Экспозиция здесь рассказывает о тех, кто жил в этом доме: П. А. Осиповой, ее детях, приятелях Пушкина — Алексее, Евпраксии и Анне Вульф, о приезжавших к ним в гости Н. М. Языкове, А. И. Вульф (Нетти), о падчерице хозяйки дома А. И. Осиповой. Даются портреты этих лиц, в том числе сделанные Пушкиным (его рисунки в ко­пиях), автопортрет Пушкина 1825 года, автогра­фы его стихов, посвященных тригорским друзьям (в копиях): «Подражания Корану», «Простите,

по

верные дубравы», «Цветы последние милей», «Быть может, уж недолго мне… (П. А. Осипо­вой)», «Хотя стишки на именины», «Вот, Зина, вам совет…», «Послание к А. Н. Вульфу», «При­знание».

Широко представлены выдержки из пере­писки П. А. Осиповой с Пушкиным, автографы (в копиях) их писем друг к другу. Здесь же — портрет Пушкина работы художника О. Кипрен­ского (копия) и картина художника П. Фомина «Пушкин на пути в Тригорское».

Почти во всю длину комнаты вытянулся стол, покрытый льняной скатертью, на нем сохранив­шиеся вещи из Тригорского: самовар, две вазы для охлаждения шампанского, большое серебря­ное блюдо. Рядом — резной столик орехового де­рева. В стоящем возле него старинном буфете посуда пушкинской эпохи, такого же типа, какая была в Тригорском при Пушкине.

В этой комнате за гостеприимным столом своих друзей Пушкин бывал не раз, начиная со своего первого посещения Тригорского летом 1817 года.

Уезжая отсюда, он пишет наполненные сим­патией к Тригорскому и его обитателям стихи, переписанные потом П. А. Осиповой в свой аль­бом:

…Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз!

На то ль узнал я вашу сладость,

Чтоб навсегда покинуть вас?

От вас беру воспоминанье,

А сердце оставляю вам.

Быть может (сладкое мечтанье!),

Я к вашим возвращусь полям…

«Простите, верные дубравы!»

«Сладкое мечтанье» поэта осуществилось в 1819 году, когда он, проводя лето в Михайлов­ском, вновь бывает частым гостем Тригорского. Уже тогда поэт внимательно присматривается к окружающему его провинциальному помещичье­му быту, к жизни крепостной русской деревни,

///

используя потом эти впечатления в первых гла­вах «Евгения Онегина», которые писались на Юге. В черновиках рукописей имеются рисунки поэта, изображающие типы деревенских поме­щиков. Не их ли поэт встречал в Тригорском, здесь, в столовой, где

Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

«Евгений Онегин»

И все же, если бы не михайловская ссылка, то Тригорское не заняло бы такого значительного места в творческой биографии поэта.

Пушкин приехал в ссылку из «Одессы шум­ной», оставив ее театр, изысканное светское об­щество, дружеские и сердечные привязанности, и сразу попал в глухую деревню с ее «барством диким», с ее трактирщиной, с крестьянской ни­щетой, да еще и под надзор властей. Вот почему он «был ожесточен», вот почему он

…зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника — в товарище, пожавшем Мне руку на пиру, — всяк предо мной Казался мне изменник или враг.

«Вновь я посетил». Черновая редакция

И когда ссыльный Пушкин с таким настрое­нием вновь появился в Тригорском, то после одесского аристократического общества уездные барышни показались ему «непривлекательными во всех отношениях» и даже «несносными дура­ми», для которых «…звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспомина­ние».

Эти же настроения первой поры ссылки на­шли отражение и в написанном в Михайловском черновом наброске IV главы «Онегина»:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

И хотя он в первые недели ссылки бывает «в Михайловском редко», а чаще в Тригорском, он все равно жалуется в письмах на тоску, ску­ку, ибо новая ссылка, более тяжкая, привела к тому, что у него

…уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И все в нем пусто и темно.

<гЕвгений Онегин». Из ранних редакций

Именно с таким «сердцем», «усталым при­шельцем» он и появился на этот раз в Тригор­ском. Но шло время, и Пушкин очень скоро су­мел оценить всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомцев. Внима­тельнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых он, кста­ти, сразу и отвадил. Он нашел в этой семье об­ширную содержательную библиотеку, которую почти всю потом перечитал. Он с приятным удив­лением убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие литературные интересы. Прасковья Александров­на была знакома и находилась в постоянной пе­реписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В не­праздном интересе П. А. Осиповой к литературе поэт мог лишний раз убедиться, получая в пись­мах друзей и такие поручения: «Прилагаю пись­мо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. Старина русская посылается ей же» (Плетнев — Пушкину). В другом письме тот же Плетнев пишет поэту: «Скажи Прасковье

Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны явиться на днях, за ними «Северные цветы», а уже после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения! А такие поручения давались в столи­цу часто.

Любопытно мнение о семье Осиповых-Вульф и Н. М. Языкова, который, погостив у них шесть недель, нашел, что хозяйка Тригорского женщи­на «умная и добрая», ему пришлись по душе и «миловидность, нравственная любезность и пре­красная образованность дочерей ее».

Тригорское стало для ссыльного поэта еще дороже и потому, что в нем звучали стихи н гостивших здесь, близких тогда Пушкину, Дель­вига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского; здесь ощутил «чудное мгновение», встретив А. П. Керн; здесь он, непрактичный в житейских делах и неосто­рожный в поступках, внимал мудрым советам умной и практичной П. А. Осиповой.

И если ссыльный Пушкин, по его собствен­ному признанию, скоро «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, реша­ющим), но и дружба с Тригорским, где опальный поэт стал почти членом этой большой, полюбив­шейся ему семьи и где он постепенно «оттаял» от ожесточения и бурь «самовластья».

Уже в январе 1825 года ссыльный поэт тепло отзывался о своих соседях-друзьях приехавшему к нему Пущину. «Хвалил своих соседей в Тригор — ском, хотел даже везти меня к ним, но я отгово­рился тем, что приехал на короткое время, что не успею и н^иего самого наглядеться», — пишет И. И. Пущинш ^Записках». Если бы обитатели Тригорского и в это время оставались для Пуш­кина «несносными» и «непривлекательными», то вряд ли он хвалил бы их Пущину, с которым был всегда откровенен, как ни с кем другим, и вряд

Ли, тем более, захотел бы его везти к ним. А сто­ило его друзьям из Тригорского летом 1825 года уехать на некоторое время в Ригу, как поэт уже тоскует по ним и признается П. А. Осиповой, что Тригорское, «…хоть оно и опустело сейчас, все же составляет мое утешение.

С нетерпением ожидаю от Вас вестей — пи­шите мне, умоляю Вас. Излишне говорить Вам о моей почтительной дружбе и вечной моей при­знательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А через четыре дня после этого, 23 июля 1825 года, он ей же пишет: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о Вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но жела­ние это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда Тригорского (т. е. Михай­ловского) изгнанника — Вы видите, я по старой привычке, путаю и наши жилища».

Тогда же, когда Пушкину казалось, что вот — вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Оси­повой» о неизменной теперь навеки привязанно­сти и искренней дружбе к Тригорскому и его оби­тателям:

Но и в дали, в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

•Г щ ‘

Отношения Пушкина к «милым» ему тригор — ским соседям наполняются глубоким чувством дружбы, особенно К П. А. О(ЩД(^0Й, . которую поэт особенно ценил и уважал. «Поверьте, что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода, — писал он ей из ми­хайловской ссылки 8 августа 1825 года. — Вы научили меня ценить всю прелесть первой».

Дружба Пушкина с Осиповыми-Вульф была не мимолетной, не порождением только вынуж­денного сближения «во мраке заточенья»; поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой и ее семьей, он с радостью встре­чался с ними, искал этих встреч.

До нас дошло любопытнейшее письмо Пуш­кина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года. Он, затравленный светской чернью, признавая, что жизнь в «свинском Петербурге» содержит в себе «горечь» и «делается противною», как бы подводил итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — пишет он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстания декаб­ристов.— ред.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего поло­жения и проч. и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Девушки же Тригорского питали к ссыльному Пушкину, их частому гостю, не только друже­ские, но и более глубокие чувства: они почти все были влюблены в поэта. Особенно преданным его обожателем была ровесница Пушкина Анна Ни­колаевна Вульф. Она была воспитана в деревне, увлекалась чтением сентиментальных романов XVIII века, но обладала живым умом. Современ­ники свидетельствовали, что А. Н. Вульф отлича­лась в разговоре «быстротой и находчивостью своих ответов», что особенно бросалось в глаза в обществе чрезвычайно остроумного Пушкина. Пушкин же в своих отношениях к ней не пересту­пал дальше приятельских. «С Аннеткою бра­нюсь, — надоела», — пишет он брату из ссылки. Когда же Анна Николаевна досаждала ему не­скрываемой пылкостью чувств, то Пушкин позво­лял себе даже колкости и дерзости: «Итак, Вы

уже в Риге? Одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?» — пишет он ей в июле 1825 года в Ригу. А давая ей советы,

поэт с насмешкой замечает: «Носите короткие

платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на висках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круг­лое лицо».

И все же А. Н. Вульф была счастлива в те редкие минуты, когда ее «прозаический обожа­тель» (выражение Пушкина) бывал к ней вни­мателен и мил. В такие минуты Пушкин и вписал в ее альбом стихи «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины». Сердечное чувство к Пушкину А. Н. Вульф сохранила до конца жизни, так и не выйдя замуж.

Предметом полушутливого увлечения Пуш­кина была двадцатилетняя Александра Иванов­на Осипова (или Алина), падчерица хозяйки до­ма. Ей Пушкин посвятил стихотворение «При­знание», которое кончается полушутливым, полу­серьезным признанием поэта:

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви’не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Приехав в 1835 году в Михайловское, поэт, навестив тригорских друзей, вспомнил Алину, тогда уже вышедшую замуж, и написал ей из Тригорского письмо в стиле их прежних полушут­ливых отношений: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять со­бираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога… У меня для Вас три короба призна­ний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться».

Несколько раз гостила в Тригорском при Пушкине и миловидная, умная Анна Ивановна Вульф (Нетти), двоюродная сестра молодых три-

Горских Вульфов — предмет короткого увлечения поэта. В марте 1825 года он пишет из Михайлов­ского брату: «Анна Николаевна тебе кланяется, …я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» [1] А что ка­сается Евпраксии Николаевны Вульф, тогда еще девушки-подростка, веселой и подвижной, то, как отмечал в своем «Дневнике» ее брат А. Н. Вульф, «по разным приметам судя, и ее молодое вообра­жение вскружено неотразимым Мефистофелем» (Пушкиным).

В нее же, в свою очередь, был влюблен и го­стивший у них Н. М. Языков.

«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный, длинный одноэтажный дом, — пи­шет Анненков, — наполненный всей этой моло­дежью, весь праздный шум, говор, смех, гремев­ший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых стра­стей, кипевших в нем без устали.

…С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приво­дя тотчас в движение весь этот мир». В Тригор — ском Пушкин находил среди молодежи и серьез­ных собеседников, одним из которых был его при­ятель А. Н. Вульф.