Рядом с холмом, на котором расположен Три — горский парк, возвышается второй холм — го­родище Воронин, памятник далекого героическо­го прошлого русского народа.

Холм — это остатки средневековой крепости, находившейся в центре города Воронича. Осно­вание его относится к XIV веку. Уже в 1349 году это был центр волости. Воронин был важным стратегическим пунктом на подступах к Пскову, и когда в 1547 году, как сообщает псковский лето­писец, Псков посетил Иван Грозный, то он на один день задержался и в Воронине.

Один из приближенных Стефана Батория писал в конце XVI века о Воронине: «Город Воронин расположен выше Заволочья при реке

•4 <Дуб уединенный», или <гдуб-лукоморье»

(Сороти) и, благодаря удобному положению этой реки, впадающей в Великую, а через нее у Пскова в озеро и далее в залив Финский, был некогда обширен и по торгов,"’ и по числу жи­телей».

До разгрома Воронича Баторием в нем было более четырехсот «дворов на посаде» и более двухсот «осадных клетей» в крепости, где нахо­дились склады оружия, боеприпасов и продо­вольствия и где скрывалось окрестное населе­ние в моменты опасности. Летом 1581 года Сте­фан Баторий осадил Воронин и, сломив отчаян­ное сопротивление ворончан, разгромил его, оставив там семь жилых дворов с девятью жите­лями. После этого и вследствие того, что гра­ница Руси отодвинулась на запад и на юг, Во-

ронич не возродился и в 1719 году с названием пригорода был приписан к Опочке.

Пушкин всегда интересовался героическим прошлым русского народа, но особенно живо этот интерес проявился в годы ссылки, и друзья прямо советовали ему заняться исторической темой. «Соседство и воспоминания о великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пско­ва,—писал ему в Михайловское 18 октября 1824 года С. Г. Волконский (будущий декаб­рист),— будут для Вас предметом пиитических занятий, а соотечественникам Вашим труд Ваш — памятником славы предков и современника».

И поэт действительно обратился к истории своего народа, создав бессмертную народную драму «Борис Годунов».

О тесной связи истории создания «Бориса Годунова» с местными впечатлениями вырази­тельно говорит приписка Пушкина на первона­чальном заглавии трагедии: «Писано бысть

Алексашкою Пушкиным, в лето 7333 на горо­дище Ворониче». Воронич принадлежал к при­ходу расположенной там Егорьевской церкви, и поэт иногда заглядывал в нее, чтобы не иметь от надзирающего за ним местного начальства отрицательной аттестации. Там Пушкин и по­знакомился с попом И. Е. Раевским, прозван­ным в народе «попом Шкодой». Дочь Шкоды Акулина Илларионовна в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывает: «Покойный Александр Сергеевич очень любил моего тятеньку. И к себе в Михайловское приглашал, и сами у нас быва­ли совсем запросто. Подъедет верхом к дому и в окошко плетью цок: «Поп у себя?» — спраши­вает. А если тятеньки не случится дома, всегда прибавит: «Скажи, красавица, чтобы беспремен­но ко мне наведался, мне кой о чем потолковать с ним надо». И очень они любили с моим тятень­кой толковать; хотя он был совсем простой чело­век, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательные знал. Только вот насчет

божественного они с тятенькой не сходились, и много у них споров через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет: «Разругался, — гово­

рит, — сегодня с михайловским барином вот до чего, — ушел, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал, — так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло, — Пушкин сам катит на Воронин, в окошко плеткой стучит. «Дома поп? — спраши­вает. — Скажи, — говорит, — я мириться при­ехал». Когда же Пушкин узнал о смерти Байро­на, он заказал Шкоде обедню «за упокой его ду­ши». «Мой поп удивился моей набожности и вру­чил мне просвиру, вынутую за упокой души раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее тебе»,— писал он Вяземскому.

Поп Шкода был похоронен на Воронине. На городище же находится и семейное кладбище Осиповых-Вульф. Здесь погребены второй муж П. А. Осиповой — И. С. Осипов, она сама, ее сын А. Н. Вульф. Их могилы находятся рядом и обнесены штакетником. Рядом — могила В. П. Ганнибала. Его прах перенесли сюда с со­седнего погоста Воронича, разоренного фашиста­ми в 1944 году. На старой могильной плите над­пись: «Здесь покоится прах помещика села Пет­ровского, чиновника 14 класса Вениамина Петро­вича Ганнибала, скончавшегося 1839 года декаб­ря 23 дня на 65 году своей жизни».

В. П. Ганнибал был сыном двоюродного де­да Пушкина П. А. Ганнибала, владельца сосед­него с Михайловским Петровского.

К столовой примыкает последняя комната — кабинет Пушкина. Обстановка кабинета вос­произведена такой же, какой она была при жиз­ни поэта в михайловской ссылке. Вот что пред­ставлял собой кабинет Пушкина по воспомина­ниям современников. «Комната Александра, — пишет И. И. Пущин, — была возле крыльца с ок­ном на двор, через которое он увидел меня, за­слышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр. Во всем поэти­ческий беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обож­женные кусочки перьев (он всегда, с самого Ли­цея, писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из кори­дора».

Е. И. Осипова (в замужестве Фок) свидетель­ствует: «Я сама, еще девочкой, не раз бывала у него в имении и видела комнату, где он писал. …Комнатка Александра Сергеевича была малень­кая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, одна ко­жаная, и валялся на ней халат, а стол был лом­берный, ободранный: на нем он и писал и не из чернильницы, а из помадной банки».

Ее сестра М. И. Осипова рассказывала: «Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна ком­нате, где был рабочий кабинет А. С-ча стояла са­мая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее поставлено было по­лено: некрашеный стол, два стула и полки с кни­гами довершали убранство этой комнаты».

Таким же скромным и непритязательным вы­глядит кабинет поэта и сейчас. В центре неболь­шой комнаты стоит письменный стол, покрытый зеленым сукном. На нем стопки книг, листы, исписанные стремительным почерком поэта. Ря­дом с подсвечником на четыре рожка ножницы для снимания нагара со свечей, в металлическом

стакане гусиные перья, рядом с чернильницей пе­сочница. Между окнами наполненный книгами шкаф, на противоположной стене висит полочка, также заставленная книгами.

Пожалуй, книги были в этом скромном жи­лище единственным богатством. «Книг, ради бо­га книг!» — восклицает поэт в одном из писем к брату, и потом эти просьбы он адресует ему и многим своим друзьям и знакомым чуть ли не в каждом письме, писанном им из михайлов­ского заточения (за два года ссылки он отсылает отсюда более ста двадцати писем и около шести­десяти получает от своих адресатов). По свиде­тельству первого биографа поэта П. В. Анненко­ва, «библиотека его росла уже по часам, каждую почту присылали ему книги из Петербурга».

За время михайловской ссылки поэт прошел своеобразный домашний университет: он, полу-

чая много книг, с упоением и без устали зани­мается самообразованием. Он всегда живо инте­ресовался и прекрасно разбирался в сложных и подчас новых вопросах политики, искусства, литературной жизни, философии и истории того времени. По окончании ссылки Пушкин проявил много заботы, чтобы доставить книги из деревни к себе домой; перевозили их в двадцати четырех ящиках на двенадцати телегах.

В кабинете поэта напротив письменного сто­ла, у стены, стоит диван, у противоложной сте­ны — деревянная кровать с пологом. Неподалеку от дивана, в углу, — туалетный столик, в другом углу, у камина, на полу — огромные трубки с чу­буками для курения. На полу большой, почти во всю комнату ковер. Все эти вещи являются или копией пушкинских, или вещами той эпохи, ти­пичными для дворянского поместного быта. Из подлинных пушкинских вещей в кабинете поэта сейчас хранится железная трость — частая спут­ница его прогулок по окрестностям Михайлов­ского.

Михайловский кучер поэта Петр Парфенов рассказывал: «Палка у него завсегда железная в руках, девять фунтов весу; уйдет в поля, палку вверх бросит, ловит ее на лету».

На диване в его кабинете лежит пистолет точ­но такого же образца, из которого поэт упраж­нялся в стрельбе. Тут же рядом старинный ма­нежный хлыст для верховой езды — такой же был у Пушкина, много ездившего по окрестностям верхом на «вороном аргамаке». Тот же П. Пар­фенов свидетельствует: «…потом сейчас на ло­шадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пой­дет к себе». А в одном из писем к Вяземскому из ссылки Пушкин выразительно пишет о своих наезднических увлечениях: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наездниче­ского честолюбия». Брата же своего в числе дру­гих поручений он просит прислать ему в Михай­ловское «книгу об верховой езде — хочу же-

ребцов выезжать: вольное подражание Alfieri и Байрону».

А. Н. Вульф оставил любопытное свидетель­ство об увлечениях ссыльного поэта стрельбой из пистолета: «…Пушкин, по крайней мере в те года, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне… А чтобы сравняться с Бай­роном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воро­тами».

Не раз поэт приглашает к себе в деревню Вульфа

…Погулять верхом порой,

Пострелять из пистолета.

«Из письма к Вульфу» (Здравствуй, Вульф, приятель мой!)

В эти годы Пушкин действительно сильно увлекался Байроном и всегда держал при себе его портрет, которым очень дорожил. Портрет этот сохранился, и сейчас висит в кабинете по­эта над диваном. На обороте портрета надпись (по-французски), сделанная рукой П. А. Оси­повой: «Подарено Аннет Вульф Александром Пушкиным. Тригорское, 1828». Увлечение Бай­роном прошло, и поэт подарил некогда доро­гую для себя вещь своей тригорской приятель­нице.

Под книжной полкой, висящей на стене, на полу стоит небольшая деревянная этажерка. Она была увезена сыном поэта в Вильнюс, где и была обнаружена на чердаке его дома (ныне музея А. С. Пушкина).

У письменного стола, на полу, в стеклянном футляре, хранится еще одна реликвия, связан­ная с Пушкиным, — подножная скамеечка А. П. Керн. Скамеечка маленькая, низенькая, обита выцветшим от времени светло-коричне­вым бархатом. Анна Петровна в воспомина­ниях о Пушкине упоминает об этой скамеечке:

«Несколько дней спустя он (Пушкин) приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скаме­ечке (которая хранится у меня, как святыня), на­писал на какой-то записке:

Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны Осеребрял мой бег ретивый».

У письменного стола старинное кожаное крес­ло с высокой откидывающейся спинкой. Это крес­ло из собрания тригорских вещей. Оно было по­дарено Дому-музею А. С. Пушкина весной 1964 года родственниками Осиповых-Вульф. Кресло это — точная копия (к тому же старин­ная) пушкинского кресла.

На этажерке огромная черная книга — Биб­лия. Пушкин предназначал ее больше для игу­мена Святогорского монастыря, под духовным надзором которого он находился в период ссыл­ки. Библия была своего рода «дымовой завесой». Еще накануне михайловской ссылки он в одном письме довольно определенно высказал свое от­ношение к Библии: «…читая Шекспира и Библию, святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира».

Гостивший у ссыльного поэта И. И. Пущин рисует в своих «Записках» характерный эпизод о том, как Пушкин в нужных случаях ловко использовал эту «дымовую завесу»: «Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума»… После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух… Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. За­метив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: «Что это значит?» Не успел он от­ветить, как вошел в комнату низенький рыжева­тый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря. Я подошел под благослове­ние. Пушкин — тоже, прося его сесть. Монах на­чал извинением в том, что, может быть, помешал

нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уро­женца великолуцкого, которого очень давно не видел. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе не кстати, но я все-таки хотел делать веселую мину при плохой игре и старался уве­рить его в противном: объяснил ему, что я — Пу­щин такой-то, лицейский товарищ хозяина… Раз­говор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощать­ся, извиняясь снова, что прервал нашу товари­щескую беседу.

Я был рад, что мы избавились от этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. — Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюде­нию. Что говорить об этом вздоре!

Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продол­жал читать комедию».

Рядом с книжной этажеркой на стене висит портрет В. А. Жуковского — копия того портре­та, который Жуковский подарил Пушкину, над­писав: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в кото­рый он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26». Этим подарком Пушкин дорожил и всегда держал его при себе.

Над диваном на стене на металлической це­почке подвешен старинный медный охотничий рог. Такой же рог был подарен ссыльному поэту одним из соседей-помещиков, о чем свидетельст­вует А. П. Керн: «Вообще же надо сказать, что он (Пушкин) не умел скрывать своих чувств, вы­ражал их всегда искренне и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его… Так, один раз мы восхищались его тихой радостью, когда он получил от какого-то поме-

щика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольст­вием и повторял: Charmant! Charmant!»

В левом, противоположном от окон углу каби­нета камин. Он облицован белыми изразцами; в камине на металлической решетке — поддувале лежат каминные щипцы с длинными ручками и горка погасших углей: будто только вот сейчас поэт сидел около него:

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

А ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,

Минутное забвенье горьких мук.

«19 октября»

На выступе камина, рядом с расшитыми цвет­ным бисером табакеркой и шкатулкой, неболь­шая фигурка Наполеона со сложенными крест — накрест руками и нахмуренным лицом. Скульпту­ра французского императора была почти обяза­тельной принадлежностью кабинета либерального дворянина того времени. О ней упоминает Пуш­кин и в описании деревенского кабинета Евгения Онегина, во многом, несомненно, «списанного» с собственного деревенского кабинета:

Татьяна взором умиленным Вокруг себя на всё глядит,

И всё ей кажется бесценным,

Всё душу томную живит Полумучительной отрадой:

И стол с померкшею лампадой,

И груда книг, и под окном Кровать, покрытая ковром,

И вид в окно сквозь сумрак лунный,

И этот бледный полусвет,

И лорда Байрона портрет,

И столбик с куклою чугунной Под шляпой с пасмурным челом,

С руками, сжатыми крестом.

На письменном столе «померкшая лампа­да» — дорожная металлическая лампа (в копии, подлинная лампа Пушкина находится во Всесо­юзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде),

которой поэт запасся (ее прислал ему брат), гото­вясь к побегу из ссылки за границу. Для этой же цели он держал при себе дорожную чернильницу (точно такая же — на письменном столе в его кабинете), а в одном из писем даже просит брата прислать ему «дорожный чемодан» и сапоги. О бегстве за границу Пушкин подумывал еще в пору южной ссылки, и это нашло отражение в строках I главы «Евгения Онегина». Новая ссылка в псковскую деревню еще более подогре­вала стремление поэта вырваться из заточения путем бегства за границу, облекаясь уже в кон­кретные планы. Сначала он собирался бежать с помощью брата и А. Н. Вульфа, и уже настолько уверился в осуществлении этого плана, что пишет стихотворение «Презрев и голос укоризны» (ок­тябрь— ноябрь 1824 года), где явственно звучат ноты прощания с «отчизной»:

Презрев и голос укоризны,

И зовы сладостных надежд,

Иду в чужбине прах отчизны С дорожных отряхнуть одежд.

…Простите, сумрачные сени,

Где дни мои текли в тиши,

Исполнены страстей и лени И снов задумчивых души.

Мой брат, в опасный день разлуки Все думы сердца — о тебе.

В последний раз сожмем же руки И покоримся мы судьбе.

Благослови побег поэта…

Ни с братом, ни с Вульфом поэту бежать не удалось.

В течение нескольких месяцев Пушкин не оставлял попыток избавиться от ссылки и уехать за границу под предлогом лечения своей болез­ни — аневризма. Но и эти планы не осуществи­лись.

Несмотря на частые приступы хандры и то­ски, рождаемые неопределенностью своего поло­жения, опальный поэт интенсивно работает. Ни­когда еще раньше «приют свободного поэта, непокоренного судьбой» (Н. М. Языков) не ви-

дел такого вдохновенного, обширного, отмечен­ного печатью гениальности творчества.

Здесь, в псковской деревне, в его кабинете

Какой-то демон обладал Моими играми, досугом;

За мной повсюду он летал,

Мне звуки дивные шептал,

И тяжким, пламенным недугом Была полна моя глава;

В ней грезы чудные рождались;

В размеры стройные стекались Мои послушные слова И звонкой рифмой замыкались.

<гРазговор книгопродавца с поэтом»

Этим «демоном» ссыльного поэта была поэ­зия, напряженный поэтический труд, он в это время «бредит» рифмами и «рифмами томим».

В самый разгар михайловской ссылки, в июле 1825 года, Пушкин пишет в письме к Вяземско­му: «Я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию!» Эти слова, сказанные по поводу ра­боты над «Борисом Годуновым», можно отнести ко всему михайловскому периоду творчества Пушкина. Это был литературный подвиг, сделав­ший его глубоко национальным поэтом, родона­чальником новой реалистической литературы. И действительно, окончив в Михайловском по­следнюю поэму из романтического цикла «Цыга — ны», поэт создает потом десятки глубоко реали­стических произведений, а всего в Михайловском он написал их более ста. Именно здесь, в Михай­ловском, он «присмотрелся к русской природе и жизни, и нашел, что в них есть много истинно хо­рошего и поэтического. Очарованный сам этим открытием, он принялся за изображение действи­тельности, и толпа с восторгом приняла эти див­ные издания, в которых ей слышалось так много своего, знакомого, что давно она видела, но в чем никогда не подозревала столько поэтической пре­лести» (Н. А. Добролюбов).

Одним из таких изданий, подготовленных поэтом в ссылке со всей тщательностью и завид-

ной требовательностью к своему таланту, было издание «Стихотворений Александра Пушкина», которое разошлось с невиданной для того време­ни быстротой: «Стихотворения» вышли в свет 30 декабря 1825 года, и уже 27 февраля 1826 года П. А. Плетнев, поверенный ссыльного поэта по издательским его делам, писал ему в Михайлов­ское: «Стихотворений Александра Пушкина»

у меня уже нет ни единого экземпляра, с чем его и поздравляю. Важнее того, что между книгопродавцами началась война, когда они узнали, что нельзя больше от меня ничего по­лучить».

Выдающимся «литературным подарком» и «в высшей степени народным произведением», по словам Белинского, явился гениальный роман в стихах «Евгений Онегин», центральные главы которого (с конца третьей по начало седьмой) писались поэтом в Михайловском. Уже в первые недели ссылки он в письме к В. Ф. Вяземской признавался, что находится «в наилучших усло­виях, чтобы закончить мой роман в стихах». Эти­ми «наилучшими условиями» было не только уединение, хотя и вынужденное, тем не менее концентрирующее его поэтический труд, но и не­посредственная близость к окружающей действи­тельности: к помещичьему усадебному быту,

к крестьянскому быту, к родной русской природе, к русскому народу с его высокопоэтическим фольклором. И не случайно в созданных в Ми­хайловском «деревенских главах» «Евгения Оне­гина» так много поэтических «зарисовок» здеш­него быта, здешнего пейзажа, причем при всей, казалось бы, конкретности всегда чувствуешь его общерусскую широту, его типичность.

В плане романа «Евгений Онегин», составлен­ном Пушкиным и разбитым им на три части, он в части второй написал: «IV песнь. Деревня Ми­хайлов. 1825». А если вспомнить любопытное от­кровение Пушкина Вяземскому в письме от 27 мая 1826 года: «в IV песне Онегина я изобра­зил свою жизнь», — то можно говорить об инте-

ресных деталях деревенского бытия самого опального поэта, изображенных в IV главе рома­на. Вот его «вседневные занятия»:

Онегин жил анахоретом;

В седьмом часу вставал он летом И отправлялся налегке К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой журнал перебирая,

И одевался…

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струн,

Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая…

Когда же приходит зима, то

Прямым Онегин Чильд Гарольдом Вдался в задумчивую лень:

Со сна садится в ванну со льдом…

Брат поэта Лев Сергеевич, который сам был свидетелем первых недель его ссыльной жизни, а потом получал подробнейшие сведения о ней от самого Пушкина (в письмах), от навещавших его друзей, от тригорских приятелей и даже от своих дворовых, ездивших в Петербург за припасами, рассказывает о деревенской жизни Пушкина: «С соседями Пушкин не знакомился… В досуж — ное время он в течение дня много ходил и ездил верхом, а вечером любил слушать русские сказ­ки. Вообще образ его жизни довольно походил на деревенскую жизнь Онегина. Зимою он, про­снувшись, также садился в ванну со льдом, летом отправлялся к бегущей под горой реке, также играл в два шара на бильярде, также обедал поздно и довольно прихотливо. Вообще он любил придавать своим героям собственные вкусы и

привычки». А в рукописи IV главы романа есть описание, не включенное Пушкиным в поздние редакции, деревенского костюма Онегина:

Носил он русскую рубашку,

Платок шелковый кушаком,

Армяк татарский нараспашку И шляпу с кровлею, как дом Подвижный. Сим убором чудным, Безнравственным и безрассудным.

Была весьма огорчена Псковская дама Дурина И с ней Мизинчиков. Евгений,

Быть может, толки презирал,

А вероятно, их не знал,

Но все ж своих обыкновений Не изменил в угоду им.

За что был ближним нестерпим.

В таком наряде соседи частенько видели и Пушкина. М. И. Семевский передает рассказ А. Н. Вульфа, встретившего однажды поэта в та­ком наряде: «…в девятую пятницу после пасхи

Пушкин вышел на Святогорскую ярмарку в рус­ской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку закупать чай, са­хар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весь­ма был этим скандализирован…»

Известно, что поэт в годы ссылки избегал со­седей (за исключением Тригорского), не участ­вовал в различных забавах, охоте, пирушках де­ревенских помещиков. Об этом говорят многие свидетельства, в том числе и крестьянина И. Пав­лова: «…жил он один, с господами не вязался, на охоту с ними не ходил…» Пушкин сам ощущал огромную разницу своих интересов и интересов соседей-помещиков. Он прежде всего поэт, и глав­ное для него в жизни — поэзия:

…У всякого своя охота,

Своя любимая забота:

Кто целит в уток из ружья,

Кто бредит рифмами, как я…

«Евгений Онегин ». Из ранних редакций

Ы

А какими были’ в своей массе поместные дво­ряне, Пушкин хорошо знал, так как мог часто наблюдать их уклад жизни, привычки. В V главе «Онегина», в сцене сбора гостей на бал к Лари­ным, он дает меткую реалистическую характери­стику деревенских помещиков.

С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков;

Гвоздин, хозяин превосходный,

Владелец нищих мужиков;

Скотинины, чета седая,

С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов;

Уездный франтик Петушков,

Мой брат двоюродный, Буянов В пуху, в картузе с козырьком (Как вам, конечно, он знаком),

И отставной советник Флянов,

Тяжелый сплетник, старый плут,

Обжора, взяточник и шут.

Глубокое проникновение Пушкина в быт, нра­вы, психологию тогдашнего общества (прежде всего на жизненном материале михайловского бытия поэта) и позволило создать роман «Евге­ний Онегин», который «…помимо неувядаемой его красоты, имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг» (А. М. Горький).

В ссылке же поэт «в два утра» пишет сатири­ческую поэму «Граф Нулин», в основе которой лежит «происшествие, подобное тому, которое случилось, недавно в моем соседстве, в Ново­ржевском уезде» (Пушкин).

Не может не вызвать восхищения неукроти­мый оптимизм Пушкина, который, находясь под надзором властей, не зная еще о своей завтраш­ней судьбе, создает здесь одно из самых светлых, жизнерадостных произведений — «Вакхическую песню», пронизанную верой в торжество сил че­ловеческого разума, сил света, добра над силами зла и тьмы:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Эту веру в светлое будущее опальный поэт черпал в поэтическом творчестве:

Но здесь меня таинственным щитом Святое провиденье осенило,

Поэзия, как ангел-утешитель,

Спасла меня, и я воскрес душой.

* Вновь я посетил». Из черновой редакции

Творческий взлет Пушкина за время михай­ловской ссылки был таким стремительным и отличался такой поэтической зрелостью, что сра­зу же бросался в глаза, особенно тем, кто мог сравнивать Пушкина до ссылки с Пушкиным в пору ссылки и сразу после нее.

Любопытное сопоставление между Пушкиным «деревенским» и «столичным» делает А. П. Керн: «С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, в доме его родителей, где я бывала всякий день и куда он приехал из ссылки в 1827 году, прожив в Москве несколько месяцев. Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собой и другими, как в Тригорском и Михайловском. Я полагаю, жизнь в Михайлов­ском много содействовала развитию его гения. Там, в тиши уединения, созрела его поэзия, со­средоточились мысли, душа окрепла и осмысля­лась».

«Нового» Пушкина с возмужавшим в ссылке талантом увидел и Вяземский, который в письме от 29 сентября 1826 года (то есть сразу же после освобождения поэта из ссылки) писал А. И. Тур­геневу и В. А. Жуковскому: «Пушкин читал мне своего «Бориса Годунова». Зрелое и возвышен­ное произведение. Трагедия ли это, или более историческая картина, об этом пока не скажу ни слова: надобно вслушаться в нее, вникнуть… но

дело в том, что историческая верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершен­стве, что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась, и что он в этом творении вознесся до высоты, которой еще не достигал.

Следующие песни «Онегина» также далеко ушли от первой».

Брат поэта Лев Сергеевич также отмечает решающие перемены, происшедшие в его твор­честве в михайловской ссылке: «Перемена ли образа жизни, естественный ли ход усовер­шенствования, но дело в том, что в сем уеди­нении талант его видимо окрепнул и, если мож­но так выразиться, освоеобразился. С этого времени все его сочинения получили печать зре­лости».

А сам поэт, который всегда относился к своему дарованию и своим поэтическим достоин­ствам подчеркнуто строго, пишет Н. Н. Раевско­му из Михайловского в июле 1825 года, то есть в самый «разгар» ссылки: «Чувствую, что духов­ные силы мои достигли полного развития, я могу творить».

Этот творческий подъем он сам вспоминал вскоре после освобождения из Михайловского, оглядываясь на покинутую деревню и призы­вая вдохновение в новых условиях, в новой обста­новке «не дать остыть душе поэта»:

Дай оглянусь. Простите ж, сени,

Где дни мои текли в глуши,

Исполненны страстей и лени И снов задумчивой души.

А ты, младое вдохновенье,

Волнуй мое воображенье,

Дремоту сердца оживляй,

В мой угол чаще прилетай,

Не дай остыть душе поэта.

Ожесточиться, очерстветь,

И наконец окаменеть В мертвящем упоенье света,

В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья!

<• Евгений Онегин»

Не забывал он в «омуте» столичной жизни и своей любимой няни, ее «светлицы» — скромной крестьянской комнатки при господской баньке, которую в ее память называют теперь домиком няни.

Петровское расположено не на возвышенно­сти, как Михайловское и Тригорское, а на по­логом, противоположном от Михайловского бе­регу озера Кучане (или Петровского).

ДОРОГА ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО
В ПЕТРОВСКОЕ

В Петровское от Михайловского ведут две дороги: одна по Михайловскому лесу, другая по заросшему красивым сосновым бором берегу озера Кучане. Обе дороги соединяются на опушке михайловского леса в одну, которая идет даль­ше к Петровскому берегом озера и опушкой мо­лодого березового леса.

Петровское было уже по-настоящему обжи­тым имением раньше Михайловского. Сюда в 1783 году после выхода в отставку с военной службы прибыл на постоянное жительство Петр Абрамович Ганнибал, которому Петровское до­сталось от отца А. П. Ганнибала по раздельному акту в 1781 году.

Выйдя в отставку, П. А. Ганнибал тогда же, видимо, и построил господский дом, простояв­ший полтора века.

Сохранившийся фундамент этого дома, сго­ревшего в 1918 году, и несколько его фотогра­фий дают представление об облике этого ган — нибаловского гнезда. Дом был в полтора этажа, деревянный, крыт и обшит тесом, по размерам намного превосходил господский дом в Михай­ловском. Второй этаж дома был обрамлен кра­сивым портиком с колоннами, нижний этаж имел две веранды. Одна из них выходила к па­радному крыльцу, выходящему в сторону подъ­ездной Березовой аллеи, заканчивающейся у господского дома большим, посаженным по кру­гу цветником; другая веранда выходила в сто­рону парка.

Краем его от самого дома на берег озера протянулась красивейшая аллея даже в сравне­нии с аллеями Михайловского и Тригорского парков — Главная аллея карликовых лип. Она состоит из невысоких, причудливо переплетаю­щихся наверху густыми ветвями лип, которые стали «карликовыми» из-за постоянного их под­резания.

На выходе аллеи к озеру в пушкинское время стояла беседка-грот: двухэтажная, деревянная, на каменном фундаменте, с аркой посредине. Одна из двух веранд беседки-грота была обра­щена в сторону озера, другая — в сторону пар­ка. Сейчас от беседки сохранился только фунда­мент.

Приблизительно с середины Главной аллеи карликовых лип, перпендикулярно ей, через весь парк идет вторая аллея карликовых лип. Это длинный узкий коридор в сплошной зелени кар­ликовых лип, которые здесь так густы, что даже в яркий солнечный день в аллее царит полумрак. Но стоит только выйти за стену деревьев, как сразу попадешь на залитую солнцем широкую поляну, на которой при Ганнибалах был сад и ягодники.

iso

По другую сторону этой поляны, параллель­но аллее карликовых лип, от самого почти фун­дамента дома к озеру идет Большая липовая аллея, состоящая из прекрасно сохранившихся гигантских лип.

В противоположном от дома конце этой аллеи стоит большой серый камень-валун, у которого, по преданию, любил сиживать, предаваясь своим думам, владелец имения П. А. Ганнибал, двою­родный дед А. С. Пушкина, сын знаменитого «Арапа Петра Великого».

Пушкин всегда живо интересовался жизнью и деяниями своих предков, «коих имя встре­чается почти на каждой странице истории на­шей». Особенную гордость его вызывал А. П. Ганнибал, его прадед, сподвижник Петра I, государственная и политическая деятельность которого всегда привлекала Пушкина.

Давая отпор продажному журналисту Бул­гарину (Фиглярину), насмехавшемуся над его прадедом, купленным будто бы «за бутылку ро­ма», поэт в постскриптуме «Моей родословной» писал:

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал Был куплен за бутылку рома И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен.

И сходно купленный арап Возрос, усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

Считая своего прадеда одним из выдающих­ся лиц из окружения Петра I, Пушкин и избрал его в качестве действующего лица в исторической (неоконченной) повести «Арап Петра Великого», начатой в Михайловском в 1827 году. До этого он не раз, бывая в Михайловском, встречался со своим двоюродным дедом П. А. Ганнибалом, на-

вещая его в Петровском. Впервые он попал туда в 1817 году. На уцелевшем клочке уничтоженных Пушкиным «Записок» дошли до нас строки, отно­сящиеся к этому посещению им Петра Абрамо­вича: «…попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не помор­щился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять по­просил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда. Принесли… кушанья поставили…».

Эта черта быта Петровского, бросившаяся в глаза юному Пушкину, была типичным явле­нием в усадьбе.

Первый биограф поэта Анненков пишет об образе жизни старого Ганнибала: «Водка, кото­рою старый арап потчевал тогда нашего поэта, была собственного изделия хозяина: оттуда и

удовольствие его при виде, как молодой род­ственник умел оценить ее…

Генерал от артиллерии, по свидетельству слуги его Михаила Ивановича Калашникова…[3], занимался на покое перегоном водок и настоек, и занимался без устали, со страстью. Молодой крепостной человек был его помощником в этом деле, но, кроме того, имел еще и другую должность: обученный… искусству разыгрывать русские песенные и плясовые на гуслях, он по­гружал вечером старого арапа в слезы или при­водил в азарт своей музыкой, а днем помогал ему возводить настойки в известный градус крепости, причем раз они сожгли всю дистилля­цию, вздумав делать в ней нововведения по проекту самого Петра Абрамовича. Слуга по­платился за чужой неудачный опыт собственной спиной, да и вообще, — прибавлял почтенный Михаил Иванович, — когда бывали сердиты Ган­нибалы, то людей у них выносили на простынях.

Смысл этого крепостного термина достаточно понятен и без комментариев».

Этот типичный крепостной быт Пушкин и видел здесь, посещая Петровское в свои первые приезды сюда в 1817 и в 1819 годах, и, конеч­но, его имел в виду, когда описывал деревен­скую жизнь дяди Евгения Онегина:

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Всё было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил;

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

В пору михайловской ссылки Пушкина П. А. Ганнибал был единственным оставшимся в живых из старых Ганнибалов, поселившихся на псковской земле. В ссылке поэт особенно ин­тересуется судьбой своих родственников. Он охот­но слушает «про стародавних бар» повествова­ния Арины Родионовны, помнившей А. П. Ган­нибала, и, видимо, по их мотивам делает в Ми­хайловском черновой набросок «Как жениться задумал царский арап».

Очерчивая общо портрет «черного арапа», он, может быть, следовал не только рассказам няни, но и держал перед глазами облик жившего рядом его сына, который более всех его сыновей унас­ледовал африканские черты и который был, по рассказам дочери няни Пушкина, «совсем арап, совсем черный».

В годы ссылки поэт навещает П. А. Ганни­бала уже не только как родственник, но и как пи­сатель, готовящий материалы для своих будущих произведений на исторические темы. Смотря на предков своих уже глазами писателя, он в одном письме брату полушутливо пишет: «Посоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа про­изведет странное действие на всю картину Пол­тавской битвы».

А в письме к П. А. Осиповой 11 августа 1825 года он пишет: «Я рассчитываю еще пови­дать моего двоюродного дедушку, — старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда».

Эти (неоконченные) записки «о собственном рождении, происходящем в чинах и приключе­ниях», старый арап передал в Петровском Пуш­кину, и они сохранились в его бумагах.

Эти записки Пушкин использовал при со­ставлении «Автобиографии» и в романе «Арап Петра Великого».

Петровское и Михайловское, в которых жили сыновья «Арапа Петра Великого», представля-

ц Большая липовая аллея

ются для Пушкина единым целым, общим ку­ском родной ему земли, когда он, приглашая сюда Языкова, пишет:

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап.

Где, позабыв Елисаветы И двор и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей Он думал в охлажденны леты О дальней Африке своей,

Я жду тебя.

«К Языкову»

Обстановка и быт ганнибаловского Петров­ского и его окрестностей нашли отражение в творчестве Пушкина. Многие черты характера Троекурова в «Дубровском» напоминают от­дельные черты характера П. А. Ганнибала, а усадебный и крепостной быт Покровского, име­ния Троекурова, во многом сходен с тем, что видел поэт в Петровском. Совпадает с описанным в «Дубровском» и пейзаж, который виден со сто­роны Петровского парка, от берега озера Кучане.

В четырех километрах от Петровского, на возвышенности, среди лесов, у берега широкого озера Белагуль, было имение брата П. А. Ган­нибала Исаака — Воскресенское. От имения, сгоревшего в 1918 году, и от парка сейчас сохра­нились только следы планировки.

В 1825 году, как Пушкин и «предсказывал в письме к П. А. Осиповой, восьмидесятитрех­летний П. А. Ганнибал умер, и Петровским стал владеть его сын Вениамин (у Петра Абрамовича было еще и две дочери). В. П. Ганнибал, боль­шой поклонник поэзии Пушкина, пережил поэта только на два года, в течение которых он успел не раз, минуя опустевшее Михайловское, съез­дить поклониться праху своего гениального род­ственника в Святогорский монастырь.

Он стоит в нескольких шагах от господского дома, под сенью двухсотлетнего клена, почти до крыши скрытый кустами сирени, желтой акации и жасмина.

В описи имущества села Михайловского этот флигель значится как флигель первый: «Деревян­ного строения крыт и обшит тесом, в нем комнат 1. окон с рамами и стеклами 3. Дверей простых на крюках и петлях железных с таковыми же ско­бами 3. Печь русская с железною заслонкою и чугунною вьюшкою. Под одной Связью баня с Голанскою печью и в ней посредственной величи­ны котел».

Домик няни стал предметом особых забот после организации Пушкинского Заповедника. Предполагалось, чтобы навечно сохранить его, обработать домик специальным антисептическим составом, ветхую древесину сделать огнеупор­ной, окаменелой. Уже начавшимся работам по реставрации домика помешала война.

После освобождения Заповедника от окку­пантов сразу же начались реставрационные ра­боты, и уже весной 1947 года домик был восста­новлен со скрупулезной точностью — по черте­жам и планам, снятым с домика архитектором Ю. Маляревским в мае 1941 года, по фотогра­фиям, по свидетельствам современников Пушки­на и другим материалам.

Домик няни представляет собой деревянную, крытую тесом избу размером в основании 7×9 метров. Наружные стены окрашены в чуть — чуть желтоватый оттенок, углы домика обрам­лены деревянными рустами темно-красного цве­та, v основания углов — накладные ромбики того

же цвета. Домик разделен на две половины сквоз­ным коридором, войти в который можно с двух крылечек: одно из них выходит в сторону Дома — музея А. С. Пушкина (главный вход), а другое — в сторону луга и озера Маленец.

Из коридора двери направо ведут в комнату — баньку, где экспозиция рассказывает о няне Пуш­кина, о его дружбе с нею, о стихах, которые он ей посвятил. Здесь представлены метрические свидетельства (копии) о рождении, замужестве и смерти Арины Родионовны, автографы писем няни к поэту и стихов его, ей посвященных, ба­рельеф няни работы Л. Серякова (40-е годы про­шлого века, в копии). Одну стену целиком зани­мает картина Ю. Непринцева «Пушкин и няня». В небольшой витринке вещи, найденные при рас­копке фундамента домика в 1947 году: старинные ножницы, складень-образок, несколько монет, медальон, серебряная серьга, пистолетная пуля, верхняя часть бубенца. Можно думать, что неко­торые из этих вещей принадлежали няне Пуш­кина.

Двери напротив ведут в светелку Арины Родионовны. Это комнатка в три окна, в правом углу ее стоит русская печь с железной заслонкой и чугунной вьюшкой. К ней примыкает лежанка с деревянной приступкой и с холщовым, местной крестьянской работы пологом. Рядом с печью большой деревянный сундук, по другую сторону маленький столик, на котором стоит старинный медный самовар и несколько блюдец и чашек того времени, оловянная кружка. Тут же дорож­ный погребец карельской березы для хранения чая и сахара. В светелке стоят также столешни­цы, железный светец для лучины, подсвечники, вдоль двух стен (подокнами)—широкие дере­вянные лавки, на одной из которых старинная псковская прялка с куделью и веретеном. Около лавок стол, стулья, деревянный крестьянский ди­ванчик.

У стены, прямо напротив входа в светелку, по­темневший от времени крестьянский комодик, а

Домик няни

на нем раскрытый четырехугольный ящичек, сде­ланный из дуба и отделанный красным деревом. Это единственная дошедшая до нас подлинная вещь Арины Родионовны — ее шкатулка. Видимо, служила она копилкой: на верхней крышке ма­ленькое отверстие для опускания монет. Об этом говорит и надпись на пожелтевшем от времени клочке бумаги, приклеенном с внутренней стороны верхней крышки: «Для чорнаго дня. Зделан сей ящик 1826 года июля 15 дня». Внизу неразбор­чивая подпись. Эту шкатулку взял себе приятель Пушкина поэт Н. М. Языков, в семье которого’ она бережно хранилась как самая дорогая релик­вия. Несколько лет назад шкатулка была пода­рена Пушкинскому Заповеднику потомком Язы­кова — А. Д. Языковой.

Обстановка светелки помогает ближе позна­комиться с жизнью верного друга поэта в пору

михайловской ссылки, замечательной русской женщины — няни его Арины Родионовны.

Родилась она 10 апреля 1758 года в селе Суй — да Копорского уезда (под Петербургом), в име­нии графа Ф. А. Апраксина, в семье его крепост­ных крестьян Родиона Яковлева и Лукерьи Ки­рилловой. После приобретения Суйды А. П. Ган­нибалом (в 1759 году) они становятся его кре­постными. !

5 февраля 1781 года Арина Родионовна вы­шла замуж за крепостного крестьянина Федора Матвеева, жителя соседней с Суйдой деревни Кобрино. У них было трое детей: сын Егор и до­чери Мария и Надежда.

После смерти А. П. Ганнибала деревня Коб­рино с крестьянами досталась его сыну Осипу (деду поэта), а затем перешла к его жене и до­чери Надежде Осиповне. В 1796 году Надежда Осиповна вышла замуж за С. Л. Пушкина, а че­рез год у них родился первенец — дочь Ольга. Вот тогда-то Пушкины и взяли в няньки Арину Родионовну.

Эта женщина обладала незаурядным при­родным умом, чистым, образным народным раз­говорным языком, прилежностью в работе и широтой души и сразу же пришлась по сердцу Пушкиным, которые уже в 1799 году предложили ей вольную. Но няня отказалась, связав все по­следующие годы своей жизни, вплоть до смерти, с семьей Пушкиных, вынянчив у них всех детей, в том числе и любимого своего питомца Алек­сандра Сергеевича.

Няня была талантливой сказительницей, и ее волшебные сказки поразили воображение Пуш­кина еще в детском возрасте.

Но детских лет люблю воспоминанье.

Ах! умолчу ль о мамушке моей,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклони,

С усердием перекрестит меня И шепотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь, бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы.

*Сон»

Пушкин называл Арину Родионовну «ориги­налом няни Татьяны». Татьяна чуждалась «дет­ских проказ», потому что нянины

…страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей.

«• Евгений Онегин»

Ее сестра, Ольга Ларина также внимала «под­вигам Бовы», как когда-то юный Пушкин:

Фадеевна рукою хилой Ее качала колыбель,

Она же ей стлала постель,

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей…

Из ранних редакций «Евгения Онегина»

Няня Лариных живо напоминает отличитель­ную черту Арины Родионовны тем, что и она

бывало,

Хранила в памяти не мало Старинных былей, небылиц Про злых духов и про девиц…

<гЕвгений Онегин>

Первый биограф Пушкина П. В. Анненков, заставший в живых еще многих лиц из окру­жения Пушкина, помнивших няню его, говорит: «Родионовна принадлежала к типическим и благороднейшим лицам русского мира. Соеди­нение добродушия и ворчливости, нежного рас­положения к молодости с притворною строго­стью оставило в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственною, неиз­менною любовью и, в годы возмужалости и славы, беседовал с нею по целым часам. Это объясняется еще и другим важным достоинством Арины Родионовны: весь сказочный русский мир был ей известен как нельзя короче, и передавала она его чрезвычайно оригинально. Поговорки, пословицы, присказки не сходили у нее с языка. Большую часть народных былин и песен, которых Пушкин так много знал, слышал он от Арины Родионовны. Можно сказать с уверенностью, что он обязан своей няне первым знакомством с источниками народной поэзии и впечатлениями ее… В числе писем к Пушкину, почти от всех зна­менитостей русского общества, находятся и за­писки от старой няни, которые он берег наравне с первыми».

Сестра поэта Ольга Сергеевна свидетельст­вует, что няня была «настоящею представитель­ницею русских нянь, мастерски говорила сказки, знала народные поверия и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший ее с детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском».

Дружба поэта с няней стала еще более тес­ной, почти родственной, потому что здесь он,

«сирота бездомный», встретил со стороны Арины Родионовны материнскую заботу, душевную под­держку и дружеское участие в своей судьбе.

Бывало,

Ее простые речи и советы,

И полные любови укоризны Усталое мне сердце ободряли Отрадой тихой… —

вспоминал потом поэт в стихотворении «Вновь я посетил» (черновая редакция).

По письмам Пушкина, особенно в начале ссылки, видно, что Арина Родионовна действи­тельно была одним из самых близких к нему лиц, крайне немногочисленных во время ссылки.

В декабре 1824 года он пишет о няне в пись­ме к Шварцу: «Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верхом,— вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно».

Няня, чуткий и добрый человек, умела раз­веивать томительную скуку ссыльного бытия поэта своими дивными сказками, которые брали в плен Пушкина полностью: «Я один-одинеше-

нек, — пишет поэт Вяземскому в январе 1825 го­да, — живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни». Поэт часто при­бегал в светелку няни.

Наша ветхая лачужка И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?

…Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила;

Спой мне песню, как девица За водой поутру шла.

<гЗимний вечер»

«Он все с ней, коли дома, — вспоминает кучер Пушкина П. Парфенов. — Чуть встанет утром,

уже и бежит ее глядеть: «Здорова ли ма­

ма?»— он все ее мама называл… И уж чуть старуха занеможет там, что ли, он уже все за ней…» И стоило Пушкину однажды узнать, что причиной, от которой няня вдруг «начала ху­деть», являются домогательства и притеснения экономки Розы Григорьевны Горской, как он. никогда не вмешивавшийся в хозяйство, пред­принял решительные меры: «У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принужден был выгнать за непристойное пове­дение и слова, которых не должен был я вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть», — писал он брату.

В июне 1825 года он пишет Н. Н. Раевскому: «У меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии; последняя под­вигается, и я доволен этим».

Часто поэт, довольный творческими удача­ми, читал няне только что созданные сцены трагедии, стихи:

Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне,

Подруге юности моей…

*Евгений Онегин»

По свидетельству М. И. Осиповой, «это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом пол­ная, вся седая, страстно любившая своего питом­ца». В памяти знавшего няню Пушкина Н. М. Языкова она осталась

…Как детство, шаловлива,

Как наша молодость, вольна.

Как полнолетие, умна И, как вино, красноречива…

*На смерть няни А. С. Пушкина»

Несмотря на то что няня была крепостной крестьянкой, поэт относился к ней как к равной себе, без тени какой бы то ни было снисходи­тельности и покровительства. Когда в доме праздновали приезд Пущина, то няню, как

равную, друзья пригласили к столу и «попотчева­ли искрометным».

Друзья поэта называли в письмах к Пушки­ну ее имя, как самого близкого к нему человека, равноправного члена его семьи. Вскоре после отъезда из Михайловского Пущин в письме поэту от 18 февраля 1825 года пишет в конце: «Прощай, будь здоров. Кланяйся няне. Твой Иван Пущин».

Когда Дельвигу стало известно об освобож­дении поэта из ссылки, то он, поздравляя его, беспокоился о няне: «Душа моя, меня пугает по­ложение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою?» А чуть позже Дельвиг в другом письме, стремясь сделать Пуш­кину приятное, пишет о ней: «Нынче буду обе­дать у ваших, провожать Льва. Увижу твою ня­нюшку и Анну Петровну Керн…» Любопытно, что Дельвиг упоминает здесь Арину Родионовну ря­
дом с А. П. Керн, оставившей в душе ссыльной поэта яркое и сильное чувство любви.

Щедрой и приветливой хозяйкой была Арин; Родионовна с близкими друзьями поэта, иногд; навещавшими его в Михайловском. О таких неза бываемых минутах радушия, дружбы и празд ничности, царивших в доме, проникновенно пише’ Н. М. Языков в стихотворении «К няне А. С. Пуш кина».

И потом через три года, когда няни уже н< было в живых, Языков в стихотворении «Нг смерть няни А. С. Пушкина» вновь вспоминал е« «святое хлебосольство», ее желанное обществе в тесном кругу друзей:

…Стол украшен

Богатством вин и сельских брашен,

И ты, пришедшая к столу,

Мы пировали. Не дичилась Ты нашей доли — и порой К своей весне переносилась.

В такие минуты шумных бесед, когда няня «к своей весне переносилась» — вспоминала мо­лодость свою, — Пушкин, видимо, и услышал то, что мы знаем о ее замужестве из метрической за­писи. Она вышла замуж за «крестьянского сына, отрока Федора Матвеева». Отрок — это юноша от 11 до 17 лет, няне же в пору выхода замуж было 23 года.

Видимо, эта деталь жизни «оригинала няни Татьяны» и нашла отражение в «Евгении Оне­гине»:

— И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

… «Да как же ты венчалась, няня?»

— Так, видно, бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

Общение с няней, с местными псковскими крестьянами дало Пушкину много для его твор­ческого развития. Слушая «простые речи» Ари­ны Родионовны, Пушкин записал (сохранились в его бумагах) семь сказок, четыре из них он

преобразованном виде использовал в своей оэзии: в прологе к «Руслану и Людмиле» («У [укоморья»), в сказках о попе и Балде, о царе іалтане, о мертвой царевне. «Изучение старин — ых песен и сказок и т. п. необходимо для совер — ієнного знания свойств русского языка. Критики аши напрасно ими презирают», — писал поэт.

Неизменно теплыми и сердечными были вза — моотношения Пушкина с няней и после ссылки.

Когда стало известно, что поэт должен уехать з Михайловского, то «Арина Родионовна расту­жилась, навзрыд плачет. Александр Сергеевич ее тешать: — Не плачь, мама, — говорит: сыты бу — ,ем, царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст» П. Парфенов, «Пушкин в воспоминаниях совре — ієнников»). А когда вскоре после освобождения із ссылки Пушкин снова на короткое время вер — іулся в деревню, радости и счастью няни не было іредела, и она по-своему праздновала эту встре — іу: «Няня моя уморительна, — с ласковой шут- швостью писал поэт Вяземскому 9 ноября 1826 года. — Вообрази, что 70-ти лет она выучила заизусть новую молитву о умилении сердца вла — щки и укрощении духа его свирепости, молитвы, зероятно, сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне зани­маться делом».

А вскоре Пушкин вновь уехал, поручив няне хранить в своем доме самое дорогое — книги, о которых она писала ему из Михайловского в письме от 30 января 1827 года (письмо писано под диктовку — няня была неграмотна): «Мило­стивый Государь Александра Сергеевич имею честь поздравить вас с прошедшим, новым годом из новым сщастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия… А мы батюшка от вас ожидали письма когда вы прикажите, привозить книги но не могли дождат — ца: то и возномерились по вашему старому при­казу отправить: то я и посылаю, больших и ма­лых, книг сщетом 124 книги архипу даю денег 90 рублей: при сем любезный друг я цалую ваши

ручки с позволении вашего сто раз и желаю вг то чего и вы желаете и прибуду к вам с искре ным почтением Арина Родивоновна».

Пушкин в ответ прислал няне письмо, в к тором, видимо, благодарил ее за расторопное и умелую распорядительность с книгами, обещ: летом приехать и справлялся о ее здоровье, а награду прислал и деньги. В ответ на это няі 6 марта 1827 года писала ему (под диктові в Тригорском): «Любезный мой друг Алексан/ Сергеевич, я получила, ваше письмо и деньг которые вы мне прислали. За все ваши милост я вам всем сердцем благодарна: вы у меня бе престанно в сердце и на уме и только когл засну, забуду вас и ваши милости ко мне… Ваи обещание к нам побывать летом меня очень р; дует. Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайло] ское — всех лошадей на дорогу выставлю. Наш Петербур. летом не будут: они все едут непремеї но в Ревель — я вас буду ожидать и молить Бог; чтобы он дал нам свидется… Прощайте, мой бг тюшка Александр Сергеевич. За ваше здоровь я прасвиру вынула и молебен отслужила: пожі ви, дружечик, хорошенько, — самому слюбитсі Я слава Богу здарова, цалую ваши ручки остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Рс дивоновна».

Поэтически проникновенным ответом ей зв> чит стихотворение поэта «Няне»:

Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя,

Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня.

Черты облика и характера няни нашли отра жение в той или иной мере в ряде пушкински: произведений: в «Дубровском», «Евгении Онеги не», «Борисе Годунове», «Русалке», воспел он еі и в лирических стихотворениях.

С конца июля по 14 сентября 1827 года Пуш кин был снова с няней в Михайловском. Это былг их последняя встреча. Прожила после этого нян*

едолго. 31 июля 1828 года она умерла в семье )льги Сергеевны Павлищевой, сестры поэта. > метрической книге Петербургской Владимир­кой церкви за 1828 год есть запись: «…числа ІІ июля померла 5-го класса чиновника Сергея Тушкина крепостная женщина Ирина Родионов — іа, лет 76, за старостою». (Возраст здесь указан іеправильно.)

Похоронена была няня на Смоленском клад — 5ище в Петербурге, могила же ее вскоре затеря — іась среди других безымянных могил крепостных ІЮДЄЙ.

Пушкин, приехав в Михайловское в 1835 году, /же незадолго до своей смерти, писал отсюда :воей жене: «В Михайловском нашел я все по — :тарому, кроме того, что нет уже в нем няни моей». А в стихотворении «Вновь я посетил», того же времени, он вспоминал:

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора.

(И вечером при завыванье бури Ее рассказов, мною затверженных От малых лет, но все приятных сердцу,

Как шум привычный и однообразный Любимого ручья).

В скобках черновая редакция стихотворения

Любовь Пушкина к няне олицетворяет его любовь и глубочайшее уважение к русскому на­роду, к русскому крестьянству. «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? — писал поэт с гордостью за русский народ. — О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчи­вость его известна. Проворство и ловкость удиви­тельны… никогда не заметите вы в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чу­жому. Наш крестьянин опрятен по привычке и правилу».

Такими видел поэт русских крестьян и в Ми­хайловском, такими представляются они и теперь,

когда знакомишься с экспозицией стоящих рядо; с Домом-музеем А. С. Пушкина двух флигелей — людской и домом управляющего имением.

Святогорский монастырь вошел в состав па­мятников Пушкинского Заповедника не случай­но: у его стен находится священная для каждого советского человека могила Пушкина. Древние стены монастыря не раз видели и живого поэта, то оживленно беседующего здесь с простолюди­нами, то записывающего народный говор и песни. «Место это торжественное. И не только потому, что вы чувствуете здесь близость дорогого сот­ням миллионов ушедших, живущих и имеющих родиться людей — праха. Оно как нельзя лучше несет на себе маленький белый памятник вели­чайшего из русских поэтов» (А. В. Луначарский).

Людская, проданная на своз из-за ветхості сыном поэта Г. А. Пушкиным, впервые была вое становлена в 1955 году. Во флигеле две комнаты показывающие быт крестьянской дворни сел; Михайловского при Пушкине. В первой комнат; представлены старинные предметы крестьянско го домашнего обихода того времени.

Налево от главного входа еще двери, веду щие во вторую комнату людской. В ней точне такая же, как и в первой комнате, русская беле ная печь, но только здесь уже с деревянными по­латями, прикрытыми пологом — занавеской из домотканой льняной ткани. В этой комнате три окна. Вдоль двух стен стоят деревянные лавки, на них и около них на полу — самопрялка с куделью, старинные прялки, веретена, сукала (для сучения нити). Около стола, покрытого льняной ска­тертью, железный кованый светец для лучины. На настенной полочке — старинный расписной берестяный короб для хранения вышивок, кружев, тканей, вязаний. На простенках между окнами, в широких деревянных рамках небольшие зер­кальца.

В этой половине в пушкинское время со всей усадьбы собирались дворовые девушки для занятия рукоделием и мелким кустарным ремес­лом: ткали, пряли, вышивали, лепили из глины игрушки. Сюда частенько заглядывал ссыльный поэт послушать хор девушек, потолковать с кре­стьянами об их житье-бытье. Может быть, здесь и лежат истоки позднего пушкинского суждения о содержании русских народных песен: «Вообще несчастие жизни семейственной есть отличитель­ная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание —

или жалобы красавицы, выданной замуж насиль­но, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похорон­ный».

Многое из того, что слышал здесь поэт, вошло в его поэтический словарь. И сейчас, когда смот­ришь на крестьянские вещи и предметы быта, представленные в людской, невольно приходят на память пушкинские слова: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»

Святогорский монастырь стоит в пяти кило­метрах к югу от Михайловского, на восточной окраине поселка Пушкинские Горы (при Пуш­кине— Святые Горы), называвшегося в давние времена «слободой Тоболенец».

Основанный в 1569 году псковским наместни­ком князем Юрием Токмаковым по приказу Ива­на Грозного, монастырь должен был укрепить подступы к соседнему городу Воронину — опор­ному пункту на границах русских земель. Чтобы

обосновать причину создания монастыря с рели­гиозной точки зрения, и была сочинена легенда о явлении иконы «Пресвятыя Богородицы» на Синичьей Горе, «иже ныне зовома Святая Гора». О «чудесном явлении», как сообщает псковская летопись, князь Токмаков дал знать в Москву Ивану Грозному, который и «повеле на той горе устроити церковь каменну во имя пресвятыя Бо­городицы честного и славного ее успения и повеле быти обители» (т. е. монастырю).

После разгрома Баторием Воронича Свято­горский монастырь скрыл за своими стенами уцелевших защитников города и стал благопо­лучно процветать, владея обширными угодьями и крепостными крестьянами. В конце XVII века он среди русских монастырей по старшинству числился двадцать седьмым.

Позже, по указу 1764 года, монастырские зем­ли были включены в состав дворцовых, и Свято­горский монастырь (к которому раньше были приписаны и другие монастыри), потеряв свое и административное значение, с 32 оставленными ему десятинами земли, стал быстро хиреть. В пушкинское время здесь было всего двенадцать «черных» монахов, которые постоянно вели тяж­бу с окрестными крестьянами из-за земли.

Монастырь обнесен высокой каменной стеной длиной в семьсот метров, образующей широкий монастырский двор в виде четырехугольника. Во дворе — длинное каменное здание со светел­кой наверху. Это так называемый Братский кор­пус, в котором помещались трапезная и кельи монашеской братии. Сейчас в одной половине Братского корпуса размещается музыкальная школа, другая половина служит залом, в котором Пушкинский Заповедник ежегодно устраивает выставки художников. Во дворе разбит сквер с цветником, в центре которого стоит бюст Пуш­кина работы скульптора И. Гинцбурга.

Во двор ведут двое ворот: старинные Ана — стасьевские ворота и Святые ворота, реставри­рованные в 1962 году.

Успенский собор Святогорского монастыря ^

У Анастасьевских ворот, там, где дорога сво­рачивает влево, в сторону Михайловского, стоит памятник Пушкину (в бронзе), выполненный скульптором, народным художником СССР Е. Белашовой и архитектором Л. Холмянским. Памятник сооружен в 1959 году.

Центром монастыря была «церковь камен — на» — Успенский собор, построенный псковскими мастерами в соответствии с традициями псков­ского храмового зодчества.

Собор состоит из центральной части, стены которой, полуметровой толщины, сложены из камня-плитняка, и двух приделов: северного и южного, — пристроенных к собору в 1770—1776 годах на средства «замаливавших» свои грехи окрестных помещиков.

Свод центральной части покоится на четы­рех массивных каменных столбах, потолок и верх боковых стен усеяны отверстиями; в них вставлены для лучшей акустики так называемые «голосники»: глиняные, напоминающие удлинен­ные горшки, сосуды.

В алтарной части собора, слева, лежит ка­менная плита с надписью: «Здесь положено тело младенца Платона Пушкина, родившегося 1817 го­да, ноября 14-го дня. Скончавшегося 1819-го года, июля 16-го дня. Покойся, милый прах, до радост­ного утра». Это могила брата поэта, Платона, умершего в Михайловском и погребенного в его присутствии. Во время ремонтных работ в конце XIX века могила была скрыта под толстым слоем цемента и обнаружена при реставрации собора в 1948 году.

В соборе помещены документы, фотографии, рисунки, которые рассказывают об истории со­оружения памятника на могиле Пушкина, о ре­ставрационных работах на могиле поэта в 1899—1902 годах и в 1953 году.

Справа от главного входа маленькая дверца ведет на лестницу, поднимающуюся к деревян­ным хорам, сделанным под потолком в виде балкона. Рядом еще одна дверь, которая ведет к монашеской келье. В ней сейчас воссоздана обстановка, типичная для монастырской кельи в пушкинское время. Строго и сурово убранство этой каморки: у стены стоит деревянный топчан с сундучком-подголовником, у щелевидного, как бойница, окна стоит деревянная парта, на ней старинные рукописные книги, перо с чернильни­цей, скамья, мерцающая лампадка.

Все это невольно воскрешает в памяти сцену «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» в пушкин­ском «Борисе Годунове» и величественно-мудрый образ летописца Пимена.

Работая в Михайловском над «Борисом Году­новым», Пушкин, по собственному признанию, широко пользовался, кроме других материалов, старинными русскими летописями, стараясь в них

|| Пушкинский Заповедник /£/

«угадать образ мыслей и язык тогдашних времен».

Близость овеянного историей Святогорского монастыря еще более усилила интерес Пушкина к русским историческим древностям, и не случай­но здесь существовало предание, сообщенное игу­меном Иоанном, что «Пушкин живо интересовал­ся монастырскими книгами и древностями, для чего ему, Пушкину, отводили в монастыре келию, которую он испещрил своими надписями по сте­нам, так что приходилось ее белить после его ухода.

Он был хорошо знаком с иеромонахом Васи­лием, который тогда ведал монастырскою библио­текою».

Наблюдения над жизнью монастырской бра­тии тоже нашли место в творчестве поэта. В эпо­ху Пушкина Святогорский монастырь был своего рода «исправительной колонией», куда за прелю­бодеяния, пьянство, богохульство, непослушание церковным властям и т. д. ссылали на «покаяние» монахов из многих монастырей. О том, какие здесь можно было встретить колоритные типы монахов, говорят хотя бы такие записи игумена Ионы в монастырском диариуше (книге записей происшествий): «1820 мая дня. Иеромонах Васи­лий отлучился самовольно в слободку Тоболенец и напившись в питейном доме допьяна за неделю праздника девятой пятницы и продолжал даже до возвращения из Пскова крестного хода со Святыми иконами и в Ярманку девятой пятницы при многолюдном собрании, находясь в пьяном виде в неприличных монашескому званию и край­не соблазнительных и постыдных поступках, и в должности своей неисправным таскаясь в сло­бодке безобразно в одном подряснике и ходя в ярмарочное время около лавок требовал от куп­цов на пьянство денег»…

Другая запись: «1824 сентября 16 дня в во­скресенье приходил сиделец Иван и жаловался на монаха Агафона, что он 15 дня в субботу был в кабаке и просил вина в долг у жены сидельце-

вой, а как она ему в долг не давала, то он вскоча в застойку бил ее, изодрав ее рубаху и руку об­кусав.

В которые дни монах Агафон самовольно от­лучался в слободку и дрался близ кабака с му­жиками, а не быв в монастыре сутки двое сказы­вался больным и привезен был в телеге на за­втра не был в заутрене в обедню пришел пьяной и настоятель приказал Кирилы вывести за что и был посажен после обедни при всей братии в цепь большую».

Все это, безусловно, было хорошо знакомо Пушкину, когда он создавал образы пьяниц- забулдыг Мисаила и Варлаама. «Отец Варлаам» так и сыплет прибаутками да поговорками, не забывая о вине: «…Отец Мисаил, да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!»; «выпьем же чарочку за шинкарочку», «иное дело пьянство, а иное чванство», «эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать не нужна тебе вод­ка, а нужна молодка, дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна за — ботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим». По свидетельству А. Н. Вульфа, надзиравший за ссыльным Пушки­ным игумен Иона, большой любитель выпить, часто повторял: «Наш Фома пьет до дна, выпьет, поворотит, да в донышко поколотит».

В «Борисе Годунове» Варлаам говорит о Гри­гории: «Да что он за постник? Сам же к нам на­вязался в товарищи, неведомо кто, неведомо от­куда, да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал…»

Пушкин, имея в виду такой «площадной» стиль речи в трагедии, писал: «Стиль трагедии смешанный. Он площадной и низкий там, где мне приходилось выводить людей простых и грубых, что касается грубых непристойностей… это писа­лось наскоро…» Так и представляешь себе, как Пушкин, вернувшись из Святогорского монасты-

ря, по горячим следам, «наскоро» писал в речи Варлаама эти грубости, в обилии слышанные только что от монастырской братии.

«Угадывать язык» действующих лиц «Бориса Годунова» помогло Пушкину и живое, тесное об­щение его с народом на монастырских ярмарках, которые устраивались трижды в год. Особенно многолюдной бывала ярмарка «в девятую пятни­цу после пасхи» — «девятник», — когда «в оный монастырь несколько тысяч простого народа со­бирается но со своим изделием, оное продают, а от других покупают что им нужное».

Гостиные ряды располагались в монастыр­ском дворе и за ним, торговля шла по многу дней, в течение которых здесь не умолкал шум многолюдной ярмарочной толпы, беспрерывно входившей и выходившей через двое ворот мона­стыря — Анастасьевские и Святые.

В такие дни Пушкин в крестьянском наряде и наведывался в монастырь, «любил ходить на (монастырское) кладбище, когда там «голосили» над могилками бабы, и прислушиваться к бабье­му «причитанию», сидя на какой-нибудь могилке.

На ярмарках в Святых Горах Пушкин любил разгуливать среди народа и останавливаться у групп, где нищие тянули «Лазаря» и где пар­ни и девушки водили хоровод, плясали, или где крестьяне перебранивались и спорили. «Пушкин простаивал с народом подолгу», — свидетельст­вовали современники.

Кучер Пушкина П. Парфенов рассказывал: «Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пят­ницу, ну, народу много собирается, и он туда ха­живал, как есть, бывало, как дома: рубаха крас­ная, не брит, не стрижен, чудно так, палка желез­ная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают!»

Вот этот народ — нищие, «плакальщицы», кре­стьяне, артельные люди — и давал Пушкину яр­кие и богатые впечатления и для «Бориса Году-

нова» и для многих других его творений, прони­занных народным духом.

Об этом рассказывает экспозиция северного придела монастыря.

Среди других материалов здесь помещены записи Пушкиным народных песен, гравюры на дереве В. Фаворского «Борис Годунов» (иллю­страции к пушкинскому произведению), редкий портрет (парусина) Бориса Годунова работы неизвестного художника конца XVII века, народ­ный лубок «Убийство царевича Дмитрия» (такие лубки продавались на монастырских ярмарках), рисунок Н. Ульянова «Пушкин среди крестьян на ярмарке» (1936 год), литографии XIX века А. Ор­ловского и А. Скино «Пляшущие крестьяне» и «Слепцы», картина Б. Щербакова «Святогорский монастырь» (1936 год) и другие.

Отдельно рассказывается об истории созда­ния монастыря как опорного пункта на подступах к Вороничу. Здесь интерес представляет старин­ный план Пскова и его пригородов, составленный Стефаном Баторием в 1581 году (с оригинала, хранящегося в архиве Ватикана), рисунок (ре­конструкция) Воронича в XVI веке.

В этом же приделе стоят макеты (из гипса) Успенского собора и Святых ворот, выполненные архитектором В. П. Смирновым.

В Южном приделе собора размещена по­стоянная выставка «Дуэль, смерть и похороны Пушкина».

Различные документы (в репродукциях), вы­сказывания современников, литографии, рисунки, картины, в том числе художников А. Пирашкова «Умирающий Пушкин» и В. Федорова «Увоз тела Пушкина из Петербурга» и «Похороны Пушки­на» (обе написаны в 1937 году), портрет Пушки­на работы художника А. Линева (1836 год, ко­пия) и другие материалы рассказывают о послед­них годах жизни поэта, о дуэли с Дантесом, о по­хоронах в Святогорском монастыре.

Почти в центре придела специальной оградой означено место, надпись на котором гласит:

«Здесь в Ночь с пятого на шестое февраля 1837 го­да стоял гроб с телом Пушкина». Поэту не было еще тридцати восьми лет, он погиб в пору небы­валого расцвета своего поэтического гения.