(Я только что закончила интенсивную терапию и потихоньку лишалась иллюзий.) С той поры мои эмоции, кажется, ушли от той живости, с которой я искренне и уязвимо общалась с вами. Отлечившись перед зеркалами в ходе групповой терапии в течение двух лет, сейчас с вами я всегда застенчива. Я скорее вижу свой образ, чем просто себя ощущаю. Чувствую себя какой-то вялой, будто меня освистали. Все, что я говорю, обычно обдумано заранее или просто какая-нибудь ерунда. Так или иначе, думаю, я не выискиваю новые источники. В большинстве случаев я себя не удивляю, уверена, что и вас тоже. От этого я злюсь на вас, но еще больше на себя. Это именно я перекрыла течение, позволив чувствам просачиваться лишь понемногу. И когда это происходит, я, как и вы, смотрю на этот ручеек, пока он не пересохнет. Я не знаю, что сделало меня такой застенчивой. Может, частично причина в том, что я смотрю на себя очень строгими глазами Карла.

Я освобождаюсь от этой застенчивости — когда веселюсь с Карлом или друзьями или когда вы задаете правильный вопрос. Тогда я подключаюсь к процессу и не задумываюсь над каждым ответом или действием. Я тогда многое пропускаю, но лучше чувствую и обычно меньше запоминаю. Очищаюсь. Этот период и переживания по его поводу, кажется, наконец-то заканчиваются, и без отрицательных последствий.

В ходе лечения я не могу восторгаться вашей реакцией на мои контролируемые ответы. Я не предоставляю для вас личности, с которой можно работать. По крайней мере, на данный момент я понимаю это именно так. Даже когда я чувствую по-другому, фиксируется только другой, критический образ. Когда я нервничаю так, как сегодня, он выглядит, как прыгающая телевизионная картинка. Та же заезженная мыльная опера, только изображение не постоянное.

Может, эта фантазия о занятии любовью с одновременным разговором также является фантазией о терапии. О том, что вы уговорите меня уступить, освободиться, дать свободу другим чувствам, кроме чувства поражения. Обычно, когда вы спрашиваете: «Что вы чувствуете по отношению ко мне?» — у меня начинается скоротечный утомительный мыслительный процесс — ну вот опять он пытается заставить меня признаться в моих эротических фантазиях по его поводу. Ну, ничего (быстрый ответ). Но сегодня, когда вы это произнесли, я стала размышлять, позволила себе пофантазировать, и таких чувств у меня не возникло. Хотя они и протекали свободно, а не представляли то, что крепко засело у меня в мозгу.

Я, кажется, больше всего настороже во время терапевтических сеансов, чем когда-либо еще. Хотя и знаю, что вы были бы счастливы, если бы я стала вести себя немного по-другому. Но этого я не делаю.

Мое чувство частичного поражения способно вас обмануть, и вы не порицаете меня. У меня есть сценический опыт, и внешне мое лицо и тело находятся там, где я хочу. Они нарабатывают внешность, дублируют душевное равновесие и силу. Хотя хороших ощущений мне это не дает. Тем не менее после терапии я обычно более способна выразить свою агрессию в виде реакции на свою позу.

14 апреля

Доктор Ялом

Я не видел Джинни три недели, которые провел в Бостоне. За неделю до этого у меня в 11.00 была запланирована встреча с Джинни, после которой, в 2.00, я должен был сесть на самолет и лететь на Восточное побережье. До вторника я придерживался этих планов, но потом осознал, что невозможно выполнить все в срок и успеть на этот последний рейс в Бостон. До вечера вторника я упор-но работал и, наконец, после длительных колебаний решил позвонить Джинни и отменить встречу. Я все же использовал шанс и по телефону дал ей понять, что в случае крайней необходимости попытаюсь уплотнить график и встретиться с ней. На что она ответила — печально, что мы с ней не встретимся, так как она подготовила для меня хороший отчет. Я пожалел, что упускаю такую возможность, потому что мне действительно было интересно, что же получилось, но в любом случае такова предыстория нашей сегодняшней встречи, которую я могу вполне справедливо назвать «Три в одном».

Если коротко, то Джинни рассказала мне, что дня два она чувствовала себя отлично, — все началось вроде бы в воскресенье вечером, когда Карл снова обозвал ее бревном, обвинив в том, что каждый вечер она ложится в постель и сразу засыпает, даже не поласкав его. И она без обиняков ответила ему гневом на гнев. На следующее утро она сумела рассердиться на школьника, который плохо вел себя и язвил в ее адрес. Неважно, что она пожурила не того парня. Она сумела разыскать виновника и пожурила его. И неважно, что он так и не обратил на нее внимания. Она стала чувствовать себя сильной и полноценной и начала относиться к себе очень серьезно. Выглядит это так, словно Джинни мельком увидела свою внутреннюю силу и форму, а потом всего этого лишилась, потому что я неожиданно отменил сеанс. Она сказала, что у нее появилось чувство, что она сможет прийти ко мне и восстановиться, чтобы продолжить процесс. Но мой отъезд в каком-то смысле разорвал цепь. Она не могла полностью высказать все это мне по телефону, так как, когда я позвонил, рядом с ней был Карл, с которым она играла в игру «веришь — не веришь». Из-за этого она оказалась в довольно трудном положении между двумя важными для нее мужчинами. И она шепотом по телефону сообщила, что, вообще — то, не может рассказать Карлу об этих последних переме-нах, так как для него они не имеют никакого смысла.

Все это было изложено просто блистательно. Джинни была очень веселой, и хотя она рассказывала о своих приятных ощущениях как о чем-то прошедшем, мне показалось, что хотя бы частично оно все еще присутствует в настоящем. У меня возникло много мыслей по поводу ее слов, и я попытался рассмотреть их в определенном порядке.