Но даже если бы я могла начать в тот же день, я бы этого не сделала. Я понимала, что начинаю говорить только после достижения определенного момента. Как всегда, я равномерно распределяла свои реакции и ощущения. Я не могла сосредоточиться. Возможно, мне надо было сказать вам, когда именно я начинаю отвлекаться, и мы могли бы это обсудить. Вместо этого я наблюдала, как вы пытаетесь подстегнуть меня, заставить меня действовать. Но мне уже было тепло и уютно, как будто меня только что уложили в кроватку.

Когда я повторяла «я очень устала», я действительно чувствовала себя уставшей. И это вас раздражало. А мне было стыдно за то, что это часто слетало с моих губ как извинение. И я знаю — перестань я думать о том, что устала, то стала бы более открытой для глубинных чувств, которых на прошлом занятии у меня было предостаточно.

Вы, кажется, были очень раздражены некоторыми моими «извинениями за прошлое», как вы их называете.

23 ноября

Доктор Ялом

Сегодняшний сеанс с Джинни был просто ужасным, но, что еще хуже, он состоялся сразу после такого же отвратительного сеанса с другой пациенткой. Эта пациентка была настроена очень враждебно, противничала, молчала и не доверяла мне. А я продолжал провоцировать ее хоть на какую-нибудь деятельность.

С Джинни не за что было зацепиться, чтобы начать работать. Меня постепенно охватывало чувство бесполезности: меняться она не хочет. В конце занятия я понял, что стою перед абсолютно гладкой каменной скалой с единственной крошечной трещинкой, за которую можно было зацепиться ногой. И эта трещинка представляла мое очередное высказывание — она несчастлива, потому что не знает, женится на ней Карл или нет, так почему она его об этом не спросит? Это выглядело единственным тера-певтическим уступом, который и так почти стерся.

Она вошла. Первым ее заявлением было, что она чувствовала себя великолепно, пока не вошла в этот кабинет. Затем она объявила, что печатает свой рассказ и рассылает его по журналам. Было ясно — она стыдится того, что не выполнила моей рекомендации поговорить с Карлом о личном. Чтобы я не начал распекать ее, она предложила мне вознаграждение в форме ее рассказа. Конечно, я мог бы указать ей на это. А толку то? Все остальное занятие было потрачено на выслушивание жалоб Джинни на то, что она не «серьезная», что ей вообще не стоит говорить, так как она лишь лепечет, а не работает толком над чем — нибудь. На протяжении всего разговора мы с ней были настолько обезличены и далеки, что в конечном счете я попросил ее спросить меня о чем-нибудь напрямую. Она, наконец, спросила: «Сколько вы еще будете работать со мной, будете позволять мне приходить, лепетать и заявлять, что я чувствую себя прекрасно?» Я попытался ответить открыто и честно, сказав, что я все понимаю и не принимаю всерьез ее утверждения, что все идет хорошо, так как в ее жизни просматриваются очевидные основные сферы неудовлетворения. Она, кажется, довольно радостно отреагировала на эту новость, совсем как маленький ребенок. Позже она сказала, что недовольна собой. Она не дотягивается до моего уровня. Чувствует себя обман-щицей. Даже в уголках ее растянутых в улыбке губ таится обман. Я ничем не мог ей помочь. Лишь вновь и вновь спрашивал: «Вы хотите измениться?» Может быть, существующее положение слишком удобно. Я чувствовал себя так, словно вся ответственность за ее изменения легла на мои плечи. Она даже хочет, чтобы я ставил ей цели. Я повторял одно и то же несколько раз, но безрезультатно. Сегодня я впервые подумал, что повел терапию без каких — либо конечных сроков. Может, мне следует установить дату завершения — через четыре месяца, шесть месяцев? Это может ускорить нашу работу. Иногда мне становится интересно, хочет ли она этого. Может, именно об этом она и просила сегодня.

23 ноября

Джинни

Прежде чем войти, я боялась, что не о чем будет говорить. Но потом подумала, что все сработает по мановению волшебной палочки. И сработало бы, если бы я не была такой разговорчивой и зажатой. Я не могу действовать спонтанно и изменить негативную ситуацию или придумать, как из нее выйти. Может, то, что я делала на занятии, это то, что я делаю сейчас — просто самозабвенно говорю о себе. Это был один из самых неприятных периодов.

Когда я сказала, что хочу, чтобы вы меня поправляли и ставили мне цели, я имела в виду не работу по дому в течение недели — это было бы слишком непосредственно и мелко. Я хотела получить задачи для выполнения в кабинете. Все, что происходит, возникает из стимула поговорить с вами о том, что важно для вас. Вы церемониймейстер. Так что я обвиняю вас в том, что вы постоянно ковыряете одни и те же старые струпья, одну и ту же ключевую оче-видность — любит он или я просто нравлюсь ему, бросит ли меня Карл? Это все равно, что снова и снова рассматривать одно и то же предложение в шараде.

Вчера у меня внутри была просто пустота. Моя жизнь замерла, как перекати-поле, наткнувшееся на ограду. А я лишь перевожу дыхание до следующего порыва ветра и потрясения. Сидя теперь дома, без вашего уюта, я могу думать о том, что сказать. О скуке и стесненности такого существования. О том, как Карл, перед тем как лечь спать, обводит стены взглядом, внимательно изучает наш дом и говорит: «Я ненавижу это место. Ненавижу его». И не могу не поверить в то, что в действительности он внимательно изучает меня, а дом использует как предлог, чтобы высказать все это мне. Ощущения любви и страсти это мне не добавляет. И даже когда я в состоянии отреагировать и с сарказмом отметить, что данное заявление не слишком возбуждает перед постелью и отчасти является жестоким, у меня все равно остается чувство огромной обеспокоенности и неудовлетворенности тем, что он прибегает к таким высказываниям. Он знает об их воздействии и просто не думает и не заботится обо мне. И тогда я могу подумать, что он сам переживает не лучшие времена и поэтому накидывается на меня. А может, вчера у меня и не было проблем, которые надо было решать. У меня было такое чувство, что я зря трачу и свое, и ваше время.

Когда вы спросили о целях, я поняла, насколько вне любого эго я себя ощущаю. Я вежливо отвечала. Как будто разговаривала со школьным методистом.

Наконец она в изнеможении начинает тихо плакать, сообщив, каким любящим стал ее друг, как он хочет открыть бизнес и купить вместе с ней (чтобы платить меньше налогов) массажный салон и как она ничего этого не заслуживает. Доктор говорит, что по сравнению с прошлой неделей она похорошела. Она вручает ему свой терапевтический отчет — пять страниц, через один интервал. Каждый жест, хныканье, мысль, сновидение — все отражено.

Когда она уходит, полная энергии, как после отличного массажа, то чувствует себя отдохнувшей и помолодевшей. Теперь она будет справляться с домашними делами одним махом. И на этой неделе она не будет торчать на кухне, а стол не будет клацать, как в Сент-Винсент-де — Поле. Молчание будет правдивым. Она выйдет в мир.

Доктор доводит ее до двери. Ему хочется домой, поесть тушеного мяса, но нельзя. У него куча писанины. Его память заработала. Ему девушка столько рассказала, ну, очень много рассказала.

Она проходит мимо могилы Стэнфорда, и от каждого дерева отражаются лучи весеннего солнца. Она чувствует себя заодно с кактусом и пальмой.

В автобусе решительное выражение ее лица удерживает всех цветных, которые сели вместе с ней, на расстоянии. Ездите автобусами дальнего следования и оставьте меньшинства нам. Она занимает все сиденье и засыпает. Во сне, как диктофон, она воспроизводит голос и прикосновения доктора. Пока автобус мчится со всей скоростью, она про себя клянется посвящать все свои книжки «своему доктору». А чтобы люди не подумали, что это ее педикюрша или гинеколог, она поет «доктору Я., который дал мне свободу плакать, сексапильность, чтобы летать, и десять причин, чтобы не умирать».

Написано мисс Пригодной

19 апреля

Джинни

Вчера я держала нас за двух друзей, которые просто собираются вместе. Единственной особенностью было то, что о проблемах говорила только я. Я действительно была счастлива и была бы еще более раскованной, если бы это не был сеанс терапии. Мне очень понравилось, как вы смеялись над юмореской, которую я написала. Затем, конечно, вы захотели узнать, будет ли правильным использовать материал как пример, стимул для сеанса терапии. Но я не дала вам сделать этого. То, что я написала, было больше, чем карикатура на жизнь, и этим я и раскрыла, и защитила себя. Я была страшно саркастичной, что для меня самый легкий способ поведения. Только позже, в автобусе, по пути домой я подумала, что, очевидно, разочаровала вас: сначала подвергла вас этим рассказом мучениям, а потом прекратила дискуссию.

Я попыталась переключить часть своей энергии во время занятия, думая о Карле и чувствуя себя виноватой. Хотя ничего эмоционального в этом не было. Может, потому, что в действительности я вины не ощущаю. Я даже приветствую то, что происходит, чтобы помочь нам.

Часть меня оценивает занятие как поверхностное. Но та часть, которая смеется и оттягивается, просто балдеет от него.

Вчера я не думала о себе как полной энтузиазма, пока вы не упомянули об этом. Однако к концу занятия я стала черстветь. Я слишком ленива, чтобы бороться за что-то, выйти на прямую дорогу и не сворачивать с нее. Вместо этого я зарываюсь в старые одеяла, чтобы укрыться там и не вылезать.

23 апреля

Доктор Ялом

Одно из самых скучных занятий, которые я когда — либо проводил. Минуты тянулись до бесконечности. Вдруг оказалось, что нам абсолютно не о чем говорить. Как будто Джинни тщательно просмотрела все наши интервью за прошлый год, выбрала из каждого наиболее скучные куски, скатала из них огромный мяч и целый час играла с ним сегодня в моем кабинете. Я чувствовал себя не очень хорошо, плохо спал ночью перед сеансом и все думал, не во мне ли дело. Но не думаю. Сегодня я был очень занят, очень много сделал. Она просто не подняла ни одного из тех вопросов, над которыми мы могли бы поработать. Да и я не смог найти способ, чтобы помочь ей поговорить о чем-нибудь. Фактически она вошла и с порога заявила, что не знает, о чем будет говорить. Она об этом думала, но бросила и, наконец, решила ничего не планировать. Я предложил посмотреть календарь и составить наш график. Оказалось, что у нас еще восемь занятий. Она хотела определенных гарантий, что увидится со мной осенью просто для того, чтобы проанализировать лето, а также что сможет писать мне в Европу. А затем шутливо спросила, нельзя ли ей махнуть часть интервью в июне на часть интервью в сентябре. Я сказал, что буду рад видеть ее в сентябре, но только для того, чтобы проанализировать лето. Я попытался четко разъяснить, что июнь — это окончание.

Потом она рассказала, что Карл стал проходить курс терапии, и, похоже, она ему поможет. Поинтересовалась, стоит ли ей ревновать оттого, что все внимание будет уделяться Карлу. Может, ей надо выдумать убедительные жалобы. Все, дальше сплошная, ничего не значащая пена. Каждый раз, когда она что-то упоминала, а я пытался за это зацепиться, там просто ничего не оказывалось.

Ощущение счастья после предыдущего занятия у нее длилось несколько дней. Она понимает, что ей следует использовать оставшееся время для чего-нибудь полезного. Ее друзья говорят, что ей нужно прийти к согласию с мамой и отцом. Ладно, я пытаюсь разобраться в том, что означает выражение «прийти к согласию». Она не имеет представления. Чем больше я жму, тем больше понимаю, что ничего не достигну. У нее есть друг, который посещает несколько групп психотерапии и действительно «узнает, кто он такой». Я попытался обсудить это с ней, но она считает, что «пиковые переживания» групповой терапии — это уже не для нее. Она рассказала, как несколько раз не отреагировала на оскорбления Карла — старый, ничего не дающий материал. Говорила о том, что понимает — ей надо больше делать в жизни, пользоваться своими преимуществами, сидеть более прямо… Я уже не понимаю, что она несет, и пытаюсь сопоставить все «следует», с которыми она носится, и одновременно задаю себе вопрос, а не звучит ли во всем этом голос ее матери?

И мы, вконец устав, решили, что продолжать не имеет смысла. Тем не менее в течение всего этого времени ее положительное отношение ко мне и уверенность в моей способности помочь ей ни разу не поколебались. Правда, такой положительный перенос до сих пор был больше препятствием, чем благом для терапии Джинни.

Чтобы объяснить последний момент, позвольте мне пояснить различие между основным преимуществом и вторичным удовлетворением психотерапии. Пациенты хотят пройти курс терапии для облегчения страданий. Такое облегчение (и часто необходимое сопутствующее личностное изменение) представляет собой основное преимущество — смысл терапии. Однако зачастую пациент получает сильное удовлетворение от самого процесса прохождения терапии. Ему нравится постоянная и бесконечная забота. Мгновенное внимание, уделяемое каждой его мысли. Об-надеживающее присутствие всезнающего терапевта-защитника. Бесчувственное состояние, когда не нужно принимать никаких важных решений. Зачастую вторичное удовлетворение может быть настолько большим, что желание продолжать курс становится сильнее, чем желание вылечиться.

Таковым было состояние дел в терапии Джинни. Она посещала группу не для того, чтобы развиваться, а чтобы быть со мной. Она высказывалась не для того, чтобы работать над проблемой, а чтобы получить мое одобрение. Как мы узнаем из ее заметок о курсе терапии, она была частью не группы, а аудитории и аплодировала мне, когда я медленно, но верно продвигался на помощь другим па-циентам. Много раз у котерапевтов и других участников создавалось впечатление, что Джинни оставалась больной из-за меня. Вылечиться означало уйти из группы. Так что она словно замирала в необозримом самоотверженном застое, не настолько излечившаяся, чтобы терять меня, не настолько больная, чтобы я впадал в отчаяние.

Как повернуть этот перенос в пользу терапии? Конечно, должен быть способ поставить несгибаемую и отчасти иррациональную веру Джинни в меня на службу ее собственного развития. А так как Джинни переехала в другой город, что делать со структурными ограничениями, которые позволяли нам встречаться лишь раз в неделю?

Мой общий план заключался в направлении терапии полностью вокруг оси наших взаимоотношений. Я надеялся зафиксировать наш взгляд, насколько это по-человечески возможно, на том, что происходит между мной и Джинни в непосредственном настоящем. Нашей временно-пространственной территорией должно было стать здесь и сейчас. И я планировал не допускать каких-либо отклонений от этого фокуса. Мы должны были интенсивно взаи-модействовать, анализировать наши взаимодействия и повторять эту последовательность до тех пор, пока мы вместе. Достаточно просто, но как это приведет к терапевтическому изменению? Мое обоснование такой позиции проистекает из теории межличностных отношений.

Если коротко, теория межличностных отношений гласит, что все психологические нарушения (не вызванные физическим повреждением мозга) проистекают из нарушений межличностных отношений. Люди могут искать помощи у психотерапевта по разным причинам (депрессия, фобия, тревожность, застенчивость, импотенция и т. д.), но основополагающим и общим для всех этих состояний является неспособность установить удовлетворительные и длительные отношения с другими людьми. Такие трудности во взаимоотношениях берут свое начало в глубоком прошлом, в самых ранних отношениях с родителями. Закрепившись, нарушенные методы отношений с другими людьми начинают расширяться, окрашивая последующие отношения с братьями и сестрами, сверстниками, учителями, близкими друзьями, любовниками, супругами и детьми. В этом случае психиатрия представляет собой изучение межличностных отношений; психотерапия является коррекцией искаженных межличностных отношений; тера-певтическое исцеление — способностью относиться к другим людям соответственным образом, а не на базе неких насущных неосознанных личных потребностей. Хотя корни неадаптивных поведенческих моделей лежат в прошлом, коррекцию искажений можно провести только в настоящем и лучше всего — в самых тесных, непосредственно протекающих отношениях, которые возникают между пациентом и терапевтом.

Нам нужна еще одна дополнительная исходная посылка, чтобы понять, как взаимоотношения «терапевт — пациент» могут изменить неадекватные межличностные модели. Терапевт рассчитывает, что пациент при условии, что атмосфера доверительная и неструктурированная, вскоре проявит в своих отношениях с терапевтом многие из своих основных трудностей межличностного общения. Если он является надменной, тщеславной, скромной, сильно подозрительной, соблазнительной, эксплуататорской, недоброй, боящейся близости, презрительной личностью или ему присущи еще какие-нибудь бесчисленные нарушения отношений с другими людьми, то он так и будет вести себя с терапевтом. Терапевтический сеанс и сцена в кабинете терапевта становятся моделью общества. Не надо углубляться в предысторию, не надо запрашивать описания межличностного поведения. Рано или поздно весь трагический поведенческий свиток оказывается развернутым в кабинете перед глазами и терапевта, и пациента.

После того как межличностное поведение пациента обобщено на сцене в кабинете терапевта, терапевт начинает разнообразными способами помогать пациенту взглянуть на себя со стороны. Поэтому здесь-и-сейчас фокус взаимоотношений «терапевт — клиент» получается двумерным: во-первых, существует живой опыт, когда пациент и терапевт соединяются в любопытном парадоксальном объятии, хоть и искусственном, но все же глубоко неподдельном. Затем терапевт, как можно тактичнее, смещает рамку так, что он и пациент становятся зрителями той самой драмы, которую они разыгрывают. Таким образом, создается непрерывная секвенция эмоционального действа и обдумывания этого действа. Оба этапа имеют существенное значение. Действо без обдумывания становится просто еще одним эмоциональным переживанием, а эмо-циональные переживания возникают в течение всей нашей жизни, не неся с собой никаких изменений. С другой стороны, обдумывание без переживания представляет собой пустое умственное упражнение. Мы все знаем пациентов, ятрогенных мумий, настолько ограниченных интуицией и самосознанием, что спонтанная деятельность становится невозможной.

Как тогда, когда мы говорили о моем сберегательном счете. Я использую свой сберегательный счет, как и свой талант. Храню его при себе, накапливая проценты. Опасаюсь его тратить, разве что по минимуму и спонтанно. И жду того чрезвычайного обстоятельства, когда мне понадобятся моя душа и мои деньги. И снова откладываю. Берегу себя на случай кризиса или фатального обстоятельства.

Я чувствовала себя вдвойне плохо, когда позже размышляла об отчетах. Работать просто не с чем, когда мы говорим о невыполненных делах, а не о том, что делалось, но не получилось. Но я немного разозлилась оттого, что все занятие получилось скомканным, так как я не поговорила с Карлом. Полагаю, все произошло из-за меня, из-за того, что я вела себя по-детски и рассказала вам о своих отчетах, чтобы угодить вам. Но почему вы не могли изменить этого?

Раньше вы умели меня успокоить, и если что-то не получалось, пробовали другие подходы. Занятие было похоже на собеседование, в ходе которого я просилась на работу, которой не хотела.

Сеанс подобного рода всегда заразителен, и где-то в середине я поняла, что впоследствии сама себя накажу, что и произошло. Именно это меня и угнетает — что я не могу остановиться, не могу попросить вас помочь мне, что вы позволяете мне продолжать.

Мне надо было рассердиться, когда вы соблазнили меня существующим положением дел, говоря, что, возможно, я счастлива. Думаю, в этот момент мне полагалось вскочить и сказать «нет, нет, дело дрянь». Но я этого не делаю, и это должно означать, что все в порядке. Вы сами говорили, что это не успешный статус-кво, возможно, и так, я не возражаю.

В действительности мне не хочется рвать свои отношения с Карлом, хотя и вы, и мои собственные слова подталкивают меня к этому. Я никогда не рассказываю вам о хороших моментах, так как они легко и естественно приходят и уходят. Со всех сторон они окружены нашим молчанием, нашей неспособностью реально сказать, что мы нужны нам и любим друг друга

В этом кресле я была как дурочка, пытаясь симулировать эмоции и форму.

30 ноября

Доктор Ялом

Очень печальное недолгое занятие. Дела, кажется, все больше и больше приходят в уныние. Я чувствую себя обескураженным, бессильным и не знаю, по какому пути пойти. Время от времени пробивается лучик надежды, который, впрочем, далеко не заводит. Иногда я чувствую себя так, словно мы оба тешим себя одной и той же иллюзией. Оба знаем, что ситуация безнадежна, но никогда не отважимся сказать это.

Она начала с рассказа о том, что спустя несколько дней после предыдущего сеанса одна из ее лучших подруг пожаловалась на то, что она, Джинни, никогда ничего о себе не рассказывает. Ее подруга никак не может узнать, что Джинни думает или чувствует. С тех пор Джинни старается быть более открытой, но у нее возникло ощущение, что ее принуждают, хотя подруга не предъявляла ультиматума. Все это явно аналогично тому, что я ей говорю все эти месяцы. И здесь просматривается определенная надежда, так как, по ее словам, в этом случае у нее появляется еще кто-то, кроме меня, с кем она может попытаться быть другой.

Затем она продолжила рассказ о том, какой несчастной она себя чувствует со времени прошлого занятия, такого ужасного для нас обоих. Сразу после него ее охватило чувство опустошающего равнодушия, словно на лбу ей поставили метку несмываемыми чернилами и она уже никогда от нее не избавится. «Почему не сказать самой себе: «Ну, и что? Да, сеанс оказался провальным! Но это ж не конец света?»

Есть кое-что интересное и что возбуждает у меня интерес к интеллектуальной стимуляции. С момента последнего занятия ее просто одолевают фантазии на тему ее будущей жизни. Ей тридцать, может, тридцать пять. Живет одна. Жалкая и несчастная. Работает на низкооплачиваемой работе, типа продавщицы в универсальном магазине. Иногда с кем-то встречается. Возможно, со мной или с родителями. Ее фантазия заканчивается тем, что у нее наступает долгий период слезливости и жалости к себе. Пока она все это мне описывала, я все спрашивал себя — какой цели служит эта фантазия? Фантазия должна быть желанием. Каково же желание? Я полагаю, что, став несчастной, она сделает несчастными меня, ее родителей и Карла. В этой фантазии определенно присутствует изрядная доля враждебности. Я рассказал ей об одной сцене в пьесе Беккета, когда протагонист желает своим родителям оказаться на небесах, но одновременно надеется, что они смогут увидеть его страдающим в аду. Ни одна из интерпретаций враждебности не оказала на нее влияния. Когда я в ходе беседы нажал на них чуть сильнее, она призналась, что почувствовала — прошлый раз мне надо было сделать что-то другое, надо было применить какой-нибудь релаксационный метод или, может, ей надо было пройти поведенческую терапию. Это почти граничило с критикой. Я отметил это и таким образом погасил эту тенденцию.

Мы закончили занятие на знакомой теме — ее неспособности поговорить о личном с Карлом. Сейчас Карл не может найти работу. Он обивает пороги, ему везде отказывают, и он все больше и больше уходит в депрессию. Он гордится тем фактом, что как-то на этой неделе, когда он валялся на постели, она спросила его, в чем дело. Он сказал, что он просто не в настроении, но это касается только его, а не Джинни. Я поинтересовался, почему за все это время она не дала ему возможности высказать то, что его явно мучило. Для меня это похоже на ситуацию, когда ребенка, отец которого потерял работу, не посвящают в дела взрослых. Она ответила, что именно так она себя и чувствовала. Любое изменение просто ее убивает. Она вспоминает, что, когда ей было пять лет, ее отец потерял работу в компании «Сиэрз», и она, узнав об этом, впала в истерику. Может, она просто не способна рассмотреть идею определенного изменения в ее отношениях с Карлом? Она понимает, что они скатываются в кризис. Очевидно, что без работы Карл не сможет продолжать отношения. И если он вскоре не найдет работу, что-то произойдет. Он или уедет из города, или бросит ее. Но спросить она не осмеливается.

Она же получила на следующие три недели рождественскую работу на полную ставку и, вероятно, не будет со мной встречаться в течение этого периода. Так или иначе, у меня это известие не вызвало никаких сильных эмоций. Немножко жаль, что мы не будем видеться, но я настолько обескуражен и пессимистичен на данный момент, что даже приветствую такую передышку.

Однако, насколько я могу судить, все идет действительно нормально и настолько хорошо, что она вынуждена бороться за свою роль пациентки. Есть только несколько моментов, вызывающих досаду. Например, ее неспособность в некоторых случаях противостоять Карлу, а также несколько тревожных сновидений, одно из них на лесбийскую тему. Но я никогда не работал плотно со снами Джинни, потому что она прячется за ними, а я стараюсь найти Джинни, а не понять ее. На данном этапе терапии я мог принять рассказанный ею сон за то, чем он есть: Лореле заманивает меня в терапию без конца. Я просто затыкаю уши и говорю, что ей всегда будут сниться подобные сны — это часть человеческой натуры. Я не вполне уверен, что знаю, что бы я хотел от нее услышать. Может, мы действительно иссякли и я просто тяну время. Как бы то ни было, я уверен, что после этого интервью ее действительно охватит депрессия. У меня уже во рту неприятный привкус. Я чувствую, что ничего не сделал, чтобы помочь ей. Все, что я пытался сделать, было сделано спустя рукава, потому что, кажется, я заранее знал, что это ей особо не поможет.

23 апреля

Джинни

К следующему вечеру весь сеанс у меня смешался. Скорее, ночь вытянула из него все смешное. Наутро я проснулась с ненавистью к вам. К тому, как я вела себя в ходе занятия — дурашливо, весело, сентиментально, без всякой внутренней уверенности, что все идет как надо, спрашивая вашего мнения; не давая ничего нового, молча, соглашаясь. Говорила да, я счастлива, да, я огорчена. Сплошная казуистика и никаких эмоций, ну просто кукла.

В общем, той ночью проявились все мои самые худшие страхи. К. спросил, почему я такая робкая и боюсь с ним поговорить. И если я так напугана, то почему живу с ним так долго? Это то очевидное, что я всегда обдумывала, но вы мне сказали, что я зазря браню себя. Вот эта страшно заскорузлая моя черта не осталась незамеченной в течение этих последних месяцев занятий. Как и во время сеанса, я ничего не могу ответить ему, пока сначала не проиграю все в уме, на фоне записанных голосов и насмешек. Во время сеанса, когда я потупляю взор, вы спрашиваете: «О чем вы думаете?» Я тут же вскидываю голову, усмехаюсь и что-то говорю. И это прогресс? Вам нужно было надавать мне подзатыльников и выкинуть вон. Я бы лучше приняла страдания от вас, испытала бы свою боль с вами, с тем, с кем не делю все свои переживания, мебель и пищу. Я бы лучше столкнулась бы с этим как с испытанием, чем утонуть сейчас, ночью. Первый намек на молчание, критику, потребность в общении со стороны Карла — и происходит взрыв непреодолимого страха, кото-рый ощущается как якорь, уходящий вниз и намертво удерживающий меня часов восемь. Я не могу спать, я воображаю самое худшее, что может случиться со мной, я безудержно фантазирую, даже когда что-то происходит и меня о чем-то спрашивают. Я ненавижу каждую искупающую черту, которая помогает мне пережить день. Я действую заодно с наихудшей Джинни студенческих распутных вечеринок, с Джинни, прошедшей через трудные испытания.

Так или иначе, я не хотела писать об этом, ведь это не имело отношения к вам и занятиям и направлено (или должно быть направлено) против меня. Вы лишь только соучастник, с которым я делю наш короткий кипучий час.

Я забыла, о чем мы говорили на занятии. Я спросила, как вы измените меня — это была уловка, чтобы выиграть время. Вы сказали, что мне надо быть более уверенной. Ах да, вы сказали, что мне было так трудно думать о чем — нибудь плохом. Вот это шутка.

3 мая

Доктор Ялом

То в плюсе, то в минусе. Джинни действительно права. Сеансы удивительно чередуются по своей значимости. Было одно странное занятие, на котором я чувствовал себя, с одной стороны, занятым (я имею в виду, что делал то, что мне полагалось делать с людьми: я работал, так как у меня было то, во что я мог впиться зубами), а с другой стороны, искреннее сочувствовал Джинни. Я не мог избе-жать ощущения, что, возможно, вообще ничего не изменилось. Она точно так же измученная, как и всегда. Возможно, бихевиористы правы и мне следует попытаться поработать с ее поведением, порекомендовать ей, как себя изменить и как себя вести. Такое чувство, что бессмысленный этап продолжался первые 15—20 минут, но потом постепенно все стало приобретать большее значение.

Ключевое для сегодняшнего занятия событие имело место на прошлой неделе, сразу после нашего предыдущего сеанса. Той ночью, когда Джинни лежала в постели с Карлом, он спросил: «Джинни, почему ты боишься меня?» Она явно очень плохо использовала ситуацию. Она не смогла дать ему ответ. Он продолжал настаивать. Для нее все закончилось ощущением страшного провала, и дела пошли все хуже и хуже. Конечно, по этому поводу у меня было много мыслей. Почти всеми из них я поделился с ней. Во-первых, я сказал, что это было долгожданным приглашением. Она всегда плакалась, что им с Карлом невозможно было поговорить по-настоящему. Что она всегда вынуждена скрывать свой страх и свои чувства, потому что так хотел Карл, а тут он, наконец, недвусмысленно пригласил ее начать вербальное обсуждение. Я попытался провести с ней на эту тему ролевую игру, дав ей возможные ответы. Я попытался помочь ей сформулировать, чего же она действительно боится. Что за страх парализует ее и делает безмолвной? Она ответила, что боится, что он ее оставит. Но так как он критикует ее за каждую мелочь, она также боится и его присутствия. В ролевой игре я усилил почти каждое заявление, которое она сделала. Почти любое высказывание лучше молчания; лучше, чем просто быть пустым местом или тенью, которой, полагаю, она так часто для него является. Может, я был слишком жесток с ней, но постоянно пытался заставить ее понять, что у нее есть что сказать Карлу и он хочет это услышать. Но я думаю, что сделал это не слишком удачно. Я спросил, хочет ли она продолжать ролевую игру, или лучше поговорить о том, почему она боится меня — последнее было ближе к реальной жизненной ситуации. Она сказала, что предпочитает последнее. Поэтому я спросил, почему она боится меня. Не в силу ли того, что я периодически должен злиться на отсутствие в ней перемен или на поведение, свойственное ей на прошлой неделе? После прошлого занятия почувствовала ли она, что может случиться что-то плохое, что я накажу ее за то, что она ничего не принимает всерьез? Я признал, что временами меня охватывает раздражение, но это не всеобъемлющее чувство.

После того как эта цель будет достигнута, в терапии наступает истинный перелом: пациент должен рано или поздно задать себе вопрос: «Удовлетворен ли я этим?», «Хочется ли мне и дальше пребывать в таком состоянии?» В конечном счете, каждая дорога при любой терапии приводит к данной точке решения. И пациент вместе с тера-певтом должны в ней задержаться до наступления энерго — обеспечивающей сути процесса изменения: Силы воли. Мы делаем тривиальные попытки ускорить развитие Силы воли. Мы, как правило, боремся с силами противодействия силе воли, стараясь продемонстрировать, что предугадываемые опасности иного поведения химеричны. Наши усилия, большей своей частью, являются, однако, безрезультатными и косвенными. В основном мы действуем ритуально, делаем реверансы или просто скрипим зубами в ожидании появления Силы воли из безбрежного мрака, в котором она пребывает.

Описанная мною терапевтическая конструкция имеет, однако, еще одну опорную балку, без которой все сооружение неизбежно рухнет. Изменения, происходящие во внутреннем святилище терапии, должны поддаваться обобщению. Терапия — это генеральная репетиция. Пациент должен уметь перенести новые модели поведения в свой внешний мир, на людей, с которыми он действительно считается в своей жизни. Если нет — тогда он не изменился. Он просто научился любезно существовать как пациент и будет пребывать в состоянии анализа бесконечно.

От блок-схемы, которую я только что представил, просто несет экспериментальной лабораторией. Психотерапия никогда не обладала такой эффективностью в металлической оправе. Она должна быть глубоко человеческим действием — из жесткой механистической процедуры ничего жизненно важного не получится. А как следствие — и ничего столь четкого. Терапия в своем фактическом проявлении не такая запутанная, не такая упрощенная, более спонтанная, чем то, что предполагает блок-схема. Терапевт не всегда знает, что делает. Временами наступает смятение, даже просто бедлам. Этапы четко не разделены и редко идут последовательно. Психотерапия — это циклотерапия, в ходе которой терапевт вместе с пациентом поднимаются по шаткой пологой спиральной лестнице. Может, теперь вполне уместно после рассмотрения общих базовых принципов межличностной терапии описать мои первые впечатления от межличностной патологии Джинни и то, как я надеялся помочь ей. Базовая межличностная позиция Джинни заключалась в самоуничижении. Существует, в конечном счете, много подходов к другим людям. Некоторые стремятся доминировать, другие ожидают бурного приветствия или уважения, некоторые хотят свободы и ухода от реальности. Джинни ждала от других самого главного для нее — любви любой ценой.

Ее базовая межличностная позиция имела всюду проникающие ответвления в ее внутреннюю жизнь и ее внешнее поведение. Позиция диктовала, что ей культивировать в себе, а что подавлять, чего бояться, а чем наслаждаться, чем гордиться и чего стыдиться. Джинни культивировала любую черту, которая, согласно ее оценке, делает ее более привлекательной. Таким образом, она воспитывала в себе хозяйку, свое забавное щебечущее остроумие, свою щед-рость, свою самоотверженность. Она подавила те черты, которые противоречили такому идеализированному имиджу добродетели: ее права редко признавались, еще реже уважались — их положили на алтарь самоуничижения; гнев, жадность, самоуверенность, независимость и личные желания — все эти черты считались саботажниками режима любви, все они были загнаны в самые дальние уголки сознания. Они всплывали только в виде импульсивных, неожиданных всплесков или, сильно замаскированными, в фантазиях и снах.

Больше всего она боялась потерять любовь и жила в постоянном страхе вызвать неудовольствие других: она панически реагировала на угрозу потери любви Карла; как маленький ребенок панически реагирует на отсутствие человеческой заботы, необходимой для биологического выживания. Кроме того, ей всегда недоставало любви. Она никак не могла прекратить заставлять себя стать лучше, более бескорыстной, более привлекательной. Она была лишена личного удовольствия: если ей нравилось писать, или заниматься сексом, или просто купаться в роскоши, то в виде соответствующего антагониста вмешивалось другое, садомазохистское «я»: вина (и последующий паралич) за фривольные или короткие произведения; насмешка или неловкость, чтобы придушить наступающий оргазм; приступы лени, чтобы отравить ее благополучие.

Межличностная патология Джинни не была сложной. Когда я впервые стал работать с ней, я очень хорошо осознавал эти особенности и их последствия для ее развития. В начале терапии я хотел сообщать ей о моих наблюдениях. Мне очень хотелось сказать ей о двух вещах:

(1) Ваши отчаянные поиски любви иррациональны. Эта замороженная часть древней любви, перенесенная в настоящее, плохо соответствует вашей взрослой жизни. Ваша паника в ответ на угрозу лишения любви, без сомнения вполне уместная в раннем отрочестве, также иррациональна. Вы способны выжить и без удушающей опеки.

(2) Ваша просьба не только иррациональна, но и трагически обречена на провал. Вы не можете гарантировать взрослую любовь посредством детского террора и самоуничижения. Для того чтобы обеспечить своим дочерям мужа, китайские родители уродовали их, перетягивая им ноги в раннем детстве. Вы же совершаете еще большее насилие над собой. Вы душите в себе личность, которой могли бы стать. Вы слишком рано закопали большую свою часть в могилу. Вы страдаете от ваших повседневных забот и небольших промахов, но под всем этим просматриваются еще большие страдания, потому что вы знаете, что сделали с собой.

Но словами этого не выразишь. Мне пришлось высказывать это много раз и разными путями посредством терапии.

Я планировал наладить близкие отношения с Джинни, помочь ей заново пережить все эти известные, иррациональные потребности в ее взаимоотношениях со мной: чувство беспомощности и потребности в моей опеке, ее опасение, что я лишу ее своей любви; ее уверенность в том, что она может удержать меня только посредством самоотверженности и самопожертвования; ее убеждение, что я покину ее, если она начнет делать взрослые поступки. Я надеялся, что периодически мы будем делать шаг назад в нашем эксперименте, чтобы Джинни могла понять не только особенности своего отношения ко мне, но также оценить их ограниченный, калечащий характер.

Она работала в книжном магазине все рождественские каникулы. Буквально несколько минут — и мы опять оказываемся в знакомом тоскливом болоте. Общаться с Джинни — это уникальный драматический опыт. Все выглядит так, словно она приносит с собой серые сценические декорации и умело расставляет их в первые минуты занятия. Очень скоро я оказываюсь в драме. Я ощущаю мир так же, как и она: странное, зловещее, постоянно повторяющееся уныние. Я начинаю разделять с ней ее безнадежность. На сегодняшнем занятии оно приняло форму «Я никогда не смогу быть счастливой с Карлом, потому что я больше не могу иметь оргазма. А оргазма я не имею потому, что эти голоса насмехаются надо мной, когда я пытаюсь его достичь». «Голоса» — это только вопли ее собственного самоотвращения. И чем больше неудач она терпит при достижении оргазма и во всем остальном, тем более настойчивыми и громкими становятся эти вопли. Так змея поглощает свой хвост. И выхода из этого нет. Через десять — пятнадцать минут моя голова идет кругом. Я чувствую себя беспомощным и раздражаюсь.

Я объясняю ей, что у нее, вероятно, никогда не будет оргазма во время полового сношения; что пятьдесят процентов женщин в мире, вероятно, не имеют оргазма; что она все зациклила вокруг чертовой проблемы, достигнет она или нет этого магического оргазма. У нее на это есть готовый аргумент, который она, конечно, раболепно представляет: это женщины последнего поколения не имеют оргазма. Все, что она читает в газетах, показывает, что женщины все чаще и чаще достигают оргазма. Это звучит почти комично, но отчасти она права. Я перешел в невыгодную позицию. Все, что я хотел подчеркнуть, было положительными жизненными аспектами: она работает и зарабатывает деньги. Ее отношения с Карлом наладились. Он стал очень внимательным и заботливым. Но она говорит, что не может представить себе, что выйдет за него замуж, так как не может достичь с ним оргазма. Меня это выводит из себя. Она обосновывает свою позицию, приводя в пример разводы по причине «несовместимости». Я хочу указать ей на то, что несовместимость не обязательно означает отсутствие оргазма, но бесполезно — это приводит нас в никуда.

Прошлым вечером у нее был внезапный приступ плаксивости, объяснений которому она не нашла. А сегодня у нее болит голова. На прошлой неделе, когда она мне позвонила, то была рада, что я смог выделить ей время только на этой неделе. Она испытывает явно смешанные чувства относительно возобновления встреч со мной, но достаточно глубоко мы не смогли их проанализировать.

Затем она описала постоянно повторяющуюся фантазию относительно Карла и ее подруги. Она хочет, чтобы подруга пригласила ее к себе домой, но сказала бы прийти без Карла. Она воображает, как бы разозлилась на свою подругу и что бы высказала ей в сердцах. Затем она представляет, как вечерами сидит дома одна и жалеет сама себя, пока Карл играет в бильярд. (Единственной причиной таких фантазий является то, что совершенная против нее агрессия позволит ей оправдать ответную агрессию, пусть даже и в воображении.) Я упрощенно описал, как ее поведение объясняется с точки зрения невыраженного гнева. Я сказал, что ее фантазии, неспособность позаботиться о себе в любой форме, ее излишняя скромность, уважение ко мне, нежелание кого-нибудь обижать, нежелание разговаривать с Карлом о его будущем — все это проистекает из ее подавленного гнева. На это она сказала, что беседа была удивительно долгой. Я подчеркнул, что из всего того, что бы она могла мне сказать, она выбрала комплимент. Ну что ж, для нее это имело определенный смысл, и Джинни была очень заинтересована, как и я. Однако мы оба понимали, что все это не ново, и фактически о ее невыраженном гневе мы говорили уже бесчисленное количество раз, сколько именно, я уже и не упомню. Все это заставляет меня вспомнить слово «циклотерапия». Однако Джинни, кажется, считает, что ее гнев поднимается все ближе к поверхности. Тлеющее раздражение становится для нее более реальным, чем в прошлом. Не знаю, так это или нет. Может, Джинни просто преподносит свой гнев, чтобы сгладить мое разочарование.

18 января

Джинни

В ходе сеанса внутри меня никакого сарказма не было. Я сконцентрировалась на том, что говорила или думала, и это давало мне энергию. Так что сеанс прошел нормально. Я охватила столько тем — отпуск, свою работу, новые туфли, время сна, Еву. Затем доктор Ялом связал это все воедино. (Я сознательно буду называть вас и далее доктор Ялом. Называть вас «вы», значит представлять вас сидящим напротив. А я стараюсь угодить вам и обрадовать вас, а если и критикую, то с глупой ухмылкой на лице. Но ваше настоящее имя может создать здесь дистанцию, и я прекращу исполнение.) Я понимаю, что пытаюсь сделать доктору Ялому комплимент, как в конце, когда я сказала: «Этот сеанс был удивительно долгим», и доктор Ялом пришел в бешенство. Тогда до меня не дошло, но теперь я понимаю, что ушла от вопроса, на который должна была ответить так, будто все прошло и узел развязан.

Во время сеанса опять была поднята тема гнева. Думая о гневе, я могу увязать это еще крепче и помочь понять мое бешеное, нервное детское поведение на работе. Я всегда задавала слишком много вопросов и ставила себя в положение, от которого все потихоньку приходили в ярость. Нормального взаимообмена я не могла провести, нет, мне обязательно надо было славировать. Я была похожа на тень, покидающую глупое усмехающееся тело в случае опасности. Дырявый мешок с паром.

Я всегда знала, что поступаю неправильно, влезая в это дело. И тем не менее не могла остановиться. Я, наверное, наслаждаюсь ощущением презрения к себе.

Продолжая делать ошибки с Карлом, она пытается магическим образом удержать меня при себе. Она отказывается расти, отказывается меняться, и это реакция на грядущее окончание наших занятий. Она улыбнулась и сказала: «Я знала, что вы это скажете». Но развить эту тему дальше мы не смогли. Мы также рассмотрели во-прос, хочет ли она дать Карлу отпор. Я дал ей несколько конкретных рекомендаций, как она может ему отвечать на критику. И вообще, с какой стати он к ней придирается? А почему она не может его критиковать? Я спросил, что она хотела бы сказать, когда он ноет, что она не так моет посуду? Она сказала — ну, иногда ей хочется сказать «отвяжись». Я сказал, что, будь я на его месте, я бы пред-почел услышать именно это, чем вообще ничего. Вот так еще раз, в ходе бесконечно возобновляющейся последовательности циклотерапии я устроил Джинни накачку и отослал ее обратно на ринг, надев на нее огромные боксерские перчатки. Она действительно заставляет меня думать, что беспомощна.

Я предложил ей серьезно подумать о том, чтобы в следующий раз привести сюда Карла. Она постоянно намекала, что вполне может сделать это, если он захочет. Это будет очаровательное занятие!

3 мая

Джинни

Занятие мне помогло. Вы заняли более активную позицию. После того как я рассказала вам о фиаско с Карлом, который спросил, почему я напугана, мы провели ролевую игру. Когда Карл задал вопрос, я замерла и о чем бы ни думала, не говорила. Я перешла на дистанционное управление, слишком занятая самоедством, чтобы делать что-то ради помощи.

Но в этот раз как по волшебству, когда вы спросили меня, почему я боюсь, этот вопрос зацепил меня. Я знаю следующий способ: я перестаю бормотать про себя, в голове на мгновение возникает пустота, и мной овладевает что-то более хорошее. Вы уверяли меня, что все, что бы я ни сказала Карлу, может быть ответом, пока я буду говорить, а не держать это в себе.

Я не знала, что вы подумаете — я подстроила фиаско, чтобы показать, как мне нужна терапия и вы. Но по здравому размышлению я поняла — ситуация выглядит именно так, как вы можете подумать. На этот раз, думаю, вы ошибаетесь. У меня есть дурная привычка говорить непонятно. О том, что я в растерянности. Все это время в ходе терапии я как бы совершала головокружительный объезд, только не хотела найти правильной дороги. Я не могла ответить Карлу; я обычно не отвечаю вам. Я чувствую себя лучше. Я не хочу, чтобы на меня наезжали. Если бы я преуспела с вами, то преуспела бы и с Карлом — и наоборот. Я столько раз срываюсь не потому, что хочу оставаться в тупике, в который мы попали.

Когда вы рассказали, что думаете о предыдущем занятии — по вашему мнению, оно было «отвратительным», — это произвело на меня большое впечатление. Но не в тот момент, когда я это услышала (тогда я думала, что это было остроумно). Но с тех пор я постоянно об этом размышляю (слово «отвратительное» приводит меня в уныние). Я думаю только о себе. То, что думаю я или думает еще кто-то — ох, если бы я могла знать о ваших реакциях, а не представлять их. И я знаю, что вы скажете: «Спроси».

Чтобы снять часть вины за то, что я, конечно, терзаю вас своими истерическими приступами, я вообразила, что напишу для вас этим летом дневник. Он был бы лучше, чем отчеты. А передавая его вам осенью, я должна бы хоть раз увидеться с вами. Воображение деградирует. Представляю, как я должна бы высмеивать других людей, рассказывая о них. И я рада, что мне не надо его писать.

Не помню, кто предложил подключить к занятиям Карла. Если хорошо подумать, то, наверно, вы. Очень великодушное предложение. Когда вы представите, как я была напугана этим, то поймете, насколько вы меня воодушевили вчера. Затем вы пошутили насчет моих самых худших страхов — блиц-занятие, вы спрашиваете Карла, когда он собирается жениться на мне. Смешно, но когда В. (предыдущий психотерапевт) проводил сеанс с моими родителями и мной, я не сказала ни слова. Я была похожа на маленькое божество, иконка которого висела на стене. Некто понимал, что я здесь, волнуюсь, болею за обе стороны, а сама нахожусь посредине.

Когда я приехала домой, то подумала, что у меня осталось всего четыре занятия. Я не могла ни потерять, ни поделиться ни одним из них. Не могла снова изображать безупречную инженю, так как давно выросла из этого возраста. Если Карл придет, я хочу, чтобы сессия действительно прошла хорошо.

Я буду чувствовать себя мученицей, которая жертвует занятием, потому что так надо. Но я действительно мечтаю о хорошем занятии с участием всех нас троих.

VI. КАЖДЫЙ ДЕНЬ МЫ СТАНОВИМСЯ БЛИЖЕ

(10 мая — 21 июня)

10 мая

Доктор Ялом

Явление народу. Сегодня произошло нечто совершенно новое. Джинни привела с собой Карла. Я очень устал за день. Прошлой ночью плохо спал, поэтому полусонный прошел в приемную, чтобы забрать Джинни и привести ее в кабинет. Вдруг я вижу мужчину, сидящего рядом с ней, и до меня доходит, что это, очевидно, Карл. В конце предыдущего занятия я на полном серьезе предложил, чтобы она привела его с собой. Но раньше она такие предложения не принимала, и мне и в голову не приходило, что она отважится пригласить его, а Карл согласится. Когда бы мы ни рассматривали эту возможность, Джинни не предполагала, что Карл изъявит желание осуществить эту идею. Как бы то ни было, он был здесь. Моя усталость и сонливость быстро исчезли, и весь час у меня не угасал интерес. Фактически это было самое интересное занятие за последнее долгое, долгое время.

Я представлял себе Карла совсем иным. Я был уверен, что он — темноволосый, неприветливый, сильно бородатый индивид, который или поймет меня, или будет вести себя с вызовом и даже враждебно. Но вместо этого он оказался совершенной противоположностью. Очаровательно открытым, свободным и любезным. Чрезвычайно симпатичный блондин с длинными прямыми волосами. Джинни была хорошо одета и ухожена. И я испытал огромное удовольствие от общения с этими двумя очень привлекательными людьми, которые, несмотря на то, что они должны были сказать, явно питали теплые, нежные чувства друг к другу. Временами в ходе беседы на меня накатывали приступы ревности, так как я всегда считал Джинни моей и вдруг увидел, что это была не более чем иллюзия. Она принадлежала Карлу гораздо больше, чем мне. Он живет с ней, спит с ней ночью, а я провожу с ней всего лишь один час в неделю. Но все это преходящие мысли. Карл очень меня интересовал, и в основном разговаривал только он.

Фактически я надеялся, что Джинни будет не только все больше разочаровываться в существующей иерархии своих потребностей, не только тоскливо желать изменений, но и рассматривать изменение как фактическую возможность. Я мог предусмотреть множество тактик, но моей базовой стратегией было противостояние любыми возможными способами тем силам, которые душили ее волю. Например, Джинни редко позволяла своей силе воле проявляться, так как боялась, что она примет вид яростного гнева, что приведет к потере контроля, массированному возмездию и отторжению. Поддерживая ее и способствуя всем проблескам выражения самоутверждения, я надеялся показать ей нереальный характер ее страхов и помочь ей постепенно преобразовать посредством воли большую часть ее желаний в действия.

План писать и обмениваться отчетами нравился мне по многим причинам. Во-первых, и очень просто, он заставлял Джинни писать. Она находилась в творческом застое месяцами. Я знал, что ступаю на предательскую почву и должен очень осторожно продвигаться вперед, чтобы оставаться на стороне той Джинни, которая наиболее полно выражает себя, когда пишет. Мне надо было избегать рас-сматривать и оценивать Джинни как незаменимый, но инертный сосуд, содержащий огромный и скрытый дар.

Формат имел другой, более тонкий подтекст. Самым важным было то, что он усиливал рефлексивный цикл в фокусе здесь-и-сейчас. Недостатка эмоций между мной и Джинни не было. Фактически я слишком часто обнаруживал, что пытаюсь выбраться из того вихря эмоций, в котором мы оказывались. Процесс составления и прочтения отчетов помогал Джинни (и мне тоже) обретать перспективу, выйти из глаза бури, посмотреть со стороны и понять ее поведение со мной.

Заметки также были упражнением в самораскрытии для нас обоих. Я рассчитывал на то, что Джинни в тиши своего уединения даст голос тем частям своей личности, которые приглушены. Я планировал раскрыть в заметках те стороны своего характера, которые мое личное тщеславие и профессиональная сдержанность не позволяли раскрывать во время сеансов. Особенно я надеялся на то, что она после понимания моих слабостей, сомнений, растерянности и разочарования откорректирует свою нереалистичную переоценку меня. Ее детский удивленный взгляд часто меня просто обескураживал и заставлял испытывать чувство одиночества. Я хотел, чтобы она это знала. Мне хотелось, чтобы она выбралась из этой допотопной канавы и посмотрела на меня, коснулась меня, поговорила со мной лицом к лицу. Если она сможет это сделать и если я сумею показать, что смогу принять и даже приветствовать скрытые черты ее характера по мере того, как они по одному будут робко просовывать свои головки через решетку ее самоуничижения, тогда я буду знать, что смогу ей помочь в ее развитии.

Чтение текста, который мы с Джинни написали, является для меня обогащающим опытом. До этого лишь некоторые психотерапевты имели возможность так подробно рассматривать в двойственной перспективе весь ход терапии. Меня удивляет многое. Позвольте мне начать с явного расхождения в перспективе между мной и Джинни. Часто ей нравится одна часть занятий, мне другая. Я стараюсь довести интерпретацию до полного понимания с большой решимостью и самолюбием. Чтобы ублажить меня и ускорить наше продвижение к более важным областям, она «соглашается» с интерпретацией. Чтобы нам перейти к «рабочим областям», я же, с другой стороны, потакаю ей тем, что удовлетворяю ее молчаливые запросы на совет, предположения, увещевания или наставления. Я высоко ценю свои внимательные пояснения. Одним мастерским мазком я придаю смысл ряду разрозненных, вроде бы не связанных между собой фактов. Она вообще редко признает и практически не ценит мои старания, а вместо этого, кажется, просто извлекает выгоду из моих простых гуманных актов: я смеюсь ее юмору, отмечаю ее одежду, называю ее пышкой, поддразниваю ее во время ролевой игры.

Для меня важной является аналогия с Розенкранцем и Гильденстерном. То, что терапевт является протагонистом во многих разнообразных синхронных драмах, является его страшным наивысшим секретом. Кроме того, несмотря на все заявки на полное самораскрытие, именно этим секретом нельзя полностью делиться. Это является очень ярким объяснением некоторых парадоксов психотерапии. Наши отношения глубоки и искренни, однако упаковка у них антисептическая: мы встречаемся предписанные пятьдесят минут, она получает компьютеризированные уведом-ления из административного офиса клиники. Тот же кабинет, те же стулья, то же положение. Мы много значим друг для друга, однако мы персонажи на генеральной репетиции. Мы очень дороги друг другу, однако по окончании сеанса мы исчезаем. И когда наша работа будет закончена, мы никогда не встретимся друг с другом.

Я намекаю Джинни, что мы стремимся к эгалитаризму, тем не менее записки раскрывают наш неотъемлемый апартеид. Я пишу третьему лицу «Джинни», она второму лицу «вы». Я даже в самых сокровенных отступлениях в заметках не раскрываю Джинни то, что ожидаю от нее. Для нее прием у меня часто является основным событием недели. Для меня она зачастую является одной из многих пациентов, которых я принимаю в конкретный день. Обычно я уделяю ей основное внимание, но иногда не могу отключиться от предыдущих драматических событий с другими пациентами. Я ожидаю, что она примет меня к себе, позволит мне быть для нее всем — и все же большей частью у себя в душе я отношу ее к другому разряду. А как может быть иначе? Каждый раз отдавать все всем означает ничего не оставить для себя.

Несмотря на то, что в отчетах перечисляется огромное количество и разнообразие методов, у меня нет ощущения, что моя терапия с Джинни была методологически ориентированной. Скорее, конкретные методики были полностью разового применения и использовались в рамках описанной мною концептуальной схемы. Хотя я не люблю заниматься препарированием, я попытаюсь продемонстрировать это путем анализа некоторых методик с обсуждением логического обоснования их применения.

Основные методики, примененные мною, можно разбить на три группы: (а) интерпретационная методика, (б) экзистенциальная методика, (в) активационная методика (под которой я подразумеваю наставление, совет, исповедь и очищение, парную ролевую терапию, поведенческую модификацию и обучение уверенности в себе).

Но часть моих уловок выглядит для вас простодушными, так как, кажется, они вас не злят. Например, когда я говорю, что прихожу на терапию, потому что нашла место, где делают ванильно-шоколадную газировку и продают лекарства со скидкой. Доктор Ялом не защищает ни себя, ни свое время от моего тявканья. Я обнажаю себя, выворачиваюсь наизнанку, чтобы посмотреть, какой маленькой я могу стать. У меня отсутствует внутренний план; самосохранение или эго, которое я пытаюсь сохранить, уже превратилось в ископаемое. Я всегда боялась выйти за рамки инструкций на работе и делала точно то, что было предписано — не неся ответственности за собственную мотивацию. На сеансах я, вероятно, тоже жду, когда вы начнете. Фактически так оно и есть.

Сразу после занятия я думаю о своем портрете, который хотела бы вам подарить. Символический жест, но полагаю, мне хотелось вам угодить и снова снискать ваше доверие, потому что портрет привлекательный.

Я рада, что снова заговорила о разброде сознания, путаных, непонятных голосах, которые одолевают меня, когда я занимаюсь любовью. И надеюсь, он понял меня, когда я пыталась объяснить, что основной проблемой является не оргазм или его отсутствие, а смятение и ненависть, которые я в себе накапливаю и которые меня переполняют. Даже когда я сама себе нравлюсь и мне становится очень приятно, как в момент моего обычного возбуждения, когда Карл все еще во мне. Это похоже на тайное удовольствие — то, которое Карл, по-моему, вряд ли одобрит или поймет. Он просто удивится, почему я не могу кончить вместе с ним, почему я волыню. Он подумает, что та ситуация, в которую я сама себя загнала, имеет всего лишь второстепенное значение, и так оно и есть. Особенно если учесть, что она не осложняется.

Когда я говорила о несовместимости, думаю, доктор Ялом полагал, что я морочу ему голову, но это не так. Я верила своим словам. Он не понимает, насколько технически я неразумна, или остаюсь, или пытаюсь таковой быть. Однако он никогда меня не убедит, что эта часть жизни — секс — не является одной из самых важных. И я не могу просто взять ее и вычеркнуть и сосредоточиться на кухонном столе. Хотя Карл не прав со своими учительскими замашками, в постели он большей частью раскован и многое игнорирует, если не прощает. И тогда не имеет значения, сколько обедов, книг и слов я подам Карлу, если я не могу отдаться ему без оглядки и полностью, не чувствуя, что я просто имитирую женщину.

Я все время понимала доктора Ялома, пока он не сменил тему с секса на тему общих отношений. Тогда эта тема показалась слишком объемной и обширной, и я не могла о ней думать. Но на этой неделе я попытаюсь. Если надо будет, я порепетирую, так как он все равно будет ее поднимать и поднимать. Думаю, я не позволю доктору Ялому слишком свободно говорить на цензурированные мною темы. Я отказываюсь говорить на тему какой-либо вины моих родителей. Всякий раз, когда он заманивает меня или я сама себя, говоря «уродливые женщины преследовали меня, бросая колкости», он спрашивает «Кто эти уродливые женщины? Вы их знали?», проблема размывается, и мы идем дальше. Мы оба прозрачны. Никогда не давайте психиатру равный шанс.

Он всегда говорит о самоуверенности по отношению к другим, но по мне — так спокойнее думать о самоуверенности внутри себя. Для контроля своих собственных мыслей. (В этом случае атакован будет только мой внутренний мир.) Я знаю, что доктор Ялом не одобряет, когда я ставлю цель управлять своими мыслями, придавать им законченный вид и одновременно покуривать травку. (Я же не запрещаю ему попивать херес.) Когда я курю травку, мои скучные мысли и предложения приобретают вкус и ощущение. Отпущенные мысли уже здесь, раскованы и оживлены, беспорядочно барахтаются, приобретают очарование и реальность. Они испускают ингредиенты, которые уже тушатся, почему же мы их игнорируем?

Вы лишь рассматриваете феномен, который не изменится, или считаете, что могу измениться я? Знаю, что вы отвечаете: «Да, но понемногу». И я прихожу к пониманию того, что все будет хорошо, ведь именно мелочи портят мне настроение и так меня расстраивают, что можно и умереть.

Дополнение к 18 января

Я говорила вам, что покажу вам то, что я пишу, когда впадаю в расстроенное, угрюмое настроение. Вот что я написала недавно.

Я пошла прогуляться по спокойной улочке, прячущейся за гаражами, типа заросших жилых конюшен. Полная тишина, никакого дорожного шума. Лишь только щебечут где-то рядом птички и вдалеке тупо квакает лягушка. Дорога, извиваясь, поднимается вверх. Она была проложена в частном порядке, и ее скрывают заросли малины, а также зеленая и пожухлая трава. Здесь прячутся любители курнуть марихуаны. Прячусь тут и я. Я пришла найти здесь убежище. Отсюда часть города, что у залива, выглядит как раковины, едва прикрытые приливом. Туман скрывает все рваные кромки центра города, оставляя торчать лишь белую башню, как детскую песочную игрушку. Пока не спустится ночь.

За несколько дней до менструации я всегда начинаю беситься. Может, это новый признак отличия рабочего состояния от нерабочего. (Сейчас я безработная.) Мое тело быстро и неутомимо, но в четырех стенах начинает слабеть и еле перемещается. Сегодня меня хватит, по крайней мере, на два теннисных сета, но нет партнера, и прогулки, эта прогулка, ограничены отсутствием цели. Карл — это загадка. Не знаю, мое ли плохое настроение настраивает его на худшее или вылезает его собственная жадность. Он может потратить пятнадцать долларов на карты, а когда я прошу его пойти куда-нибудь поужинать и не платить, а только сопровождать, он болезненно морщится. Тогда я начинаю злиться на себя. Я виновата, что подняла тему ужина, когда он без работы. Моя страшная озабоченность досугом исчезает. Мое однобокое желание заполнить свою жизнь развлечениями зависит от других людей. И я всегда оказываюсь в пролете.

Я снова увиделась с Лари (старый любовник), который предложил мне незавершенный план, как снова стать любимой и красивой. Я чопорно стояла с ним рядом и только ухмылялась, топчась на месте, как ребенок, и незамедлительно повторяя все вслед за ним. Гнев на других, он бьется во мне и нарастает, как сексуальное возбуждение. Нарастает негодование и ненависть. Вот такой на — вздрюченной я и засыпаю. Глотая слова, обращаюсь к Богу. Прошу Его очистить мой разум и душу от всех этих обвинений и видений. Мое поведение — это сон, вызывающий воспоминания о самых худших сценах.