Это были хорошие чувства, и она не знает, почему не давала им выход. Она сказала, что все это мазохизм и она знает — для нее было бы лучше поделиться этими эмоциями со мной. Ей будет не хватать моего чувства юмора — оно отличается от чувства юмора Карла.

Я поинтересовался, не вызван ли частично упадок сил у нее тем, что я задержал начало занятия. Она это отрицала, но полностью меня не убедила. Она сказала, что ничего не имеет против моего опоздания, потому что в определенном смысле она смогла провести чуть больше времени в моей среде. Однако в начале занятия, когда я поинтересовался, что она думает о прекращении занятий, она спросила: «Сколько вы могли бы еще позаниматься со мной?» Как будто она была такой отвратительной, что я не мог видеть ее. Я не мог позволить ей развивать эту унижающую собственное достоинство тему, но уверен, что среди положительных переживаний есть и часть отрицательных, например, недовольство моим отъездом. Отчасти она наказывает меня своей вялостью. Я попытался вместе с ней развить этот аспект, пояснив, что даже если она и не испытывает осознанного раздражения по поводу прекраще-ния занятий, ее действия указывают на обратное. Например, она считает, что готовит очень хорошие отчеты для меня и что, в общем, она регрессирует, а это, конечно, меня расстраивает, так как я был бы больше рад любому признаку постоянного прогресса у нее и Карла.

Она указала на ряд моментов, в которых совместные занятия оказались полезными. В основном, в вопросе облегчения понимания между ней и Карлом в такой степени, которая была бы немыслима до моих сеансов с ними. Она дошла до того, что стала утверждать, что занятия все равно были бы полезными, даже если бы Карл решил оставить ее — она овладела результатами терапии и сможет переносить их на другие ситуации.

Она чуть ли не с радостью ждет того момента, когда начнет писать мне длинные письма, но, думаю, это только способ избежать конца. Выражение любви на расстоянии кажется легче. Сегодня я проявлял слишком много чувств к ней, только сказал, что тоже буду скучать по ней, и пофилософствовал на тему жестокости психотерапии, которая поощряет заботу, но предоставляет ее механически. Она выглядела очень растроганной к концу занятия, и думаю, что вялость ушла. Джинни сделала то, чего никогда не делала до этого, — протянула мне руку, хотя и неохотно. Я пожал ей руку и, когда она выходила из кабинета, коснулся плеча. Как неприлично было с моей стороны забыть, что она сегодня придет. Когда она со мной, это так наполняет мою жизнь. Для меня удивительно то, что в другое время в течение недели я совсем выкидываю ее из головы. Полагаю, такая психическая фрагментация необходима для выживания в этом сумасшедшем бизнесе тит-руемой любви.

14 июня

Джинни

В автобусе по пути домой у меня было достаточно времени, чтобы повариться в собственных мыслях и собственном соку. Возможно, вы и правы, что все это вялое «покажите-расскажите» настроение, с которым я явилась к вам, — своего рода защита от наступающего окончания занятий с вами. Я не могу даже думать об этом. Может, поэтому на предпоследней неделе я приношу вам краткий перечень проблем и невыполненных задач. Чтобы пока-зать, что я не могу уйти от вас.

Вы сказали, что если я позволю своим чувствам фонтанировать, то терапия действительно закончится. Я знала это. Я не могу вынести того, что больше не увижу вас. Вы постоянно спрашивали, недовольна ли я манипулятивным режимом терапии, когда ты становишься таким близким и зависимым, а потом тебя вышвыривают. Конечно, я недовольна и показываю это старым способом — делаю себе больно, опустошаюсь и тупею, так что вы знаете, что я страдаю, и все заканчивается вашим плохим настроением.

В тот короткий период, когда вы почти преуспели в том, чтобы заставить меня хоть что-то показывать: эмоции, слезы, — я была как на иголках и все же не могла пройти весь путь, который был бы большим, нежели простая внутренняя регистрация чувств. Нужно было мгновенно решать и говорить о том, что тревожит, что ощущаешь — и рассказывать вам об этом. Сквозь стены я могла слышать, как кто-то в ходе терапии в соседнем кабинете постоянно плачет.

Что я сегодня сделала, то это защитила себя. Вы хотели, чтобы я сказала, что я думаю об окончании курса, но я этого не сделала. Я сказала, что вы мне нравитесь. (Запинаясь.) Но это не мнение о завершении курса. Вы всегда думали, что я хрупкая. Это все потому, что вокруг меня столько всякой чертовой упаковки. Очень надеюсь, что на следующей неделе мы станем ближе, а то я буду чувствовать себя в долгу перед вами, как не сумевшая ничего сделать.

Я всегда вам доверяла. А вы были добры ко мне. Может, мне хотелось большего, и поэтому я так сражалась с вами в этом году. (Пассивно, внутри, я чувствовала, что большую часть времени я не расту.) У меня было ощущение, что я подвожу вас к силовому акту в отношении себя. Чтобы избавиться от дармоедки, не оправдавшей надежд.

Если бы вы вдруг сказали мне, что продляете курс еще на пару месяцев, я не уверена, что обрадовалась бы, несмотря на все мои стенания. Думаю, что часть моей апатии — реакция на терапевтическую ловушку, на обязанность приходить сюда каждую неделю и рассказывать вам, как дороги мне вы, я сама и Карл. И приходить в себя, да так, что могу и обидеть.

На прошлой неделе вы постоянно повторяли, что хотите услышать, что я думаю о вас, и не ради вас, а ради меня. Но, думаю, в действительности это ради вас. Тогда бы вы могли почувствовать, что мы чего-то достигли. Через некоторое время, может позже, летом, когда все утрясется, возможно, я и смогу сказать или написать вам. И с этим ни к чему не обязывающим обещанием я тихо ухожу. И постоянно молю себя сделать для вас что-нибудь героическое, не сегодня, а завтра, завтра.

21 июня

Доктор Ялом

Последнее занятие. Я весь в сомнениях, страшно опечален и очень тронут. Я испытываю к Джинни самые лучшие чувства. Она стала мне очень близка, я чувствую к ней теплоту, нежность, и чувства мои бескорыстны. Думаю, что узнал ее полностью, и желаю ей только добра.