Рядом с людской, под сенью вековых лип стоит еще один флигелек — дом управляющего имением. Восстановлен он в 1962 году по доку­ментам и описаниям пушкинского времени.

В доме этом при Пушкине две комнаты зани­мал управляющий имением, в третьей помеща­лась вотчинная (усадебная) контора.

Сейчас во всех трех комнатах музей. В пер­вой комнате (слева от входа) экспозиция расска­зывает о положении псковского крепостного кре­стьянства в пушкинское время, о социальном со­ставе населения Псковщины того времени, об изучении этого края и крестьянской жизни Пушкиным. Открывает экспозицию высказыва­ние Герцена: «Я не жалею о двадцати поколе­ниях немцев, потраченных на то, чтобы сделать возможным Гёте, и радуюсь, что Псковский оброк дал возможность воспитать Пушкина». Здесь даны карты Псковской губернии и Опо- чецкого уезда (в который входило при Пушки­не село Михайловское) того времени (из атла-

са, составленного псковским губернским земле­мером И. С. Ивановым в 1835 году), несколько иллюстраций на тему «Крестьяне на барщине»; литография и акварель с видами тогдашней псковской деревни.

Рядом помещена карта Псковщины с обозна­чением на ней мест крестьянских восстаний в 1826 году; дается сообщение о том, что положе­ние псковского крепостного крестьянства в то время было самым тяжелым во всей нечернозем­ной полосе: 80 процентов крестьян было барщин­ных и только 20 процентов — оброчных (оброк был более легким видом крепостной эксплуата­ции). Тут же слова Пушкина: «Только одно страшное потрясение могло бы привести к осво­бождению крестьян».

Отдельный стенд рассказывает о путешест­виях поэта по Псковщине. Здесь можно видеть карту Псковской губернии с нанесением маршру­тов поездок Пушкина по ней, рядом — несколько видов мест того времени, посещавшихся поэтом: Острова, Опочки, Голубева, Лямонова, Белья, Пскова.

Отдельно представлены материалы, на осно­ве которых был восстановлен флигелек.

Рядом в витрине предметы, найденные при раскопках фундамента этого флигеля во время восстановления: янтарная серьга, несколько ста­ринных пуговиц от одежды, монеты того времени, старинная кавалерийская шпора, вилка, замок, расписная глиняная чернильница и другие.

В одной из витрин документы о земельных владениях Ганнибалов-Пушкиных в Псковской губернии XVIII—XIX веков.

У окна, на небольшом столике, макет господ­ского дома в Петровском — имения двоюродного деда поэта П. А. Ганнибала (работы В. Самород — ского).

Экспозиция второй комнаты (с выходом в сад) рассказывает о влиянии псковской дерев­ни на творчество Пушкина, в ней дается (в до­кументах того времени) характеристика кресть-

янского хозяйства Михайловского. Тут же авто­портрет Пушкина в крестьянской холщовой ру­бахе, несколько его рисунков (все в копиях).

Рядом портреты крестьян — современников Пушкина: Афанасия из деревни Гайки («Дед Афанасий», рисунок художника В. Максимова, 1899 год) и Ивана Павлова (художник В. Мак­симов, 1872 год). Приводится воспоминание Афа­насия о Пушкине (запись 1891 года): «Когда Пушкин приехал в Михайловское, он никакого внимания не обращал на свое сельское и домаш­нее хозяйство; где его крестьяне и дворовые, на его ли работе, или у себя в деревне. Это было как-будто и не его хозяйство».

Материалы экспозиции, представленные в этих двух комнатках флигелька, показывают бедственное положение крепостного крестьянства Псковщины того времени, рисуют такие детали крепостного и дворянско-помещичьего быта, ко­торые не ускользнули от зоркого глаза гениаль­ного поэта, найдя отражение в его произведениях. Без глубокого знания крестьянской и поме­щичьей жизни, приобретенного в Михайловском (в том числе и на примере своей родовой усадь­бы), Пушкин не писал бы так уверенно в «Рома­не в письмах»: «Небрежение, в котором мы остав­ляем иных крестьян, непростительно… Мы остав­ляем их на произвол плута-приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает. Мы прожи­ваем в долг свои будущие доходы — и разоряем­ся; старость нас застает в нужде и в хлопотах. Вот причина быстрого упадка нашего дворянства: дед был богат, сын нуждается, внук идет по миру. Древние фамилии приходят в ничтожество, новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять».

А в одном из писем к Вяземскому поэт писал, что «с Ольдекопом и отцом можно умереть без денег». Пушкин здесь сам воочию видел всю бес­хозяйственность своего отца, у которого в 1826 году в Михайловском по ревизской сказке числилось всего восемьдесят восемь душ крепост-

ных (вспомним, что у Абрама Петровича Ганни­бала их здесь было около восьмисот, у Осипа Аб­рамовича—более двухсот пятидесяти).

«Барство дикое», картины бытия мелкопоме­стного дворянства и крепостного крестьянства нашли потом отражение в «Дубровском», в «По­вестях Белкина», в «Капитанской дочке» и дру­гих произведениях поэта.

В третьей комнате флигелька воссоздана об­становка конторки управляющего имением. У од­ного из окон стоит деревянная лавка с несколь­кими снопами знаменитого псковского льна, ста­ринное конторское бюро с откидывающейся (для письма) крышкой, на нем часы. Вдоль стен — три больших сундука для хранения оброчных взно­сов, на одном из них выставлены образцы домо­тканых, крестьянской работы, старинных льня­ных тканей. На полу кованый железный светец для свечи, на конторке подсвечники со свечами. Несколько стульев, сделанных по образцу тех, которые были в Михайловском при Пушкине; огромные подвесные весы, безмен, ковш — мера для зерна.

У входа висит пожелтевший листок, на кото­ром написано: «Расписание, в какие дни из

Санкт-Петербургского Императорского Почтамта приходит и в какие уходит белорусская почта с почтовых станций в Острове, Опочке, Новорже — ве и Синске.

Приходит: по понедельникам и пятницам.

Отходит: во вторник и пятницу».

Опальный поэт хорошо помнил это расписание.

В дни, когда из Михайловского отправляли почту, он почти каждый раз посылал письма своим друзьям, с нетерпением ожидая их писем, чтобы встретить в них поддержку, сочувствие, добрый совет, услышать от них о мерах, которые они должны были предпринять (по велению свое­го сердца и по просьбам Пушкина) для облегче­ния и изменения его судьбы, и часто, получив письмо, он уходил из дому в парк, чтобы остаться наедине со своими раздумьями.

Михайловский парк — неотъемлемая, важ­нейшая часть мемориального облика сегодняш­него Михайловского. Созданный при основании усадьбы дедом Пушкина О. А. Ганнибалом в по­следней четверти XVIII века по тогдашним об­разцам садово-парковой архитектуры, он хорошо сохранился до настоящего времени. Парк зани­мает около девяти гектаров.

Он разделен на две половины: восточную и западную — центральной подъездной магист­ралью — Еловой аллеей, которая начинается сразу же за декоративным кругом, расположен­ным у господского дома.

Здесь высятся огромные, тридцатиметровые ели-великаны, которым уже по двести лет, и под их густой сенью вспоминаются слова поэта о родовом парке:

И сени расширял густые Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад.

<гЕвгений Онегин»

По обе стороны Еловой аллеи, в ее начале, густые заросли орешника, и часто на высоких, гибких орешинах можно видеть белку. В 1956 го­ду Еловая аллея была восстановлена в тех раз­мерах, которые имела при Пушкине. Вдоль нее. между отдельными вековыми деревьями, остат­ками прежней аллеи, посажены молодые елки. Еловая аллея пересекает дорогу из Михайлов­ского в Тригорское и тянется на четыреста пять­десят метров. На противоположном от усадьбы конце она замыкается невысоким холмиком, на котором при Пушкине стояла фамильная часов­ня. Может быть, она и навеяла ему поэтический образ, созданный здесь:

Всё волновало нежный ум:

Цветущий луг, луны блистанье,

В часовне ветхой бури шум…

<гРазговор книгопродавца с поэтом»

Еловая аллея ►

Часовня исчезла из-за ветхости после смерти Пушкина, от нее остался только фундамент, ко­торый был обнаружен в 1956 году во время рас­копок. Около этого места на огромной двухсот­летней сосне, между тремя расходящимися ство­лами ее вершины, темнеет большое гнездо, в нем испокон веков гнездится семья черных воронов, очень редких в этих краях.

Направо от Еловой аллеи отходит узкая ал­лейка. Мимо «парковых затей» — «горки-парна — са» и прудика с перекинутым через него мости­ком — она ведет к «старому ганнибаловскому пруду», одному из живописнейших уголков ми­хайловского парка. Вековые деревья так тесно сгрудились по его берегам, что густая тень от них делает водную гладь пруда черной, и его поэтому по давней традиции иногда называют «черным прудом».

На берегу пруда на огромных стройных сос­нах уже много-много десятков лет гнездятся се­рые цапли — по местному «зуи» (отсюда и часто встречающееся в то время название всей усадь­бы—Зуево). В этом уголке парка всегда перво­зданная тишина, нарушаемая изредка гортанным резким вскриком цапли да шорохом падающей из лапок белки еловой шишки. Под гнездовьями «зуев» лежат крупные перья, иногда увидишь и желторотую еще нахохлившуюся цаплю, выпав­шую из гнезда. Часто встречаются холмики зем­ли, вырытые кротами, а чуть подальше — «лисьи ямы». Здесь невольно вспоминаются пушкинские строки:

Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверен.

По левую сторону Еловой аллеи, в глубине парка, деревянная шестигранная беседка с невы­соким шпилем, восстановленная на месте такой же пушкинской беседки. От нее радиально в раз­ные стороны расходятся четыре аллейки. Одна из них, березовая (восстановлена в 1954 году),

ведет к небольшому прудику, заросшему ряс­кой, от которого начинается одна из красивейших аллей парка — Липовая аллея. Она особенно хо­рошо сохранилась. Аллея живописна не только густой сенью и двумя зелеными уютными бесед­ками, венчающими ее концы, но и причудли­востью форм деревьев, не похожих одно на дру­гое.

Среди почитателей Пушкина за этой аллеей закрепилось и другое название — «аллея Керн», связанное с посещением Анной Петровной Керн села Михайловского в июне 1825 года.

Племянница хозяйки Тригорского П. А. Оси­повой, приезжавшая к ней погостить в деревню летом 1825 года, когда у них в доме часто бывал ссыльный Пушкин, А. П. Керн сама так расска-

зывает в своих воспоминаниях о прогулке в Ми­хайловское:

«Тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обра­довался этому, и мы поехали. Погода была чу­десная, лунная июньская ночь дышала прохла­дой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипа­жах: тетушка с сыном в одной; сестра, Пушкин и я в другой. Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов: хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «Люблю луну, когда она освещает красивое лицо». Хвалил природу…

Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,