Утром 22-го нам сообщили, что аджава близко и жгут деревню, находящуюся на расстоянии нескольких миль. Оставив освобожденных невольников, мы двинулись навстречу этим опустошителям страны. На пути мы встретили толпы манганджа, бежавших от войны. Эти бедные беженцы должны были, как обычно, оставить все свои продукты, кроме того немногого, что они могли нести на головах. Мы проходили поле за полем с созревшими зерном или бобами, но владельцев их не было. Все деревни были покинуты; одна, в которой мы завтракали два года назад и видели мужчин, мирно ткавших материю (между собой мы прозвали деревню Горной Пэсли), была сожжена; все запасы зерна были вывезены в повозках и рассыпаны по равнине и вдоль дорог, так как ни победители, ни побежденные не могли его унести. Около 2 часов дня мы увидели дым горевших деревень и услышали торжествующие крики, перемешанные со стонами женщин манганджа, оплакивавших своих павших близких. Епископ предложил нам помолиться; встав с колен, мы увидели длинную вереницу воинов аджава, которые вместе со своими пленниками огибали склон холма. Первые из возвращавшихся победителей входили уже в свою деревню, расположенную внизу, и мы слышали, как их приветствовали женщины. Увидев нас, вождь аджава сошел с тропы и влез на муравейник, чтобы хорошенько нас рассмотреть. Мы крикнули, что пришли поговорить с ними, но манганджа, шедшие за нами, закричали: «Пришел наш Чибиса». (Чибиса известен как великий заклинатель и полководец.) Тогда аджава убежали с пронзительными криками: «Нкондо! Нкондо!» («Война! Война!») Мы слышали слова манганджа, но в тот момент не поняли, что они сводят на нет все наши увещания о мире. Пленные бросили свои грузы на тропу и убежали в горы. Из деревни прибежала большая группа вооруженных людей и через несколько секунд они окружили нас со всех сторон, преимущественно скрываясь за скалами и в высокой траве. Напрасно уверяли мы, что пришли не воевать, а побеседовать с ними. Они не хотели нас слушать, на что имели, как мы после припомнили, достаточное основание в связи с криками о «нашем Чибисе». Возбужденные недавней победой над тремя деревнями и уверенные, что им нетрудно будет справиться с горсточкой людей, они начали осыпать нас своими отравленными стрелами, посылая их с громадной силой вверх с расстояния в 100 ярдов. Они ранили одного из наших спутников в руку. То, что мы стали медленно спускаться от деревни, еще больше разожгло их стремление помешать нашему бегству; полагая, что это отступление свидетельствует о нашем страхе, они сомкнулись вокруг нас, охваченные кровожадной яростью. Некоторые подходили с ужасающими плясками на расстояние в 50 ярдов; другие, окружив нас, появлялись из-за скал и из травы, намереваясь нас отрезать; третьи убежали со своими женщинами и большой группой рабов. Четверо были вооружены мушкетами, и мы были принуждены, обороняясь, ответить на огонь и прогнать их. Как только они увидели предел досягаемости винтовок, они перестали упорствовать и убежали. Однако некоторые кричали нам с гор, что они последуют за нами и убьют нас, когда мы будем спать. К нам бежали только двое пленных, но, вероятно, в этот день большинство пленных мужчин убежало в суматохе в другие места. Мы вернулись в деревню, из которой вышли утром, после крайне неприятно проведенного дня, голодные и усталые.

Хотя мы и не могли осуждать себя за выбранную нами линию поведения, мы жалели о том, что случилось. Мы в первый раз подверглись нападению туземцев, никогда раньше не было у нас с ними никаких столкновений. Хотя мы всегда считали, что могут быть случаи, когда нам придется прибегнуть к обороне, но на этот раз мы были готовы к ней меньше, чем когда бы то ни было. У каждого из наших людей было только по одной обойме с патронами, а начальник их оставил свою винтовку на судне, чтобы предохранить ее от сырости. Если бы мы лучше знали, как подействовали работорговля и убийства на этих кровожадных мародеров, мы, прежде чем к ним приблизиться, попробовали бы прибегнуть к посланиям и подаркам.

На другой день к нам в гости пришел старый вождь Чин-сунсе и просил епископа поселиться с ним. «Чигунда – просто ребенок, – сказал он, – а епископу подобает жить с отцом, а не с ребенком». Но старик так явно хотел использовать миссию в качестве защиты от аджава, что его приглашение было отклонено. Умоляя нас прогнать грабителей, чтобы он мог жить в мире, он прибег к следующей уловке: несколько его людей ворвались в деревню с криками, что аджава идут на нас. Когда мы напомнили Чинсунсе, что никогда не сражаемся, если на нас не нападают, как это было накануне, и что мы пришли к ним, чтобы установить мир и научить их поклоняться всевышнему, отказаться от продажи его детей и использовать для обмена другие предметы, а не себе подобных, он ответил: «Ну, тогда я уже мертв».