Хороший пример тому случился в ходе долгого спора, который у них недавно возник. Все его подробности здесь не приведешь, но суть заключалась в том, что Джинни хотелось сходить куда-нибудь с друзьями, Карл отказывался, но затем согласился, так как заметил по вытянутому лицу Джинни, что она страшно расстроилась. Все закончилось тем, что у них обоих испортилось настроение. Ну, разве нельзя было им точно узнать друг у друга, насколько важен этот случай для каждого из них, а затем прийти к совместному решению, которое создало бы хоть какие-то возможности для удовлетворения их потребностей? (Легче сказать, чем сделать, заметил я самому себе, вспомнив о таких же неудачах со своей женой.)

Я предположил, что Джинни специально сохраняет вид хрупкой особы, так как это был один из способов удержать Карла при себе. Ей явно не хотелось говорить мне об этом. Фактически это схоже с объяснением, которое я часто давал ей по поводу наших с ней отношений, т. е. что она должна оставаться больной, чтобы сохранить меня. В какой-то момент в ходе занятия она проявила себя не такой уж и хрупкой, а почти энергичной Джинни, яростно возразив в ответ на одно из высказываний Карла. Когда он сказал, что она не имеет понятия, насколько важна для него некая статья, которую он пишет, она почти яростно отпарировала: «Откуда ты знаешь?» И тут же доказала, что она полностью в курсе его переживаний, и попыталась, хотя и безрезультатно, донести до него свою собственную озабоченность этой статьей. Я так часто подсказывал Джинни из-за кулис, что теперь с большим удовлетворением наблюдал, как она защищает себя.

Затем Карл вернулся к теме некомпетентности Джин — ни. Он привел пример недавней вечеринки, где Джинни показала себя дурочкой, потому что до нее не дошла шутка, которую явно поняли все остальные. В моем кабинете Джинни была страшно смущена — она абсолютно не знала, почему не так поняла шутку. Более того, и Карл чувствовал себя очень смущенным. Фактически мы все трое были опутаны смущением. Я не знал, как перевести эту сцену во что-нибудь более конструктивное, кроме возможности обратить внимание на то, что все требования об изменении были очень однонаправленными. Карл требует изменений от Джинни, но она не предъявляет таких же требований к нему. Она сказала, что ей хотелось бы единственного изменения в Карле — чтобы он перестал ее постоянно критиковать. Ну, чем не ошеломительный гордиев узел? Карл выглядел смущенным, что соответствовало действительности. Я попытался узнать, почему. Думаю, он только начинает понимать, что его претензии к Джинни были нереальными и нечестными. Но слишком глубоко мы в эту тему не углублялись.

Я поинтересовался неспособностью Джинни критиковать Карла, после чего они оба согласились, что всего лишь два или три месяца тому назад Карл перестал быть неуязвимым. Фактически как только она начинала его критиковать, он приходил в необъяснимую ярость. Поэтому с ним могла оставаться только послушная, скромная Джинни. Я также поинтересовался, не была ли ее так называемая некомпетентность неким образом функций ее неспособности открыто его критиковать. А единственной формой ответа для нее была пассивно-агрессивная — выматывать его по мелочам. Карл принял такую трактовку, потому что она подтверждала то, во что он всегда верил — что Джинни могла, если хотела, справляться с домашними делами. Джинни восприняла мою версию со слабой, вымученной улыбкой. В общем, как я понимаю, она была измучена сеансом. Я попытался проверить это в конце занятия, задав вопрос, не достали ли ее двое мужчин, которые, кажется, отлично поняли друг друга. Не ощущала ли она себя как бы вне треугольника? Она уклонилась от моего вопроса и в конце занятия, кажется, вышла из кабинета почти крадучись. Карл, напротив, сердечно меня поблагодарил и пожал руку.

Хотя занятие оставило у меня не очень хорошее чувство (в течение десяти минут я тщетно пытался воссоздать энергию прошлого занятия), ясно, что такие встречи изменили к лучшему отношения между ними: они уже не будут такими сдержанными и закрытыми и им не надо будет заниматься чтением мыслей и догадками. Некоторые правила взаимоотношений теперь навсегда поменялись. Мы договорились, что они придут вместе еще на два занятия, а потом Джинни посетит заключительные два занятия одна. Мне надо было начать заниматься с ними двумя еще раньше. Все теперь пошло быстрее.

24 мая

Джинни

Полагаю, я позволяю говорить в основном Карлу. Я чувствовала себя очень усталой, накатывалась мигрень, полностью разыгравшаяся к вечеру. Часть того, что я говорила, кажется, исходила ниоткуда (типа заявления, что я нашла работу), но я была сбита с толку и не знала, как участвовать в занятии.

У вас на таких занятиях появляется, кажется, более менторский тон, вы задаете вопросы, подводите итоги. Конечно, Карл дает вам больше информации, чем когда-либо давала я.

Я полагала, получилось довольно смешно, что моя ключевая мечта (быть одной, жить одной) оказалась основной мечтой и Карла. Какая-то нереальная точка отсчета, чтобы сравнивать наши столь общие переживания. И ругать нас за слабость нуждаться в ком-то. Слушая, как Карл говорит это, я, наконец, поняла, как легко на таком просторе разгуляться вашему воображению.

Карл не думал, что я буду тем, кто уйдет, что совпало и с моей оценкой. Обычно я говорила вам, а вы отвечали: «Ну, ладно, а почему не уйти вам?»

Кажется, на весь тот период, что я лечусь у вас, моя домашняя жизнь застыла и не менялась. Мы с Карлом молча находимся в состоянии неопределенности, немного уязвленные, залечиваем раны.

Карл, кажется, пережил в терапии то же, что и я. Был полон сомнений относительно ценности наших взаимоотношений до такой степени, что единственным решением, казалось, был только разрыв. Но все же мы оба старались избежать этого направления, потому что, по правде говоря, мы нравимся друг другу. Я была тронута его брилли — антово-молочнобутылочной дилеммой. Чем я являюсь? Со всеми этими картонными упаковками думаю, определенной ценностью обладает реальная стеклянная молочная бутылка.

На занятии мы, кажется, лишь слегка коснулись важных, ключевых вопросов, но все выглядело так, как будто мы расположены относиться друг к друг по-доброму и лишь осматривать старые раны, стараясь их не вскрывать, чтобы не занести инфекцию.

Поведенческая терапия является подходом к изменению на основании теории обучения. Эта теория даже более механистическая, чем психоанализ на основании инстинктов, она игнорирует озарение, самопознание, сознание, смысл — короче, многое из того, что составляет самую суть наших человеческих качеств. Дело не в том, что существует явно выраженный заговор дегуманизации человека, а просто эти факторы, как заявил бы бихевиорист, в основном не имеют отноше-ния к процессу изменения. Обучение происходит в человеке, как в более низких жизненных формах в соответствии с определенными конкретными и измеримыми процессами. Посредством реабилитационной психотерапии (поощрение, аннулирование или наказание за определенное поведение). Путем следования примеру (имитирование высоко ценимого человека). С помощью принципов классического обусловливания (временная или пространственная аппроксимация критического и индифферентного стимула). По-средством активного метода проб и ошибок в противоположность пассивно-восприимчивому отношению. Психопатия —- это заученное поведение, характеризующееся плохой адаптацией и негибкостью. Психотерапия, процесс потери старых поведенческих навыков и наработки новых, протекает в соответствии с жесткими принципами теории обучения.

Для пояснения давайте кратко рассмотрим применение этих методик. Представьте, что пациент имеет одну четко обозначенную проблему: иррациональный страх перед змеями. Представьте также, что если он садовник, то этот симптом делает его недееспособным и мотивация для терапии получается очень высокой. Терапевт-бихевиорист будет постепенно подвергать пациента воздействию вызывающего страх раздражителя в ситуациях, в которых он может испытывать небольшое беспокойство. Глубокая мышечная релаксация блокирует развитие сильного беспокойства. Поэтому в состоянии глубокой мышечной релаксации, часто вызванной гипнотическим путем, пациента просят представить, что он смотрит на изображение змеи. Затем просят представить, что она в ста метрах от него, затем еще ближе, затем опять посмотреть на ее изображение и, наконец, через несколько часов посмотреть на змею и даже взять ее в руки. Принцип прост: воздействие раздражителя, ранее рассматриваемого как опасный, в ситуациях настолько безопасных, что реакция страха подавляется. При многократном повторении последовательность раздражитель — страх аннулируется, и новый навык переносится из лаборатории или кабинета терапевта в домашние условия. Также приветствуется следование примеру. Например, терапевт может совершать прогулки с пациентом в высокой траве или брать в руки змею в присутствии пациента.

Я упростил методику, применив элементарную парадигму, но для наших целей этого достаточно. Рассмотрим теперь, как я в своей работе с Джинни использовал приемы теории обучения. Она испытывала иррациональный страх (фобию, если хотите) самоутверждения. Она поступала так, как будто последует катастрофа, если она начнет качать свои права, выражать свой гнев или просто выражать несогласие.

Н ашей испытательной лабораторией должны были стать наши отношения. Я постарался создать атмосферу такого доверия, неосуждающего согласия и взаимного уважения, что реакция страха просто блокировалась бы. Затем я стал подвергать Джинни этому вызывающему страх раздражителю, постепенно поощряя ее отстаивать передо мной свои права. Поощрение принимало многие формы: уговоры, советы, рекомендации следовать примеру, требования и ультиматумы. Временами я был веселым, при-творно-ласковым дядюшкой, или настойчивым сократическим оводом, или строгим, требовательным режиссером, или секундантом в матче по боксу, дающим решительным тоном наставления Джинни из угла ринга. Я хотел, чтобы она пробудилась, задала мне вопросы, потребовала, чтобы я не опаздывал на сеансы, попросила назначить ей более удобное время, возражала мне, сердилась на меня, выражала свое разочарование мной. Я вкладывал слова в ее уста: «На вашем месте я бы чувствовал…» Когда пришла уверенность, а наступала она медленно и неуверенно, я приветствовал ее («закрепил» ее, если хотите). Следующей задачей была передача навыков, или генерализация. Я перешел к тому, что стал настаивать, чтобы она предпринимала небольшие шаги с Карлом. Я провел ролевую игру с ней, в которой я был Карлом. Мы репетировали воображаемые мини-конфронтации, включающие такие вопросы, как деньги на бензин, работа по дому и эротическое стимулирование.

Каждая из таких самоутверждающих вылазок подкреплялась не только моим одобрением, но и непоявлением воображаемой катастрофы. До сих пор каждый опасный акт был менее опасным в силу того, что совершался в моем кабинете. Затем был сделан огромный шаг вперед: наши встречи вместе с Карлом. Потенциально опасные, конечно, но все же не с таким риском, как те же столкновения, но не в моем присутствии.

Здесь присутствовала, конечно, гораздо большая по-веденческая модификация, чем десенсибилизация страха самоутверждения. Джинни не могла быть «собой» во многих аспектах. Она могла быть принята или любима только посредством действия или исполнения. Она не могла выразить вслух свое отчаяние, страх распада, глубокое чувство опустошенности, свою любовь. Я попросил ее показать мне все. Попытайтесь со мной, сказал я, я останусь с вами, выслушаю вас, приму вас целиком.

Рассматриваемая с такой точки зрения терапия является тщательно прописанной генеральной репетицией, упражнением в снятии страха, инициативой, задача которой заключалась в том, чтобы сделать себя ненужной, аннулировать себя. Но, конечно, она была нечто большее. Она отказывалась покоряться своей судьбе. Рампа исчезала, актеры начинали существовать в своих ролях, режиссер отказывался оставаться инженером бихевиоризма.

Такова теоретическая подоплека моей работы с Джин — ни, ее методы и логическое обоснование. Я затягивал, как мог. Что насчет терапевта, меня, другого актера в этой драме? В кабинете я прячусь за своим титулом, интерпретациями, своей фрейдистской бородкой, проницательным взглядом и позицией максимальной полезности. В этой книге я прячусь за своими пояснениями, моим тезаурусом, репортерскими и беллетристическими усилиями. Но на этот раз я зашел слишком далеко. Если я не выйду благородно из своей святая святых, то почти определенно меня оттуда выдернут мои коллеги, аналитические обозреватели.

Моя цель заключалась в том, чтобы заставить Джинни подключить свои мозги и помочь ей прекратить думать обо всех недостатках, что находит в ней Карл, чтобы она перестала жить в тени страха его внезапного ухода. Я хотел, чтобы она осознала — у Карла тоже полно недостатков. Поэтому я сказал: «Сколько времени вы собираетесь дать Карлу на то, чтобы он ис-правился?» Я, как мог ясно, указал на то, что она отключается каждый раз, когда ее охватывает гнев. Она может выражать гнев только пассивно. Например, не прибирает в доме или не убирает одежду со стульев. Она возразила, что никогда не могла прибираться в доме. Я сказал, что, на мой взгляд, это смешно и что она могла бы сделать уборку в любой момент, когда захочет, но не делает, используя это как способ выражения своего гнева. Мы на-зываем такое поведение пассивно-агрессивным. Тут она вдруг расплакалась и выразила желание опять стать пятилетней девочкой, когда ей не надо было беспокоиться о том, чтобы для кого-то что-то делать. Я стал активно разрабатывать тему недостатков Карла, одновременно подкидывая множество идей. Мы выяснили такие моменты, как отсутствие у него интуиции, чуткого отношения к ней; то, что он постоянно читает, особенно за едой; его желание все контролировать, которое настолько угнетает, что ее подруга Ева не желает видеть его рядом. Он критикует Джинни за то, что она не растет, не работает над собой. Я спросил ее, можно ли считать постоянное разгадывание кроссвордов и игру на скачках самосовершенствованием. Кажется, он тоже не растет. Мы поговорили, вернее, я поговорил об отсутствии у него щедрости, о том, что он все еще берет с нее часть той суммы, которую выкладывает за платный проезд через мосты, хотя, если захочет, может зарабатывать по 40 долларов в день. Я сказал ей, что, по-моему, любая женщина в ответ на его критику обеда ответила бы: «Какого черта ты меня критикуешь?» Я постоянно спрашиваю Джинни: «И с таким человеком вы хотите жить?» А она постоянно отвечает, что вряд ли, так как он все равно бросит ее. Я продолжал настоятельно спрашивать ее: «Вы хотите провести всю оставшуюся жизнь с таким человеком? Если нет, то сколько времени вы даете ему на то, чтобы измениться?» Я поинтересовался, может, она тоже лишает его шанса расти, так как никогда не дает ему отпора. Уверен, именно поэтому у них прошлой ночью и возникла ссора. В ходе занятия она еще пару раз поплакала. Мы поговорили о том, что он совсем не хвалит ее за ее добродетели или талант. Он ничего не говорит о ее литературном творчестве, ее умных пародиях или актерском мастерстве. Какая женщина не хочет, чтобы ее хвалили?

Она выслушала мои откровенные наставления и немного боязливо спросила, следует ли начать исполнять все это немедленно, а то через три дня у них в доме будет важная игра в покер. Я искренне верю, что, если бы я сказал ей — иди домой и скажи Карлу, чтобы он уматывал, она бы сделала это в тот же день. Она, однако, подчеркнула, что мое поведение выглядит как насилие. Конечно, именно это и является частью той реальной опасности, с которой я сталкиваюсь при работе с Джинни: она настолько пассивна, настолько марионетка, что выполнит все в точности так, как я ей скажу, а это не даст ей полной самостоятельности. Ладно, черт с ним, это лишь один из рисков, которые мы должны принять. Я уже начинаю понимать, что нам следует поработать сначала с поведением, а потом с эмоциями. В любом случае я в ходе занятия был страшно неделикатен и довольно навязчив, да так, что даже не дал Джинни рассказать, что она чувствовала, когда понимала мои слова. Не знаю, что она будет с этим делать, но раньше такого рода занятия она ценила больше всего.

15 июня

Джинни

На занятии я получила много информации, и оно придало мне определенные силы. Когда это происходит, я всегда задаюсь вопросом — и что бы я делала без вас и занятий?

У меня было ощущение реального присутствия. В то же время мне было неважно, как я на этот раз воздействую на вас. К концу занятия я поняла, что извела вас, но и это меня не беспокоило, хоть я и устала немного от собственной холодности.

Перед занятием я пребывала в иллюзиях относительно того, как я решаю вопросы. Иллюзия — состояние жизнерадостное. У меня не было никаких ожиданий относительно занятия. Я пришла на него полностью ослепленной. Я так бурно фантазировала, что даже не думала о занятии. И даже не собиралась рассказывать о той ночи, пока все не стало очевидным. Конечно, когда я рассказала, я обрадовалась, а рассказав, не стала от себя отказываться, может, только к концу.

Ваш термин «возмущение» вызвал во мне искорки. Однажды мой отец играл со мной, но забрал монетку, которая, как я знала, по праву принадлежит мне (простая мелочь). Я потребовала ее обратно. Он стал дразнить меня, а когда, наконец, отдал, я заплакала. Может, потому, что чувствовала себя виноватой за то, что во мне столько плохого, столько возмущения. Карл тоже постоянно меня дразнит. Я скорее вообще ничего не буду думать, чем буду думать плохое о людях. Воздержусь от суждений и всего остального. Не думаю, что вы собираетесь заставить меня плохо судить о людях, хотя я бы попыталась. Я последовательница школы Бэмби — не можешь сказать что — либо хорошее, вообще ничего не говори.

В течение всего занятия я могла слышать ваш голос, который в горячке спора пытался переорать мой голос и придать ему немного огня. Я продолжала сопротивляться по мере того, как ваш голос все более и более раздражающе давил мне на уши. Я чувствую враждебность по отношению к вам. За то, что вы пытаетесь манипулировать мной. И хотите, чтобы я подражала вам, по крайней мере, в ярости.

Но последующее изменение во мне было невероятным. Я понимаю, что любой гнев или разногласие в моей жизни парализует меня. Я боюсь этого. Ночью я тихо лежу, не шевелясь, вся в напряжении, и жду ее, гневной засады. Я боюсь любой конфронтации. Но теперь (по крайней мере, три часа спустя после занятия) я приветствую ее. Я ждала этого. Как возможность развить и найти себя. (Карл был почти ласков со мной. Почему он не сделал что-нибудь особенное — придрался бы к моему гамбургеру, — чтобы я могла сорваться и запустить им в него?) Я почувствовала себя более живой, так как уже не ждала со страхом наступления чувства опустошенности и бессилия при первых признаках неприятностей. Я почувствовала себя скорее более великодушной, чем ничтожной. Стали происходить удивительные вещи.

Она объяснила разницу между двумя мужчинами тем, что первый друг был евреем, а еврейские мальчики более чувственные, полны сексуальных противоречий и стремятся удовлетворить девушку в силу конфликтов с собственными еврейскими мамочками. Ну что я мог сказать на такой проблеск мудрости? Этим она заставила меня погрузиться в мысли о своей собственной матери.

Встряхнувшись, я стал побуждать ее к анализу собственных страхов. Чего именно она боится? Ясно, что Карл ничего плохого ей не сделает. Что реально препятствует ее разговору с ним? Она рассказала о том, что обычно происходит ночью. Они идут спать, держась за руки, ложатся в постель, лежат рядом, и она боится что-либо сказать ему. А она хотела бы попросить его назвать ее по имени, посмотреть на нее или обнять ее. Я попытался убедить ее сделать к нему какое-то движение. Обхватить его рукой, поцеловать его или сказать ему, что она напугана и хочет, чтобы он ее обнял. Именно такой тип жеста она считает наиболее пугающим. Затем она полушутя высказалась, что ничего такого она делать не будет, так как я собираюсь уехать из города на две недели. А я и забыл, что мне надо уезжать. Из всего того, что сказала Джинни, у меня создалось впечатление, что она боится, что это ее последний этап в этом курсе лечения. Что с нами произойдет, спросил я, если она сможет поговорить с Карлом на интимные темы? О чем мы с ней должны будем говорить? Я сказал это наполовину серьезно, наполовину шутя, так как считаю это абсолютно уместным. Она лучше будет продолжать терапию, чем поправится и оставит меня. Она, однако, ответила довольно интересным образом. Она стала рассуждать, что может стать похожей на свою подругу Еву. Если она все это минует, то должна будет начать серьезно заниматься своим положением в обществе. Ей придется прокладывать себе дорогу в мире кулаками. Сделать карьеру, найти свое место в жизни. Я был поражен ее ответом, так как это означало, что Джинни начинает приближаться к серьезному рассмотрению всех этих вопросов. Не думаю, что за все время, что работаю с ней, я был когда-то так уверен в том, что она действительно изменилась. Вдруг она стала очень быстро продвигаться.

И все это произошло после того «полненького» занятия на прошлой неделе. Мне на ум внезапно приходит инцидент, имевший место во время моего годичного пребывания в Лондоне. Почему-то из моего анализа у доктора Р. мне запомнилось то, как он прозаично назвал меня очень умным человеком. Для меня почему-то это значило больше, чем все другие научные «самооценки», которые он предлагал. Мне интересно, не произойдет ли то же самое и с Джинни. Из всей той работы, которую я с ней провел, больше всего она запомнит то, что однажды я назвал ее пухленькой и привлекательной! Она пошла в направлении, совершенно противоположном той пациентке, на которую я наорал в прошлый раз перед занятием с Джинни. Анна позвонила и сказала, что, по крайней мере, временно она прерывает лечение. Думаю, меня действительно постигла с ней неудача, но расстаюсь я с ней с чув-ством облегчения. Что касается Джинни, то на следующей неделе мне будет недоставать встречи с ней. Я тут же вспоминаю реакцию моего коллеги, когда год назад мы просматривали с ним некоторые мои заметки о работе с Джинни. Его первым комментарием было: «Ты знаешь, я думаю, что ты чуть-чуть в нее влюблен».

1 февраля

Джинни

Трудно писать этот отчет. Мы говорили о моих попытках поговорить с Карлом и о его ответной реакции, оставившей меня в смятении. О неудачах, которые имели место. О моих оправданиях в том, что я считала его сильным, непоколебимым, и все ради того, чтобы скрыть собственные слабости. Теперь, когда мы на одном уровне, он такой же нервный, как и я, я все еще не могу говорить от-крыто и все еще ощущаю беспокойство и давление. Может, потому что обеспокоенность Карла выглядит естественной реакцией на его нынешнее положение безработного, тогда как моя вроде как врожденная. Когда дело касается общества и деятельности, Карл здоровый человек. Вы ворчите, спрашивая — кроссворды, скачки, азартные игры — все это полезно? Я думаю, что да. Они превращают жизнь в игру, помогают бороться со скукой. И только продолжающееся физическое недомогание Карла является признаком того, что он находится в состоянии войны с чем-то. Физически я вряд ли больна и много раз вынуждена была исполнять роль няньки для его выздоравливающего эго. Его недомогания, психологической или физической природы, стремятся помешать нам жить, накладывают тень на любые наши планы.

Вчерашняя встреча дала мне ощущение, что я не способна или не желаю думать о своем будущем. И что я не могу ответить на ваши вопросы и не задаю вопросов о себе.

Вы рекомендовали мне поработать на этой неделе над мелкими проблемами. Я постараюсь.

Но от неопределенности сеанса я расчувствовалась и обмякла. (А возможно, это имеет отношение к попыткам получить пособие по безработице и стоянию изо дня в день в очереди.)

Меня раздражало то, что я рассказала вам о моем друге, который за рулем покуривает травку. Меня мучило пакостное чувство предательства. Для вас это было, можно сказать, пикантно, и вы высказались об этом неодобрительно. Каждый раз в таком случае я всегда чувствую огромную разницу в возрасте, и вы становитесь кем-то вроде партнера. Кроме того, вопрос был проходным. Просто попытка бесперспективного разговора.

Я приняла образ идущей в никуда и даже от нечего делать поработала над ним. Фантастика, но я также не люблю говорить о сексе. Но так как большую часть своей вчерашней болтовни я посвятила этой теме, неудивительно, что это меня беспокоит. Слова, кажется, не совсем верный носитель для этой темы. Предмет разговора размывается, сужается и вроде бы обсуждается, хотя на деле это не так. Он просто превращается в черно-белое порно взамен всех ярких оттенков и той радости, что в нем есть. У нас с Карлом происходит великолепный, плавно текущий разговор. Фактически мы прекрасно общаемся друг с другом, делаем забавные комментарии, смеемся и действительно счастливы. Но затем свет гаснет, а мостика нет. Нет сумерек между вечерним разговором, разнообразием образов и занятием любовью, когда я почему-то чувствую, что мы посторонние и Карл меня не хочет.

Было приятно слышать ваши слова, что сейчас я, кажется, ближе к положительным результатам, чем вначале.

Но я чувствовала, что не смогу поднять этот вопрос на занятии. Я была как скрипучий шарнир в скрытой двери. Вы сделали довольно конструктивный шаг и попросили нас рассмотреть, как мы даем друг другу знать о наших переживаниях. Полагаю, что у нас у всех есть чувство юмора. Я была удивлена, узнав, что Карл думал, что мне неинтересно, как он пишет. А я полагала, что проявляла значительный, конструктивный интерес. Да, в определенный момент он изменил свой писательский стиль, сменил индивидуальный, с упором на воспоминания стиль на более профессиональный и абстрактный (но при этом писал для коммерческих изданий — «Плейбоя», ни больше ни меньше). И мне нравился первый стиль, потому что мне действительно очень ин-тересны воспоминания Карла о его семье, его личные воспоминания. И думаю, что повышенное внимание в его литературном творчестве к своему детству и отрочеству помогло ему ощутить свое воображение и его пренебрегае — мое содержание. В тот вечер было несколько звонков от моих друзей, которые отвлекали Карла от работы. Я не подозревала, что отношение Карла ко мне резко ухудшилось. Он был в ярости, понимая это как знак того, что мне наплевать на его творчество, потому что не сказала своим друзьям, чтобы они не звонили. Я бы дала отпор, если бы только знала, что подверглась молчаливому нападению.

В результате двух занятий я более способна постоять за себя, потому что вижу, что Карл воспринимает все серьезно и постоянно выносит суждения обо мне, что моя уклончивость и молчание не просто пустое место, а важные аргументы против меня. Один факт того, что мы пришли сюда вместе, заставляет нас почувствовать, что мы становимся ближе. И мы становимся более заботливыми во всем — в ссорах, разговорах и т. д. и т. п.

Жаль, что это не началось раньше, я бы смогла ухватить свой пирог и съесть его тоже. И стать ближе к каждому из вас.

24 мая

Карл

Во второй раз, думаю, я чувствовал себя слишком уверенно и захотел повтора прошлого занятия, что практически и произошло. Я как-то не особо обращал на вас внимание и считал себя в центре событий, откуда я обычно и стараюсь начать продвижение в любой ситуации, если чувствую себя уверенно. Однако я обнаружил, что не могу говорить достаточно откровенно о своих чувствах и что дискуссия начинает отклоняться в сторону, а вопросы создаваться искусственно, так как мы находились у врача. Именно так проходят дискуссии с некоторыми нашими друзьями, которые Джинни нравятся, а мне нет. С другой стороны, самое лучшее, что получилось в результате сеанса, имело глубокий смысл. Я, в частности, имею в виду ваше предложение Джинни по-прежнему поддерживать свой бардак на кухне и т. д. как протест против ценностей, которые я ей навязываю, но которые она не принимает. Хотя в то же самое время она боится идти со мной на прямое столкновение. Хотя это предложение и сумбурное, я все же выразил суть.

Я не думаю, что понял, чего ждать от людей. Вчера я пришел домой примерно в одиннадцать, сыграв в картишки. Мне самому было противно, что я согласился играть в карты, так как у меня было полно работы и этот вечер я мог провести с Джинни. Я опасался рецидива. Мы проговорили несколько часов, и я стал чувствовать себя более спокойно и легко. У меня возродилась уверенность, что я могу делать то, что хочу. Если бы не Джинни, я бы весь вечер провел в размышлениях и еще больше убедился в своей бесцельности и окончательной неудаче. Я ей все это тоже сказал, что вроде бы улучшило положение дел. Где я был все эти годы, спрашивал я себя? Почему я не понимал, что спокойствие и соучастие было именно тем, что надо было ценить, тем, что без нее не имело смысла? Так как я только начинаю понимать, что Джинни может сделать для меня, я только начал понимать и то, что я могу сделать для нее.

Думаю, это все, что я должен сказать, потому что все, что я говорил до этого, имело большое значение. Я даже не знаю, что добавить. Вы будете видеться со мной только раз, с Джинни по два раза. И полагаю, что вы будете заинтересованы в установлении связей между нашими встречами и между тем, что происходит между Джинни и мной. Я не могу быть реально уверенным, так как я все еще не отошел от всего этого и хочу пока сохранить настоящий статус. Думаю, мне повезло, что я все-таки увиделся с вами, так как все это случилось в решающий для нас момент. Но это также случилось в тот момент, когда я был готов услышать то, что боялся слышать раньше. Также я думаю, что первый наш визит помог мне понять, что проблемы можно решать, и второй сеанс помог изолировать некоторые из этих проблем. Еще одно: во время второго сеанса я стал беспокоиться, что достану вас, когда дискуссия перейдет на темы, которые я сам считаю нудными. Я был удивлен, когда вы стали выбирать именно их — скажем, грязная посуда, — чтобы надавить на нас. Потом я решил, что могу, пожалуй, использовать скуку как защиту. Есть вещи, которые действительно достают меня, но это может быть удобным способом не видеть того, что я должен или могу видеть.

Был бы прогресс без наших встреч? Не знаю. Но не думаю, что он произошел бы так быстро, так как вы действовали как катализатор, который заставил меня расслабиться и поверить в Джинни.

Ну вот, пожалуй, и все, что я могу сейчас сказать.

31 мая

Доктор Ялом

Я в этой профессии уже давно, но сегодняшнее интервью было вершиной моей практики как психотерапевта. Я был настолько счастлив, что у меня пару раз даже накатывались слезы. Было так приятно увидеть плоды своего долгого и очень тяжкого труда. Может, я и преувеличиваю в духе самовозвеличивания, но не думаю. Я постоянно помнил, сколько времени и усилий было потрачено на занятия с Джинни, сколько тяжелой работы пришлось ей сделать за все эти месяцы. Все, казалось, указывало на сегодняшний день, и все встало на свои места — все проблемы, которые Джинни обговаривала со мной, все эти иррациональные страхи, все то, о чем она боялась говорить, затрагивать, сталкиваться. Так вот, обо всем этом она говорила сегодня на занятии, а также последние семь дней обсуждала отдельно с Карлом. Когда я думаю о том, через что мы прошли и как быстро продвигаемся сейчас, я снова начинаю верить в свою работу и в медленную, иногда просто невыносимо медленную, но неотвратимую и качественную наработку результатов.

В течение нашей совместной жизни Джинни часто относилась ко мне иррационально, на основании очень нереальной оценки меня. А как насчет моего отношения к ней? В какой степени мои подсознательные или чисто сознательные потребности определяют мое восприятие Джинни и мое поведение по отношению к ней?

То, что она была пациенткой, а я врачом, — не совсем верно. Я впервые обнаружил это несколько лет назад, когда был в академическом отпуске в Лондоне. Я был свободен и планировал работать только над книгой о групповой терапии. Но этого оказалось явно недостаточно. Я впал в уныние, стал беспокойным и, наконец, взял себе двух пациентов — больше ради себя, чем ради них. Кто был пациентом, а кто врачом? Я был больше озабочен, чем они, и, полагаю, получил от нашей совместной работы больше пользы, чем они.

В течение пятнадцати лет я являюсь целителем. Терапия стала сутью моего идеального образа. Она обеспечивает мне смысл, промысел, гордость, мастерство. Так что Джинни помогла мне, позволив мне помочь ей. Но я должен был помочь ей больше, гораздо больше. Я был Пигмалионом, она моей Галатеей. Я должен был переделать ее. Добиться успеха там, где не смогли другие. И добиться успеха за разительно короткий период времени. (Хотя эта книга может показаться довольно объемной, шестьдесят часов — это относительно короткий курс терапии.) Чудотворец. Да, я такой. И эта потребность не осталась втуне в ходе терапии. Я постоянно давил на нее. Не скрывал своего разочарования, когда она останавливалась или застывала даже на несколько часов. Я постоянно импровизировал. «Выздоравливайте», — орал я на нее. «Выздоравливайте ради себя, а не ради вашей мамы и не ради Карла — выздоравливайте ради себя самой». И очень тихо прибавлял: «И ради меня тоже, помогите мне быть целителем, спасителем, чудотворцем». Слышала ли она меня? Я себя едва слышал.

И еще по одной более очевидной причине терапия велась ради меня. Я стал Джинни и лечил самого себя. Она была писателем, которым я всегда хотел стать. Удовольствие, которое я получал, читая ее строки, превышало чисто эстетическую оценку. Я боролся, чтобы раскрепостить ее, раскрепостить себя. Сколько раз в ходе терапии я возвращался на двадцать пять лет назад на урок английского языка в средней школе, к старой замшелой мисс Дэвис, которая читала мои сочинения вслух всему классу, к моей тетрадке стеснительных стихов, к моей так и не увидевшей свет повести в стиле Тома Вулфа. Она отвела меня назад к перекрестку, к той дороге, по которой я так и не осмелился пойти сам. Я попытался пойти по ней с ее помощью. «Если бы только Джинни могла быть глубже», — говорил я себе. «Почему она удовлетворяется только сатирой и пародией?» «Вот бы мне такой талант!» Слышала ли она меня?

Врач-пациент, спаситель, Пигмалион, чудотворец, великий нереализованный писатель. Да, все так. И не только это. У Джинни развилось сильное положительное отношение ко мне. Она переоценила мою мудрость, мои потенциальные возможности. Она влюбилась в меня. Я попытался работать с таким положительным отношением, «пройти сквозь» него, переработать его с пользой для терапии. Но я также должен был работать и против себя. Я хочу быть мудрым и всезнающим. Это важно, что привлекательные женщины влюбляются в меня. Потому в моем кабинете мы были несколькими пациентами, сидящими в нескольких креслах. Я боролся с частями своего «я», старался объединить их с частями Джинни, конфликтующих с другими частями. Я должен был держать себя под постоянным контролем. Сколько раз я мысленно спрашивал себя: «Это для меня или для Джинни?» Часто я ловил себя на том, что начинал соблазнять или собирался это делать, от чего Джинни еще больше восторгалась бы мной. Сколько раз я убегал от своего бдительного глаза?

Я стал гораздо больше значимым для Джинни, чем она для меня. И так с каждым пациентом, а как может быть иначе? У пациента один терапевт, а у терапевта много пациентов. Поэтому Джинни и размечталась обо мне. Вела воображаемые разговоры со мной в течение недели (точно так же я разговаривал со своим аналитиком, старушкой Оливой Смит — благослови, господи, ее непоколебимую душу). Или воображала, что я здесь, рядом с ней и наблюдаю за каждым ее шагом. И все же тут есть ее что-то. Верно, Джинни редко посещала мое воображение. Я не вспоминал ее между занятиями, никогда не мечтал о ней, и тем не менее она мне очень нравилась. Думаю, я просто не позволил себе полностью заглянуть в свои чув-ства, поэтому должен так нескладно выуживать все это из себя. Показателей этого было много: моя ревность к Карлу; мое разочарование, когда Джинни пропускала занятие; ощущение уюта и спокойствия, когда мы были рядом («уют» и «спокойствие» подходящие термины — без явной сексуальности, но и не бесплотные). Все это самоочевидно, я ожидал и осознавал их. Что было неожиданным, так это взрыв моих эмоций, когда в мои отношения с Джинни вмешалась моя жена. (Ранее я рассказывал о нашей вечеринке в Калифорнии после окончания курса терапии.) Когда Джинни ушла, я был мрачен, рассеян, раздражен и угрюмо отказался обсуждать с женой прошедший вечер. Хотя мои разговоры по телефону с Джинни были, в общем, краткими и абсолютно рабочими, я неизбежно чувствовал себя натянуто, если в это время в кабинете присутствовала моя жена. Вполне возможно, что в силу внутреннего противоречия я пригласил жену поучает — вовать в наших отношениях, чтобы помочь мне с моим встречным переносом. (Хотя я не уверен. Моя жена обычно помогает мне, редактируя мои работы.)

Все эти реакции становятся объяснимыми, если сделать вывод, что я по уши втрескался в Джинни.

Позитивный перенос Джинни во многом осложнил лечение. Ранее я писал, что она записалась на курс больше ради того, чтобы быть со мной. Вылечиться означало сказать до свидания. «Поэтому она оставалась во взвешенном состоянии в огромной пустоши бескорыстия, не настолько в хорошем состоянии, чтобы оставить меня, но и не настолько больная, чтобы ввести меня в отчаяние». А я? Что делал я, чтобы не дать Джинни уйти от меня? Эта книга является гарантией, что имя Джинни никогда не станет полузабытым в моей старой записной книжке или именем, потерявшимся на магнитной ленте. Как в реальном, так и в символическом смысле мы победили завершение. Не будет ли слишком сказать, что этой совместной работой мы оформили наши любовные отношения?

Я также совершенно не писала отчеты, так как в случае положительного занятия все, что произошло, кажется, продолжает действовать и не поддается описанию.

Конечно, после у меня возникали иллюзии, страхи, я многое откладывала. Мне нужна не одна встряска. Но даже тот небольшой толчок, что вы мне дали, позволяет мне некоторое время действовать по инерции со всей полнотой чувств и без страха и упрека. Это прекрасно. Может, еще поорете?

23 июня

Доктор Ялом

Все складывается довольно весело, глупо и со взаимным кокетством. Между поведением Джинни и содержанием ее разговора возникло явное несоответствие. Ее содержание явно было «депрессивным» — она отчаянно надеялась, что я смогу сегодня сделать то, что сделал на прошлой неделе. Она казалась воодушевленной. Одета была довольно абсурдно: деревенские башмаки в стиле фермера Джона, комбинезон. В ходе занятия она сказала, что в этих башмаках чувствует себя довольно неудобно, но любые другие натирают ей ноги. В прошлый раз она хотела выглядеть красивой и надела другую пару, но получила мозоли. Я не стал развивать ее высказывание (а надо было) по поводу того, что прошлый раз она хотела выглядеть красивой.

Смысл ее высказываний заключался в том, что ей очень помогло наше последнее занятие. Всю неделю у нее были совершенно другие установки, особенно в отношении Карла. У нее не было возможности возразить ему, зато был настрой огрызнуться, если он вдруг начнет ее доставать. Кажется, Карл почувствовал этот настрой, так как всю неделю вел себя по-другому и фактически был, как она отметила, более самокритичным, чем прежде. Например, он стал говорить «Ну что за неряхой я стал» или «Посмотри, что за беспорядок я оставил на столе». Пару раз она действительно постояла за себя. Но знала, что не сможет дать отпор, если Карл нанесет ей сексуальное оскорбление. Я попытался выяснить у нее, какого рода может быть оскорбление. Она ответила, что он может обвинить ее в фальсификации оргазма. Тогда я поинтересовался, а что она может сказать ему в ответ. (Я хотел, чтобы она знала, что хотя я и не рекомендую такого рода сексуальные оскорбления между супружескими парами в качестве способа хорошо поругаться, но если уж до этого дойдет дело, у нее тоже будет, чем ответить.) Я просто старался подвести ее к понимаю того, что она имеет такое же право несправедливо нападать, как и он.

При обсуждении другого вопроса она отрицала свое право осуждать других людей. Рассказала о своей сестре, которая постоянно ее осуждает, но она, Джинни, не может заставить себя отвечать подобным образом. В конечном счете, я был вынужден высказаться за Джинни и заявить, что ее сестра много о себе мнит и иногда действует как дура. Затем я попросил Джинни повторить эти слова за мной. В середине нашего обсуждения сестры и Карла Джинни прервала меня и сказала: «Мне хочется, чтобы мы повторили прошлое занятие». Я нашел это странным, так как думал, что именно этим мы и занимаемся. Полагаю, она говорит «повторять» и «не повторять» на одном дыхании.

Хотя в общем Джинни права. Активный инструктаж в искусстве агрессии — это, пожалуй, именно то, что ей сейчас надо. Если мы сумеем проделать это в течение нескольких недель подряд, то это, возможно, навсегда изменит ее мнение о себе. Тем не менее я стараюсь не быть таким авторитарным, так как опасаюсь, что это только усилит ее зависимость. То, что я предлагаю ей быть агрессив-ной, все еще имеет подтекст подчинения мне. Также ясно, что она не может следовать моим указаниям более одной недели.

Тем не менее неделя у нее была хорошая. Она даже выиграла деньги в покер. И только за последние два дня она снова начала сдавать позиции. Сдавать позиции означает, что последние два дня она провела в сплошных фантазиях, как это было всю прошлую неделю перед нашей последней встречей. В начале занятия она доверительно заявила, что чем она действительно не занимается, так это не пишет. Что с того, что она устраивает сцены Карлу из — за мытья посуды, важно то, что она не пишет. Прошлым вечером она кое-что написала и хотела, чтобы я это посмотрел, и сожалеет, что не отпечатала материал. Но так как он содержал критику в адрес Карла, она не стала печатать материал в его присутствии. Она принесет его потом.

Она все еще посещает театральную труппу. По вечерам занимается импровизацией. И вполне вероятно, что осенью получит у них работу. Для меня невероятно трудно представить ее охотно играющей роль в стиле a limpro — viste — ситуация хуже не придумаешь, — я скорее прыгну с парашютом на гору Этна, чем буду заниматься этим. Мне пришлось попотеть, чтобы совместить известие с собственным мнением о Джинни как «робкой» и «запуганной».

Последнюю часть занятия я посвятил литературному творчеству, правда, не очень изобретательно. Что ей нужно, чтобы заставить себя писать? Что она сейчас пишет? Что не пишет? Я старался подтолкнуть ее к мыслям о завтрашнем дне. Какой график у нее будет? Сможет ли она начать писать в 10.00, если захочет? Я старался определить, что мобилизует ее волю. Она на это рассердилась и ответила с подлинным раздражением, которое застало меня врасплох. Теперь, спустя минут десять, я могу с удо-вольствием отметить тот факт, что она смогла это сделать. Она сказала, что думает написать об этом завтра и начнет в 10.00 часов. Я закончил занятие тем, что написал на клочке бумаги «в 10.00 утра писать отчет», сложил его и вручил ей. Она пошутила, сказав, что приколет его себе на блузку. Для нее это шутка, но я отношусь к этому очень серьезно и предчувствую, что мы еще услышим об этом клочке бумаги. У меня сегодня после визита Джинни довольно бодрое, оптимистичное и определенно приподнятое настроение. Занятие было интересным, а она была просто очаровательна. Рассказала мне пару анекдотов и забавных историй о своих делах на прошлой неделе. И я получил гораздо более четкое, чем раньше, представление о том, как весело, должно быть, живется Карлу с ней. Конечно, рассудком я понимал это уже давно, но редко видел ее веселую, остроумную сторону.

23 июня

Джинни

Знаете, приятно осознавать себя хорошенькой пышкой, и когда не слышишь этого, ощущаешь себя, фигурально говоря, отодвинутой на задний план плоскогрудой девицей.

21 февраля

Доктор Ялом

Полностью отвратительный сеанс. Одно из наиболее никчемных, напряженных, скучных занятий, которые мы когда-либо проводили с Джинни. Оно прошло сразу после моего недельного отъезда и отмены встречи в прошлую пятницу. Она начала с рассказа о том, что эти две недели провела неплохо, а несколько дней вообще были просто прекрасны. Как они начинались или заканчивались, она не знает, знает лишь одно — в этот период она потеряла свое враждебное самосознание и могла без особых затруднений писать и жить. Этим утром она проснулась очень рано в ужасном состоянии. Весь день она чувствует себя обеспокоенной, расстроенной, смущенной и рассеянной. Она сказала, что у нее такое чувство, словно она никак не может взять себя в руки, что в автобусе все смотрели только на нее, что она выглядела, как бомж. Мне тем не менее показалось, что, несмотря на ее слова, мне работать не с чем. Я, естественно, выбрал тему ее раннего пробуж-дения и неприятного состояния в течение дня. Мне было интересно, как это связано с ее приходом на занятие, но никакой информации не получил. Фактически информации было так мало, что я был убежден — для исследования это самая интересная область.

Я сложил воедино хороший период Джинни, совпавший с моим отъездом, и последующую отмену занятия в пятницу, когда она вполне могла (хотя это было и не самое удобное время) прийти. Сегодня она была явно расстроена. Я спросил, а не предпочла бы она не приходить сегодня. С этого момента тон занятия изменился к худшему. В конце занятия я узнал, что она поняла меня непра-вильно и решила, что я не хотел ее дальнейших визитов. Когда все попытки заставить ее работать провалились, я попытался поставить перед ней вопрос, почему она продолжает терапию. Что она хочет изменить в себе? Нет более надежного способа вызвать обеспокоенность, чем подобный вопрос. Мой аналитик в Балтиморе, приятная старушка, всегда шокировала меня этим вопросом, когда я начинал валять дурака во время терапии. Джинни ответила, что через несколько недель она сможет принести эссе на 250 слов, в котором она объяснит, почему посещает за-нятия. Было очевидно, что она рассердилась и отношения между нами стали менее теплыми и более натянутыми, чем прежде. Она заметила, что когда я снял очки и посмотрел на нее, мое лицо стало таким же, как и у тех пассажиров в автобусе. Поработав как следует, я установил, что она этим хотела сказать: я больше не являюсь доктором Яло — мом и, возможно, еще менее другом. Раньше она считала меня особым другом, качественно отличая меня от остальных своих друзей.

Изменение ее отношения ко мне явно было вызвано моим предложением во время нашего последнего занятия рассмотреть возможность прохождения специальной гипнотерапии или секс-терапии Мастерса и Джонсона, раз она действительно считает своей основной проблемой неспособность достичь оргазма. Когда я сегодня повторил это предложение, она вдруг поняла, что отказалась от него, даже не подумав. Возможно, она в действительности не заинтересована в терапевтическом изменении. В какой — то момент она сказала, что не хочет идти к сексотерапев — ту, так как опять надо будет начинать все заново с новым человеком. Она не хочет заниматься этим и со мной, так как слишком стесняется работать конкретно с этим материалом (хотя именно этим мы постоянно занимаемся). Она к тому же подчеркнула, что с сексуальной точки зрения все происходит точно так, как и годы назад, и в этой области она, кажется, никакого прогресса не достигла. Поэтому она чувствует себя очень плохо, так как не рабо-тала в ходе лечения. Я высказал предположение, что это повод для ее разочарования во мне, ведь именно я должен ей помогать, но она с этим не согласилась.

Я отметил (возможно, это было коварно), что, может, этим утром она чувствовала себя обеспокоенной, потому что во время наших занятий у нее появляется симптом. Она согласилась, что, возможно, она намеренно старается меня разозлить. Она понимает, что любой будет злиться на человека, который будет говорить в течение часа так, как это делает она. Все это было не слишком убедительно. Я был озадачен происходящим во время сеанса и несколько раз сказал ей об этом, но успеха мы так и не достигли. Становилось только хуже. Она сделала несколько бессмысленных заявлений относительно своей решимости провести неделю благополучно, чтобы накопить интересный материал для следующего занятия. Все катилось вниз по спирали, а я чувствовал себя абсолютно бессильным и обескураженным.

Ну все, хватит об этом удручающем занятии. Джинни убеждена, что это настроение принесла с собой она, так как весь день она чувствует себя несосредоточенной. Может, так оно и есть. Однако весь сеанс я был очень расстроен и не могу не вспомнить, что именно такой сеанс у меня был всего пару часов назад. Так что я должен нести хотя бы частичную ответственность за такое непродуктивное занятие.

В конце занятия я отдал Джинни наши отчеты за последние шесть месяцев. Мы будем читать их до следующей недели.

21 февраля

Джинни

Чтобы хоть как-то обуздать себя, я, естественно, сунула в рот жвачку и прочитала часть ваших отчетов, прежде чем написать свой собственный. Это скрасит возможную безжалостность моего отчета.

Когда я вспоминаю занятие, я немного злюсь на нас обоих. На вас я сердилась, потому что вы так долго копаетесь в моем нудном, тревожном состоянии. Я, вполне естественно, полагаю, что вы пытались подобрать туфельку на мою больную ногу путем отбора ряда умозаключений: обеспокоена ли я, потому что мы пропустили две недели? А моя сестра? А Карл? Я была вашим добровольным по-мощником. Но, как оказалось, настроение и эмоции были просто прелюдией к моему угрюмому состоянию, и только человек Байера мог бы освободить нас от этой темы.

Так как я пришла уже побежденной, вы заговорили о ведущей в никуда терапии. Вы спросили, считаю ли я это терапией вообще. Полагаю, что, не подумав, я сказала «нет». И предложила написать двести пятьдесят слов о моих целях. Будь вы больше, чем друг, и считай я вас своим другом, разве мы могли бы добиться чего-нибудь?

Сказали, что весь уи — кенд провели в таких разговорах, которых у них до этого никогда не было. Они выяснили мнение каждого из них относительно ухода Карла, почему Джинни боится Карла и много других невысказанных, но важных вопросов, что их очень сблизило друг с другом. Карл сказал, что дом вдруг стал для него совсем другим, что впервые в своей жизни ему действительно хотелось быть рядом с кем-то. Так что первая часть занятия была чем-то вроде товарищеского банкета. Я кайфовал. И затем вслух поинтересовался, следует ли нам почивать на лаврах или будем двигаться дальше. Никто из них не мог придумать, о чем им еще говорить. Про себя я надеялся, что Джинни поднимет тему, которую она никогда не осмеливалась обсуждать с Карлом — свои ночные страхи, когда она полна паники и боится сказать о своих сексуальных потребностях. Я деликатно намекнул, чтобы она попробовала затронуть эту чувствительную область, подчеркнув, что мне трудно поднимать определенные вопросы, так как я боюсь нарушить конфиденциальность. Она сделала невинный вид и ответила, что я могу обсуждать все, что захочу. Я сказал, что не знаю, что именно. Карл рассмеялся и спросил, может, ему подождать за дверью. Джинни была сегодня смышленой, умной и очаровательной. Когда я сказал: «Ну, хорошо, воспользуюсь шансом и выберу наугад», она с самым серьезным видом заявила, что если я задам правильный вопрос, то получу бесплатный холодильник.

Хотя мне действительно хотелось, чтобы они поговорили на тему секса, я подумал, что мне лучше начать с более приемлемой темы. Я спросил Джинни, как она относится к семье Карла: она по-прежнему считает, что он ее стесняется и не хочет представить ее близким? Они очень коротко поговорили на эту тему, и сейчас с оглядкой я думаю, а не замяли ли они тему намеренно? Затем они стали обсуждать мнение Джинни по поводу помолвки ее сестры, а потом ухудшение отношений Карла с одним из его друзей, Стивом. Когда Карл стал рассказывать о своей ссоре со Стивом, я должен был признаться, что уже знаю о ней. Для Карла это должно выглядеть довольно странным: он виделся со мной всего два раза и вдруг понимает, что я его очень хорошо знаю. Чувствую, что Карл стал мне близок, да и нравится он мне. Мне нужно вонзить в себя шпоры, чтобы вырваться из роли слепого антрепренера. Моя работа с Джинни не зависит от их женитьбы. Главное — это качество их отношений. Пережитая один раз, глубокая и подлинная интимность останется с каждым из них навсегда, даже если они больше не увидят друг друга. Верю в убежденность прозелита, что эта встреча может обогатить будущую, пока еще не случившуюся любовь.

Затем Джинни сказала, почти походя, что, по правде говоря, прошлой ночью она разговаривала с Карлом на тему секса. Я был изумлен, хотя постарался не подать виду. В частности, она сказала ему, что «ей требуется определенная помощь» для получения полного удовольствия. А потом она лежала, не смыкая глаз, часа два или три и дрожала в страхе оттого, что все-таки расстроила Карла. Затем набралась смелости и спросила, как он себя чувствует (он тоже не спал, но по другому поводу). Он ответил, что абсолютно не расстроился. Страх Джинни заключался в том, что весь день они были так близки, а тут она все «испортила», затронув эту проблему, и испоганила весь их прекрасный день. Я хотел, чтобы Карл дал ей понять, что все было как раз наоборот. Все срабатывало с полной противоположностью: поднимая проблему, она не отдаляет его, а, наоборот, приближает. Карл со мной согласился, и я сказал ему, что мне хотелось бы, чтобы он снова сказал это. Постепенно я недвусмысленно высказал ему то, что уже давно предполагала Джинни и что является почти последним ее секретом — что худшим временем суток для Джинни является ночь, и страх того, что произойдет, как только она выключит свет, отравляет все ее дни. После того как все это было четко выяснено и Карл действительно узнал об этом, я понял, что это был один из самых мощных терапевтических актов, которые я когда — либо совершал. Я пару раз повторился, чтобы он полностью понял. Кроме того, я неустанно твердил Джинни, что теперь она может делиться своими тревогами с Карлом и ночная паника не должна вернуться.

От этого мы перешли к моему вопросу к Карлу, было ли обратное действительно верным — беспокоила ли его критика или суждения Джинни. Он сказал, что нет, никогда. Тогда я задал вопрос поконкретнее. Ему интересно, нравится ли он Джинни, и он сказал, да, его действительно это волнует. А затем мы затронули очень интересный материал, и он признал, что намеренно не позволяет себе думать об этом, потому что тогда ему не надо беспокоиться о потере чего-то или что он потеряет Джинни. Я сказал ему, что он платит очень высокую цену за свое напускное безразличие и мнимое отсутствие беспокойства — ценой является отдаленность, отдаленность от других и от его любви к другим. Он согласился со мной, добавив, что именно поэтому прошлая ночь была для него таким необычным переживанием. Сегодня он с нетерпением ждет возвращения домой и разговора с Джинни. Я вслух представил, что это дело должно иметь долгую историю. (Я сказал это, думаю, для того, чтобы подтолкнуть его к размышлениям о его прошлом с целью подготовки к собственной терапии.) Мы закончили тем, что распределили наши последние три занятия. Джинни хочет, чтобы Карл на следующей неделе пришел опять и, возможно, еще и неделю спустя. Сначала она сказала, что хочет, по крайней мере, пару занятий оставить для себя, но теперь говорит, что ей достаточно будет оставить самое последнее. Она, как и я, понимает, что совместные занятия чрезвычайно важны.

31 мая

Джинни

Последнее занятие было самым травматическим из трех. Я говорила приятные вам вещи — Карл и я стали более откровенно говорить друг с другом. Но вы вели себя так, как будто мы были два самодовольных (но неубедительных) лжеца. Я, конечно, сидела на пороховой бочке, и когда вы стали выискивать новый материал, интересуясь, какие еще важные вопросы не были затронуты, поняла, что конец моему молчанию близок. Вечером до этого в приливе теплоты и верности по отношению к Карлу я затронула тему моих сексуальных проблем. И как только я это сделала, то поняла, что сболтнула не то. Мы только начали сближаться, и прежде, чем мы смогли этим насладиться, я затронула проблему, которая была настолько крупной и определяющей, совсем не той, как вы всегда по-вторяли, с которой надо начинать.

И все же здесь есть что-то еще, что я не могу или не желаю видеть. Встречный перенос присутствовал всегда, как тонкая вуаль, через которую я пытался рассмотреть Джинни. Я как мог натягивал ее, вглядывался сквозь нее, как мог старался, чтобы она не мешала нашей работе. Знаю, что не всегда преуспевал в этом. Но и не убежден, преуспей я в полном подавлении моей иррациональной стороны, потребностей и желаний, что это помогло бы ходу лечения. Удивительно, но встречный перенос обеспечил большую часть энергетики и человечности, которые сделали наше предприятие успешным.

Была ли терапия успешной? Претерпела ли Джинни значительные изменения? Или мы наблюдаем «переносное исцеление», она просто научилась, как вести себя по-другому, чтобы умиротворять и угождать интернализирован — ному теперь доктору Ялому? Пусть читатель судит сам. Я от нашей работы чувствую удовлетворение и относительно прогресса Джинни настроен оптимистично. Области конфликта еще остались, но я рассматриваю их спокойно. Я уже давно потерял ощущение того, что как терапевт я должен все это выполнять. Важно то, что Джинни раскрепостилась и может принимать открытую позицию по отно-шению к новым переживаниям. Я уверен в ее способности меняться и дальше, и мое мнение подтверждается самыми объективными фактами.

Она прекратила свои отношения с Карлом, которые, если рассмотреть их в ретроспективе, все больше мешали обеим сторонам. Она сейчас активно пишет и впервые отлично справляется с ответственной и сложной работой (несравнимой с работой воспитательницей на детской площадке или дорожным полицейским с плакатом на груди). Она завела себе круг общения и установила удовлетворительные отношения с новым мужчиной. Прочь ушли ночные паники, пугающие сны о расставании, мигрени, приводящие в оцепенение стеснительность и самоуничижение.

Но я был бы доволен и без этих заметных показателей результативности. Когда я признаюсь в этом, я начинаю морщиться, так как посвятил большую часть своей профессиональной карьеры скрупулезному, поддающемуся количественному выражению изучению результатов психотерапии. Это тот парадокс, который трудно осознать, а еще труднее изгнать. «Искусство» психотерапии имеет для меня двойственный смысл: «искусство» потому, что проведение лечения требует применения интуитивных спо-собностей, не проистекающих из научных принципов, и «искусство» по Китсу, потому что устанавливает свою собственную правду, пронизывающую объективный анализ. Правду красоты, которую испытали Джинни и я. Мы узнали друг друга, глубоко тронули друг друга и совместно пережили прекрасные моменты, которые не так легко наступают.

1 марта 1974 г.

Послесловие Джинни

Мы с Карлом прожили вместе восемь месяцев в новом штате и редко встречались в личном плане. Мой мир становился все меньше и меньше. Карл уезжал в командировки, он нашел коллег. Он вел свою жизнь вне дома. Время от времени наши схожие переживания, чувство юмора и ужин сводили нас вместе. Но даже тогда, когда мы проводили много времени вместе, мы были как два неодушевленных предмета — как диван с креслом, стоящие рядом в гостиничном холле. Карлу надо было обязательно задать вопрос, прежде чем он рассказывал мне что-нибудь о своем дне или что-нибудь давал. Он даже удерживался от своего прекрасного недостатка — длинных рассказов о своем дне. И мой разговор, казалось, возникал ниоткуда, так как в течение дня я нигде не была. Я была напугана и уверена, что Карл чувствует клаустрофобию моего ума и мою напряженность.

Я смирилась с тем, что мои границы все сужаются и сужаются, но стала ощущать себя лишней — как будто проживала часть своей жизни снова и снова, ни разу не выходя за ее пределы. Я любила своего мужчину только слегка, теряя его при нашей невнимательности. У меня все еще не было работы, я лишь перебивалась кое-какими литературными подработками. Моя дисциплинированность носила Взято с психологического сайта http://myword. ru сезонный характер (когда было тепло и чудесно, я стремилась к образу существования ребенка). Но дни проходили очень быстро, а потом замирали и становились долгими и зловещими. Я вела жизнь в миниатюре, как закоренелый мечтатель, и чувствовала себя пристыженной, готовая извиняться, потому что пределы моей жизни сузились до размеров мраморной статуэтки. Часы дней и ночей накапливались против меня.

У меня развилось отвращение к жизни. Раньше по утрам я просыпалась быстро и живо, как поле под парами. Но затем я стала мечтать о сдаивании собственной крови, чтобы не жить дальше. Тот край, к которому я, кажется, постоянно карабкалась, оказался стеной. Я бунтовала, воображая себя писателем, воображала, что ухожу, что живу абсолютно одинокой — ну, как обычно. Выстраивала из молчания непрерывные диалоги. Используя любовные моменты с Карлом, вовсю фантазировала ночами, пока он спал. А тем временем мой реальный голос в реальном мире исчезал.

Мы с Карлом, кажется, быстро перестали пикироваться. Антипатии не было. Слушая тиканье часов, быстро устаешь и готов уйти. Так вот, мы с Карлом были как часы.

Но так было не всегда. Доктор Ялом действительно одарил нас великодушием и надеждой друг на друга. Там, в Калифорнии, когда Карл пытался выжить без работы или хоть какого-то приработка, он, помню, часто ходил в библиотеку и пытался писать. Однажды он принес с собой листок с перечнем своих целей и (небольшая победа) прочитал мне его. Там не было никаких задач, лишь несколько слабых косвенных намеков по поводу моего положения в его жизни. (И это после двух лет совместной жизни.) Меня это задело, о чем я ему напрямую сказала. Я не вы — Взято с психологического сайта http://myword. ru дала того, что хотела сказать, хотя и пустила слезу. Я хотела стать частью его жизни, а не просто несколькими годами совместно снимаемой квартиры. Я хотела с ним того, что менялось бы изо дня в день, того, о чем бы он думал и заботился. Я не хотела быть просто вещмешком, который он запомнил, когда переезжал.