делать в моей печаль­ной деревенской глуши, — это стараться не ду­мать больше о вас».

Но поэт не мог не думать о ней, и последую­щие письма его к А. П. Керн были наполнены этим же сильным мучительным чувством. В по­следующие годы они оставались друзьями до са­мой смерти Пушкина.

От восточного края «аллеи Керн», между опушкой парка, переходящего здесь в лесопарк, и фруктовым садом (восстановленным в этой части усадьбы в 1963—1964 годах), аллейка ве­дет к «острову уединения». Это небольшой остро­вок, осененный соснами, березами и липами. Вокруг него — густая стена серебристых ив, сквозь которую просматривается гладь неширо­кого прудика, питающегося лесным ручейком. «Шум привычный и однообразный любимого ручья» слышится и сейчас — вода из этого пру­дика через плотину стекает в следующий пруд и из него, опять же через плотину, — в речку Сороть.

Эта система старых ганнибаловских прудов полностью восстановлена в послевоенное время.

По преданию Пушкин любил бывать в этом укромном уголке парка, оставаясь на живопис­ном и уютном «острове уединения» наедине со своими мыслями.

Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

<гЕвгений Онегин*

От северного фасада господского дома в сто­рону реки Сороти начинается так называемый «интимный парк». Он идет вниз по крутому холму, на котором стоит Дом-музей А. С. Пуш­кина. Почти от самого заднего крыльца дома широкая деревянная лестница, обрамленная с обеих сторон кустами жасмина и сирени, ведет

вниз к Сороти. Приблизительно на середине спу­ска лестница завершается небольшой площадкой — беседкой, от которой направо и налево ходы среди густой зелени приводят в небольшие, уют­ные «зеленые гроты». От них деревянные лестни­цы, скрытые в густой зелени, уходят дальше вниз, к самому подножию холма. Слева от левой лест­ницы на небольшом пространстве высится густая куща зелени из зарослей акации, черемухи, бере­зы. Сюда каждую весну прилетает в родное гнездо соловей и наполняет своими руладами всю усадьбу.

Еще левее этой «соловьиной рощицы», у самого западного края усадьбы, от домика няни спускается вниз узкая аллейка, скрытая высо­кими кустами акации. Аллейка внизу завер­шается площадкой, на которой стоит белая садо­вая скамья.

Рядом с людской, под сенью вековых лип стоит еще один флигелек — дом управляющего имением. Восстановлен он в 1962 году по доку­ментам и описаниям пушкинского времени.

В доме этом при Пушкине две комнаты зани­мал управляющий имением, в третьей помеща­лась вотчинная (усадебная) контора.

Сейчас во всех трех комнатах музей. В пер­вой комнате (слева от входа) экспозиция расска­зывает о положении псковского крепостного кре­стьянства в пушкинское время, о социальном со­ставе населения Псковщины того времени, об изучении этого края и крестьянской жизни Пушкиным. Открывает экспозицию высказыва­ние Герцена: «Я не жалею о двадцати поколе­ниях немцев, потраченных на то, чтобы сделать возможным Гёте, и радуюсь, что Псковский оброк дал возможность воспитать Пушкина». Здесь даны карты Псковской губернии и Опо- чецкого уезда (в который входило при Пушки­не село Михайловское) того времени (из атла-

са, составленного псковским губернским земле­мером И. С. Ивановым в 1835 году), несколько иллюстраций на тему «Крестьяне на барщине»; литография и акварель с видами тогдашней псковской деревни.

Рядом помещена карта Псковщины с обозна­чением на ней мест крестьянских восстаний в 1826 году; дается сообщение о том, что положе­ние псковского крепостного крестьянства в то время было самым тяжелым во всей нечернозем­ной полосе: 80 процентов крестьян было барщин­ных и только 20 процентов — оброчных (оброк был более легким видом крепостной эксплуата­ции). Тут же слова Пушкина: «Только одно страшное потрясение могло бы привести к осво­бождению крестьян».

Отдельный стенд рассказывает о путешест­виях поэта по Псковщине. Здесь можно видеть карту Псковской губернии с нанесением маршру­тов поездок Пушкина по ней, рядом — несколько видов мест того времени, посещавшихся поэтом: Острова, Опочки, Голубева, Лямонова, Белья, Пскова.

Отдельно представлены материалы, на осно­ве которых был восстановлен флигелек.

Рядом в витрине предметы, найденные при раскопках фундамента этого флигеля во время восстановления: янтарная серьга, несколько ста­ринных пуговиц от одежды, монеты того времени, старинная кавалерийская шпора, вилка, замок, расписная глиняная чернильница и другие.

В одной из витрин документы о земельных владениях Ганнибалов-Пушкиных в Псковской губернии XVIII—XIX веков.

У окна, на небольшом столике, макет господ­ского дома в Петровском — имения двоюродного деда поэта П. А. Ганнибала (работы В. Самород — ского).

Экспозиция второй комнаты (с выходом в сад) рассказывает о влиянии псковской дерев­ни на творчество Пушкина, в ней дается (в до­кументах того времени) характеристика кресть-

янского хозяйства Михайловского. Тут же авто­портрет Пушкина в крестьянской холщовой ру­бахе, несколько его рисунков (все в копиях).

Рядом портреты крестьян — современников Пушкина: Афанасия из деревни Гайки («Дед Афанасий», рисунок художника В. Максимова, 1899 год) и Ивана Павлова (художник В. Мак­симов, 1872 год). Приводится воспоминание Афа­насия о Пушкине (запись 1891 года): «Когда Пушкин приехал в Михайловское, он никакого внимания не обращал на свое сельское и домаш­нее хозяйство; где его крестьяне и дворовые, на его ли работе, или у себя в деревне. Это было как-будто и не его хозяйство».

Материалы экспозиции, представленные в этих двух комнатках флигелька, показывают бедственное положение крепостного крестьянства Псковщины того времени, рисуют такие детали крепостного и дворянско-помещичьего быта, ко­торые не ускользнули от зоркого глаза гениаль­ного поэта, найдя отражение в его произведениях. Без глубокого знания крестьянской и поме­щичьей жизни, приобретенного в Михайловском (в том числе и на примере своей родовой усадь­бы), Пушкин не писал бы так уверенно в «Рома­не в письмах»: «Небрежение, в котором мы остав­ляем иных крестьян, непростительно… Мы остав­ляем их на произвол плута-приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает. Мы прожи­ваем в долг свои будущие доходы — и разоряем­ся; старость нас застает в нужде и в хлопотах. Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, внук идет по миру. Древние фамилии приходят в ничтожество, новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять».

А в одном из писем к Вяземскому поэт писал, что «с Ольдекопом и отцом можно умереть без денег». Пушкин здесь сам воочию видел всю бес­хозяйственность своего отца, у которого в 1826 году в Михайловском по ревизской сказке числилось всего восемьдесят восемь душ крепост-

ных (вспомним, что у Абрама Петровича Ганни­бала их здесь было около восьмисот, у Осипа Аб­рамовича—более двухсот пятидесяти).

«Барство дикое», картины бытия мелкопоме­стного дворянства и крепостного крестьянства нашли потом отражение в «Дубровском», в «По­вестях Белкина», в «Капитанской дочке» и дру­гих произведениях поэта.

В третьей комнате флигелька воссоздана об­становка конторки управляющего имением. У од­ного из окон стоит деревянная лавка с несколь­кими снопами знаменитого псковского льна, ста­ринное конторское бюро с откидывающейся (для письма) крышкой, на нем часы. Вдоль стен — три больших сундука для хранения оброчных взно­сов, на одном из них выставлены образцы домо­тканых, крестьянской работы, старинных льня­ных тканей. На полу кованый железный светец для свечи, на конторке подсвечники со свечами. Несколько стульев, сделанных по образцу тех, которые были в Михайловском при Пушкине; огромные подвесные весы, безмен, ковш — мера для зерна.

У входа висит пожелтевший листок, на кото­ром написано: «Расписание, в какие дни из

Санкт-Петербургского Императорского Почтамта приходит и в какие уходит белорусская почта с почтовых станций в Острове, Опочке, Новорже — ве и Синске.

Приходит: по понедельникам и пятницам.

Отходит: во вторник и пятницу».

Опальный поэт хорошо помнил это расписание.

В дни, когда из Михайловского отправляли почту, он почти каждый раз посылал письма своим друзьям, с нетерпением ожидая их писем, чтобы встретить в них поддержку, сочувствие, добрый совет, услышать от них о мерах, которые они должны были предпринять (по велению свое­го сердца и по просьбам Пушкина) для облегче­ния и изменения его судьбы, и часто, получив письмо, он уходил из дому в парк, чтобы остаться наедине со своими раздумьями.

Михайловский парк — неотъемлемая, важ­нейшая часть мемориального облика сегодняш­него Михайловского. Созданный при основании усадьбы дедом Пушкина О. А. Ганнибалом в по­следней четверти XVIII века по тогдашним об­разцам садово-парковой архитектуры, он хорошо сохранился до настоящего времени. Парк зани­мает около девяти гектаров.

Он разделен на две половины: восточную и западную — центральной подъездной магист­ралью — Еловой аллеей, которая начинается сразу же за декоративным кругом, расположен­ным у господского дома.

Здесь высятся огромные, тридцатиметровые ели-великаны, которым уже по двести лет, и под их густой сенью вспоминаются слова поэта о родовом парке:

И сени расширял густые Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад.

<гЕвгений Онегин»

По обе стороны Еловой аллеи, в ее начале, густые заросли орешника, и часто на высоких, гибких орешинах можно видеть белку. В 1956 го­ду Еловая аллея была восстановлена в тех раз­мерах, которые имела при Пушкине. Вдоль нее. между отдельными вековыми деревьями, остат­ками прежней аллеи, посажены молодые елки. Еловая аллея пересекает дорогу из Михайлов­ского в Тригорское и тянется на четыреста пять­десят метров. На противоположном от усадьбы конце она замыкается невысоким холмиком, на котором при Пушкине стояла фамильная часов­ня. Может быть, она и навеяла ему поэтический образ, созданный здесь:

Всё волновало нежный ум:

Цветущий луг, луны блистанье,

В часовне ветхой бури шум…

<гРазговор книгопродавца с поэтом»

Еловая аллея ►

Часовня исчезла из-за ветхости после смерти Пушкина, от нее остался только фундамент, ко­торый был обнаружен в 1956 году во время рас­копок. Около этого места на огромной двухсот­летней сосне, между тремя расходящимися ство­лами ее вершины, темнеет большое гнездо, в нем испокон веков гнездится семья черных воронов, очень редких в этих краях.

Направо от Еловой аллеи отходит узкая ал­лейка. Мимо «парковых затей» — «горки-парна — са» и прудика с перекинутым через него мости­ком — она ведет к «старому ганнибаловскому пруду», одному из живописнейших уголков ми­хайловского парка. Вековые деревья так тесно сгрудились по его берегам, что густая тень от них делает водную гладь пруда черной, и его поэтому по давней традиции иногда называют «черным прудом».

На берегу пруда на огромных стройных сос­нах уже много-много десятков лет гнездятся се­рые цапли — по местному «зуи» (отсюда и часто встречающееся в то время название всей усадь­бы—Зуево). В этом уголке парка всегда перво­зданная тишина, нарушаемая изредка гортанным резким вскриком цапли да шорохом падающей из лапок белки еловой шишки. Под гнездовьями «зуев» лежат крупные перья, иногда увидишь и желторотую еще нахохлившуюся цаплю, выпав­шую из гнезда. Часто встречаются холмики зем­ли, вырытые кротами, а чуть подальше — «лисьи ямы». Здесь невольно вспоминаются пушкинские строки:

Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверен.

По левую сторону Еловой аллеи, в глубине парка, деревянная шестигранная беседка с невы­соким шпилем, восстановленная на месте такой же пушкинской беседки. От нее радиально в раз­ные стороны расходятся четыре аллейки. Одна из них, березовая (восстановлена в 1954 году),

ведет к небольшому прудику, заросшему ряс­кой, от которого начинается одна из красивейших аллей парка — Липовая аллея. Она особенно хо­рошо сохранилась. Аллея живописна не только густой сенью и двумя зелеными уютными бесед­ками, венчающими ее концы, но и причудли­востью форм деревьев, не похожих одно на дру­гое.

Среди почитателей Пушкина за этой аллеей закрепилось и другое название — «аллея Керн», связанное с посещением Анной Петровной Керн села Михайловского в июне 1825 года.

Племянница хозяйки Тригорского П. А. Оси­повой, приезжавшая к ней погостить в деревню летом 1825 года, когда у них в доме часто бывал ссыльный Пушкин, А. П. Керн сама так расска-

зывает в своих воспоминаниях о прогулке в Ми­хайловское:

«Тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обра­довался этому, и мы поехали. Погода была чу­десная, лунная июньская ночь дышала прохла­дой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипа­жах: тетушка с сыном в одной; сестра, Пушкин и я в другой. Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов: хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «Люблю луну, когда она освещает красивое лицо». Хвалил природу…

Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

Людская, проданная на своз из-за ветхості сыном поэта Г. А. Пушкиным, впервые была вое становлена в 1955 году. Во флигеле две комнаты показывающие быт крестьянской дворни сел; Михайловского при Пушкине. В первой комнат; представлены старинные предметы крестьянско го домашнего обихода того времени.

Налево от главного входа еще двери, веду щие во вторую комнату людской. В ней точне такая же, как и в первой комнате, русская беле ная печь, но только здесь уже с деревянными по­латями, прикрытыми пологом — занавеской из домотканой льняной ткани. В этой комнате три окна. Вдоль двух стен стоят деревянные лавки, на них и около них на полу — самопрялка с куделью, старинные прялки, веретена, сукала (для сучения нити). Около стола, покрытого льняной ска­тертью, железный кованый светец для лучины. На настенной полочке — старинный расписной берестяный короб для хранения вышивок, кружев, тканей, вязаний. На простенках между окнами, в широких деревянных рамках небольшие зер­кальца.

В этой половине в пушкинское время со всей усадьбы собирались дворовые девушки для занятия рукоделием и мелким кустарным ремес­лом: ткали, пряли, вышивали, лепили из глины игрушки. Сюда частенько заглядывал ссыльный поэт послушать хор девушек, потолковать с кре­стьянами об их житье-бытье. Может быть, здесь и лежат истоки позднего пушкинского суждения о содержании русских народных песен: «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличитель­ная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание —

или жалобы красавицы, выданной замуж насиль­но, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похорон­ный».

Многое из того, что слышал здесь поэт, вошло в его поэтический словарь. И сейчас, когда смот­ришь на крестьянские вещи и предметы быта, представленные в людской, невольно приходят на память пушкинские слова: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»

Он стоит в нескольких шагах от господского дома, под сенью двухсотлетнего клена, почти до крыши скрытый кустами сирени, желтой акации и жасмина.

В описи имущества села Михайловского этот флигель значится как флигель первый: «Деревян­ного строения крыт и обшит тесом, в нем комнат 1. окон с рамами и стеклами 3. Дверей простых на крюках и петлях железных с таковыми же ско­бами 3. Печь русская с железною заслонкою и чугунною вьюшкою. Под одной Связью баня с Голанскою печью и в ней посредственной величи­ны котел».

Домик няни стал предметом особых забот после организации Пушкинского Заповедника. Предполагалось, чтобы навечно сохранить его, обработать домик специальным антисептическим составом, ветхую древесину сделать огнеупор­ной, окаменелой. Уже начавшимся работам по реставрации домика помешала война.

После освобождения Заповедника от окку­пантов сразу же начались реставрационные ра­боты, и уже весной 1947 года домик был восста­новлен со скрупулезной точностью — по черте­жам и планам, снятым с домика архитектором Ю. Маляревским в мае 1941 года, по фотогра­фиям, по свидетельствам современников Пушки­на и другим материалам.

Домик няни представляет собой деревянную, крытую тесом избу размером в основании 7×9 метров. Наружные стены окрашены в чуть — чуть желтоватый оттенок, углы домика обрам­лены деревянными рустами темно-красного цве­та, v основания углов — накладные ромбики того

же цвета. Домик разделен на две половины сквоз­ным коридором, войти в который можно с двух крылечек: одно из них выходит в сторону Дома — музея А. С. Пушкина (главный вход), а другое — в сторону луга и озера Маленец.

Из коридора двери направо ведут в комнату — баньку, где экспозиция рассказывает о няне Пуш­кина, о его дружбе с нею, о стихах, которые он ей посвятил. Здесь представлены метрические свидетельства (копии) о рождении, замужестве и смерти Арины Родионовны, автографы писем няни к поэту и стихов его, ей посвященных, ба­рельеф няни работы Л. Серякова (40-е годы про­шлого века, в копии). Одну стену целиком зани­мает картина Ю. Непринцева «Пушкин и няня». В небольшой витринке вещи, найденные при рас­копке фундамента домика в 1947 году: старинные ножницы, складень-образок, несколько монет, медальон, серебряная серьга, пистолетная пуля, верхняя часть бубенца. Можно думать, что неко­торые из этих вещей принадлежали няне Пуш­кина.

Двери напротив ведут в светелку Арины Родионовны. Это комнатка в три окна, в правом углу ее стоит русская печь с железной заслонкой и чугунной вьюшкой. К ней примыкает лежанка с деревянной приступкой и с холщовым, местной крестьянской работы пологом. Рядом с печью большой деревянный сундук, по другую сторону маленький столик, на котором стоит старинный медный самовар и несколько блюдец и чашек того времени, оловянная кружка. Тут же дорож­ный погребец карельской березы для хранения чая и сахара. В светелке стоят также столешни­цы, железный светец для лучины, подсвечники, вдоль двух стен (подокнами)—широкие дере­вянные лавки, на одной из которых старинная псковская прялка с куделью и веретеном. Около лавок стол, стулья, деревянный крестьянский ди­ванчик.

У стены, прямо напротив входа в светелку, по­темневший от времени крестьянский комодик, а

Домик няни

на нем раскрытый четырехугольный ящичек, сде­ланный из дуба и отделанный красным деревом. Это единственная дошедшая до нас подлинная вещь Арины Родионовны — ее шкатулка. Видимо, служила она копилкой: на верхней крышке ма­ленькое отверстие для опускания монет. Об этом говорит и надпись на пожелтевшем от времени клочке бумаги, приклеенном с внутренней стороны верхней крышки: «Для чорнаго дня. Зделан сей ящик 1826 года июля 15 дня». Внизу неразбор­чивая подпись. Эту шкатулку взял себе приятель Пушкина поэт Н. М. Языков, в семье которого’ она бережно хранилась как самая дорогая релик­вия. Несколько лет назад шкатулка была пода­рена Пушкинскому Заповеднику потомком Язы­кова — А. Д. Языковой.

Обстановка светелки помогает ближе позна­комиться с жизнью верного друга поэта в пору

михайловской ссылки, замечательной русской женщины — няни его Арины Родионовны.

Родилась она 10 апреля 1758 года в селе Суй — да Копорского уезда (под Петербургом), в име­нии графа Ф. А. Апраксина, в семье его крепост­ных крестьян Родиона Яковлева и Лукерьи Ки­рилловой. После приобретения Суйды А. П. Ган­нибалом (в 1759 году) они становятся его кре­постными. !

5 февраля 1781 года Арина Родионовна вы­шла замуж за крепостного крестьянина Федора Матвеева, жителя соседней с Суйдой деревни Кобрино. У них было трое детей: сын Егор и до­чери Мария и Надежда.

После смерти А. П. Ганнибала деревня Коб­рино с крестьянами досталась его сыну Осипу (деду поэта), а затем перешла к его жене и до­чери Надежде Осиповне. В 1796 году Надежда Осиповна вышла замуж за С. Л. Пушкина, а че­рез год у них родился первенец — дочь Ольга. Вот тогда-то Пушкины и взяли в няньки Арину Родионовну.

Эта женщина обладала незаурядным при­родным умом, чистым, образным народным раз­говорным языком, прилежностью в работе и широтой души и сразу же пришлась по сердцу Пушкиным, которые уже в 1799 году предложили ей вольную. Но няня отказалась, связав все по­следующие годы своей жизни, вплоть до смерти, с семьей Пушкиных, вынянчив у них всех детей, в том числе и любимого своего питомца Алек­сандра Сергеевича.

Няня была талантливой сказительницей, и ее волшебные сказки поразили воображение Пуш­кина еще в детском возрасте.

Но детских лет люблю воспоминанье.

Ах! умолчу ль о мамушке моей,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклони,

С усердием перекрестит меня И шепотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь, бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы.

*Сон»

Пушкин называл Арину Родионовну «ориги­налом няни Татьяны». Татьяна чуждалась «дет­ских проказ», потому что нянины

…страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей.

«• Евгений Онегин»

Ее сестра, Ольга Ларина также внимала «под­вигам Бовы», как когда-то юный Пушкин:

Фадеевна рукою хилой Ее качала колыбель,

Она же ей стлала постель,

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей…

Из ранних редакций «Евгения Онегина»

Няня Лариных живо напоминает отличитель­ную черту Арины Родионовны тем, что и она

бывало,

Хранила в памяти не мало Старинных былей, небылиц Про злых духов и про девиц…

<гЕвгений Онегин>

Первый биограф Пушкина П. В. Анненков, заставший в живых еще многих лиц из окру­жения Пушкина, помнивших няню его, говорит: «Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соеди­нение добродушия и ворчливости, нежного рас­положения к молодости с притворною строго­стью оставило в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною, неиз­менною любовью и, в годы возмужалости и славы, беседовал с нею по целым часам. Это объясняется еще и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у нее с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями ее… В числе писем к Пушкину, почти от всех зна­менитостей русского общества, находятся и за­писки от старой няни, которые он берег наравне с первыми».

Сестра поэта Ольга Сергеевна свидетельст­вует, что няня была «настоящею представитель­ницею русских нянь, мастерски говорила сказки, знала народные поверия и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший ее с детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском».

Дружба поэта с няней стала еще более тес­ной, почти родственной, потому что здесь он,

«сирота бездомный», встретил со стороны Арины Родионовны материнскую заботу, душевную под­держку и дружеское участие в своей судьбе.

Бывало,

Ее простые речи и советы,

И полные любови укоризны Усталое мне сердце ободряли Отрадой тихой… —

вспоминал потом поэт в стихотворении «Вновь я посетил» (черновая редакция).

По письмам Пушкина, особенно в начале ссылки, видно, что Арина Родионовна действи­тельно была одним из самых близких к нему лиц, крайне немногочисленных во время ссылки.

В декабре 1824 года он пишет о няне в пись­ме к Шварцу: «Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верхом,— вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно».

Няня, чуткий и добрый человек, умела раз­веивать томительную скуку ссыльного бытия поэта своими дивными сказками, которые брали в плен Пушкина полностью: «Я один-одинеше-

нек, — пишет поэт Вяземскому в январе 1825 го­да, — живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни». Поэт часто при­бегал в светелку няни.

Наша ветхая лачужка И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?

…Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила;

Спой мне песню, как девица За водой поутру шла.

<гЗимний вечер»

«Он все с ней, коли дома, — вспоминает кучер Пушкина П. Парфенов. — Чуть встанет утром,

уже и бежит ее глядеть: «Здорова ли ма­

ма?»— он все ее мама называл… И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уже все за ней…» И стоило Пушкину однажды узнать, что причиной, от которой няня вдруг «начала ху­деть», являются домогательства и притеснения экономки Розы Григорьевны Горской, как он. никогда не вмешивавшийся в хозяйство, пред­принял решительные меры: «У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное пове­дение и слова, которых не должен был я вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть», — писал он брату.

В июне 1825 года он пишет Н. Н. Раевскому: «У меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя под­вигается, и я доволен этим».

Часто поэт, довольный творческими удача­ми, читал няне только что созданные сцены трагедии, стихи:

Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне,

Подруге юности моей…

*Евгений Онегин»

По свидетельству М. И. Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом пол­ная, вся седая, страстно любившая своего питом­ца». В памяти знавшего няню Пушкина Н. М. Языкова она осталась

…Как детство, шаловлива,

Как наша молодость, вольна.

Как полнолетие, умна И, как вино, красноречива…

*На смерть няни А. С. Пушкина»

Несмотря на то что няня была крепостной крестьянкой, поэт относился к ней как к равной себе, без тени какой бы то ни было снисходи­тельности и покровительства. Когда в доме праздновали приезд Пущина, то няню, как

равную, друзья пригласили к столу и «попотчева­ли искрометным».

Друзья поэта называли в письмах к Пушки­ну ее имя, как самого близкого к нему человека, равноправного члена его семьи. Вскоре после отъезда из Михайловского Пущин в письме поэту от 18 февраля 1825 года пишет в конце: «Прощай, будь здоров. Кланяйся няне. Твой Иван Пущин».

Когда Дельвигу стало известно об освобож­дении поэта из ссылки, то он, поздравляя его, беспокоился о няне: «Душа моя, меня пугает по­ложение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою?» А чуть позже Дельвиг в другом письме, стремясь сделать Пуш­кину приятное, пишет о ней: «Нынче буду обе­дать у ваших, провожать Льва. Увижу твою ня­нюшку и Анну Петровну Керн…» Любопытно, что Дельвиг упоминает здесь Арину Родионовну ря­
дом с А. П. Керн, оставившей в душе ссыльной поэта яркое и сильное чувство любви.

Щедрой и приветливой хозяйкой была Арин; Родионовна с близкими друзьями поэта, иногд; навещавшими его в Михайловском. О таких неза бываемых минутах радушия, дружбы и празд ничности, царивших в доме, проникновенно пише’ Н. М. Языков в стихотворении «К няне А. С. Пуш кина».

И потом через три года, когда няни уже н< было в живых, Языков в стихотворении «Нг смерть няни А. С. Пушкина» вновь вспоминал е« «святое хлебосольство», ее желанное обществе в тесном кругу друзей:

…Стол украшен

Богатством вин и сельских брашен,

И ты, пришедшая к столу,

Мы пировали. Не дичилась Ты нашей доли — и порой К своей весне переносилась.

В такие минуты шумных бесед, когда няня «к своей весне переносилась» — вспоминала мо­лодость свою, — Пушкин, видимо, и услышал то, что мы знаем о ее замужестве из метрической за­писи. Она вышла замуж за «крестьянского сына, отрока Федора Матвеева». Отрок — это юноша от 11 до 17 лет, няне же в пору выхода замуж было 23 года.

Видимо, эта деталь жизни «оригинала няни Татьяны» и нашла отражение в «Евгении Оне­гине»:

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

… «Да как же ты венчалась, няня?»

— Так, видно, бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Общение с няней, с местными псковскими крестьянами дало Пушкину много для его твор­ческого развития. Слушая «простые речи» Ари­ны Родионовны, Пушкин записал (сохранились в его бумагах) семь сказок, четыре из них он

преобразованном виде использовал в своей оэзии: в прологе к «Руслану и Людмиле» («У [укоморья»), в сказках о попе и Балде, о царе іалтане, о мертвой царевне. «Изучение старин — ых песен и сказок и т. п. необходимо для совер — ієнного знания свойств русского языка. Критики аши напрасно ими презирают», — писал поэт.

Неизменно теплыми и сердечными были вза — моотношения Пушкина с няней и после ссылки.

Когда стало известно, что поэт должен уехать з Михайловского, то «Арина Родионовна расту­жилась, навзрыд плачет. Александр Сергеевич ее тешать: — Не плачь, мама, — говорит: сыты бу — ,ем, царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст» П. Парфенов, «Пушкин в воспоминаниях совре — ієнников»). А когда вскоре после освобождения із ссылки Пушкин снова на короткое время вер — іулся в деревню, радости и счастью няни не было іредела, и она по-своему праздновала эту встре — іу: «Няня моя уморительна, — с ласковой шут- швостью писал поэт Вяземскому 9 ноября 1826 года. — Вообрази, что 70-ти лет она выучила заизусть новую молитву о умилении сердца вла — щки и укрощении духа его свирепости, молитвы, зероятно, сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне зани­маться делом».

А вскоре Пушкин вновь уехал, поручив няне хранить в своем доме самое дорогое — книги, о которых она писала ему из Михайловского в письме от 30 января 1827 года (письмо писано под диктовку — няня была неграмотна): «Мило­стивый Государь Александра Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом из новым сщастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия… А мы батюшка от вас ожидали письма когда вы прикажите, привозить книги но не могли дождат — ца: то и возномерились по вашему старому при­казу отправить: то я и посылаю, больших и ма­лых, книг сщетом 124 книги архипу даю денег 90 рублей: при сем любезный друг я цалую ваши

ручки с позволении вашего сто раз и желаю вг то чего и вы желаете и прибуду к вам с искре ным почтением Арина Родивоновна».

Пушкин в ответ прислал няне письмо, в к тором, видимо, благодарил ее за расторопное и умелую распорядительность с книгами, обещ: летом приехать и справлялся о ее здоровье, а награду прислал и деньги. В ответ на это няі 6 марта 1827 года писала ему (под диктові в Тригорском): «Любезный мой друг Алексан/ Сергеевич, я получила, ваше письмо и деньг которые вы мне прислали. За все ваши милост я вам всем сердцем благодарна: вы у меня бе престанно в сердце и на уме и только когл засну, забуду вас и ваши милости ко мне… Ваи обещание к нам побывать летом меня очень р; дует. Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайло] ское — всех лошадей на дорогу выставлю. Наш Петербур. летом не будут: они все едут непремеї но в Ревель — я вас буду ожидать и молить Бог; чтобы он дал нам свидется… Прощайте, мой бг тюшка Александр Сергеевич. За ваше здоровь я прасвиру вынула и молебен отслужила: пожі ви, дружечик, хорошенько, — самому слюбитсі Я слава Богу здарова, цалую ваши ручки остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Рс дивоновна».

Поэтически проникновенным ответом ей зв> чит стихотворение поэта «Няне»:

Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя,

Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня.

Черты облика и характера няни нашли отра жение в той или иной мере в ряде пушкински: произведений: в «Дубровском», «Евгении Онеги не», «Борисе Годунове», «Русалке», воспел он еі и в лирических стихотворениях.

С конца июля по 14 сентября 1827 года Пуш кин был снова с няней в Михайловском. Это былг их последняя встреча. Прожила после этого нян*

едолго. 31 июля 1828 года она умерла в семье )льги Сергеевны Павлищевой, сестры поэта. > метрической книге Петербургской Владимир­кой церкви за 1828 год есть запись: «…числа ІІ июля померла 5-го класса чиновника Сергея Тушкина крепостная женщина Ирина Родионов — іа, лет 76, за старостою». (Возраст здесь указан іеправильно.)

Похоронена была няня на Смоленском клад — 5ище в Петербурге, могила же ее вскоре затеря — іась среди других безымянных могил крепостных ІЮДЄЙ.

Пушкин, приехав в Михайловское в 1835 году, /же незадолго до своей смерти, писал отсюда :воей жене: «В Михайловском нашел я все по — :тарому, кроме того, что нет уже в нем няни моей». А в стихотворении «Вновь я посетил», того же времени, он вспоминал:

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора.

(И вечером при завыванье бури Ее рассказов, мною затверженных От малых лет, но все приятных сердцу,

Как шум привычный и однообразный Любимого ручья).

В скобках черновая редакция стихотворения

Любовь Пушкина к няне олицетворяет его любовь и глубочайшее уважение к русскому на­роду, к русскому крестьянству. «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? — писал поэт с гордостью за русский народ. — О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчи­вость его известна. Проворство и ловкость удиви­тельны… никогда не заметите вы в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чу­жому. Наш крестьянин опрятен по привычке и правилу».

Такими видел поэт русских крестьян и в Ми­хайловском, такими представляются они и теперь,

когда знакомишься с экспозицией стоящих рядо; с Домом-музеем А. С. Пушкина двух флигелей — людской и домом управляющего имением.