Его комната в два окна невелика по разме­ру. В ней воссоздана обстановка, типичная для комнаты молодого поместного дворянина пуш­кинского времени.

У письменного стола кресло А. Н. Вульфа, часы его деда А. М. Вындомского, ломберный столик, стоявший некогда в его комнате. Пз ве­щей пушкинской эпохи в комнате находятся письменной стол, шахматный столик, чубук, оружие. В небольшом стеклянном футляре «во­енные отличия, какими был награжден Вульф

за время военной службы: медаль за Польскую кампанию и орден «Virtuti militari». У правой от входа стены стоит тахта, около нее на стене висит ковер. На стене портреты Байрона и Вуль­фа (в военном мундире).

У противоположной стены, под окнами круг­лый стол, на нем вместительный серебряный жбан, прикрытый сверху скрещенными шпагами, а на месте их скрещения — большая белая голо­ва сахара. Здесь приготовлялась знаменитая жженка.

Вскоре после приезда в ссылку Пушкин пи­шет в Дерпт стихотворное послание Вульфу:

Здравствуй, Вульф, приятель мой! Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта Затащи ко мне с собой…

Пушкин и сам приглашал Языкова в гости в де­ревню:

Я жду тебя. Тебя со мною Обнимет в сельском шалаше Мой брат по крови, по душе,

Шалун, замеченный тобою…

<г/С Языкову»

И когда летом 1826 года Языков, наконец, приехал вместе с Вульфом на летние каникулы (они были студентами Дерптского университета), жизнь в Тригорском сделалась непрерывным ря­дом праздников, гуляний, дружеских бесед, даль­них прогулок и поэтических обменов мыслями. И почти каждая вечерняя дружеская беседа со­провождалась ритуалом приготовления жженки.

А. Н. Вульф об этих минутах непринужден­ных жарких бесед потом вспоминал: «Сестра Евпраксия, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку. Сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожа­тель, любил, чтоб она заваривала жженку. И вот мы из больших бокалов — сидим, беседуем и рас­пиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то Пушки­на, то Языкова сопровождали нашу дружескую пирушку».

Пушкин и Языков здесь крепко подружились, и после этого, как писал Языков брату из Дерпта 2 сентября 1826 года, у него «завелась переписка с Пушкиным — дело очень любопытное. Дай бог только, чтобы земская полиция в него не вмеша­лась».

Дни, проведенные в Тригорском, вдохновили Языкова на создание цикла стихов об этих местах, об Осиповых-Вульф, стихотворного по­слания к Пушкину:

О ты, чья дружба мне дороже Приветов ласковой молвы,

Милее девицы пригожей,

Святее царской головы!

Н. М. Языков. «Л. С. Пушкину»

«Братом по духу» называл тогда Пушкин и А. Н. Вульфа, разделявшего в ту пору пылкой «геттингенскою душою» свободолюбивые взгля­ды. Например, в своем «Дневнике» он 11 ноября 1828 года сделал такую запись: «Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. Государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них ви­жу самодержцев, то невольное отвращение овла­девает мною, и я чувствую, какое-то желание противодействия…»

Пушкин делился с ним своими творческими планами, и, по словам Вульфа, «многие из мыс­лей, прежде, чем я прочел в «Онегине», были часто в беседах глаз на глаз с Пушкиным, в Ми­хайловском, пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых». Конечно, здесь Вульф преувеличивает свое влияние на поэта, но известно и то, что Пушкин охотно и много читал ему свои произведения. Видимо, его имел в виду Пушкин, когда писал в «Оне­гине»:

Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу.

Вульф уже после смерти Пушкина сделался типичным крепостником-помещиком, скопидо­мом, прижимистым хозяином. Как далеки ока­зались потом его записи-распоряжения по хозяй­ству, в которых он даже запрещал крестьянам со­бирать в своем лесу грибы и ягоды, от вольнолю­бивых мыслей его «Дневника» молодых лет, так привлекавших Пушкина!

Непринужденной веселостью и шутливой по­лувлюбленностью отличалось отношение ссыль­ного Пушкина к тогда еще совсем юной Евпрак — сии Николаевне Вульф, комната которой была соседней с кабинетом Вульфа.

В ее комнате, очень маленькой, но уютной, воссоздана обстановка комнаты сельской дворян­ской барышни. Вещи здесь пушкинской эпохи: столик, канапе, туалет и др.; на стене силуэтные портреты хозяйки комнаты и ее сестры Аннеты. «Головка девушки» Греза, лубочная иллюстра­ция к пушкинскому «Талисману».

В простенках у окна висят большие фотогра­фии пожилой уже Евпраксии Николаевны и ее мужа Б. А. Вревского.

Тут же рядом небольшой стеклянный шкафик, в котором хранятся личные вещи Е. Н. Вульф и вещи из тригорского дома: чернильница и шка­тулка, подаренные ей поэтом ко дню рождения, тут же серебряный ковшик с длинной тонкой руч­кой. Этим ковшиком и разливали по бокалам воспетую Пушкиным и Языковым жженку.

Рядом у окна стоят старинные господские пяльцы, за которыми поэт часто видел Евпрак — сию, и к ней также могут быть отнесены слова поэта, адресованные ее сестре Алине:

Когда за пяльцами прилежно Сидите вы, склонясь небрежно,

Глаза и кудри опустя,—

Я в умиленье, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя!..

<гПризнание»

Как и всякая другая барышня-дворянка, Е. Н. Вульф имела свои альбомы. Они не сохра­нились, но для воссоздания этой непременной детали усадебного быта в шкафик рядом с лич­ными ее вещами помещены два альбома того времени. Один из них принадлежал сестре секун­данта Пушкина Данзаса (в альбоме есть стихи самого Данзаса), другой из семьи современни­ков Пушкина Тимковских.

Конечно, это альбомы тригорских девушек имел в виду поэт, когда, вернувшись из ссылки,

сравнивал альбом уездной барышни с велико­лепными альбомами столичных дам:

Я не люблю альбомов модных: Их ослепительная смесь Аспазий наших благородных Провозглашает только спесь. Альбом красавицы уездной. Альбом домашний и простой, Милей болтливостью любезной И безыскусной пестротой.

«И. В. Сленину»

А каким был в то время альбом «красавицы уездной», Пушкин пишет в IV главе «Онегина», которая создавалась в пору почти ежедневных посещений поэтом Тригорского:

Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом,

Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом.

…Тут непременно вы найдете Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете В любви до гробовой доски;

Какой-нибудь пиит армейский Тут подмахнул стишок злодейский.

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я…

Пушкин украсил своими стихами альбомы поч­ти всех тригорских девушек, в том числе и Ев — праксии Вульф. Он написал в ее альбом испол­ненное жизненной мудрости стихотворение «Если жизнь тебя обманет». А когда однажды она ра­зорвала не понравившийся ей мадригал, препод­несенный Пушкиным и Языковым, то Пушкин в ее альбоме написал:

Вот, Зина, вам совет: играйте, Из роз веселых заплетайте Себе торжественный венец И впредь у нас не разрывайте Ни мадригалов, ни сердец.

<гК Зине»

Уже после ссылки поэт вписал ей в альбом заключительную строфу VI главы «Евгения Оне­гина».

Неистощимая на выдумки, веселая и общи­тельная, заводила многих игр и развлечений в кругу тригорской молодежи, Евпраксия сразу же оказалась на дружеской ноге с опальным поэтом, которого она заражала своим весельем, шутками. В одном из писем в ноябре 1824 года поэт сообщает, что «Евпраксия уморительно смешна», а в другом письме пишет: «На-днях,

я мерился поясом с Евпраксией, и талии наши нашлись одинаковы. След, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила».

Видимо, эта веселая шутка вспомнилась поэту, когда он в «Евгении Онегине» упоминал о Ев — праксии:

…Между жарким и блан-манже, Цимлянское несут уже;

За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей,

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал!

До конца жизни у Пушкина сохранились дружеские отношения с Е. Н. Вульф. В 1828 году он дарит ей вышедшие из печати IV и V главы «Онегина» с многозначительной надписью: «Ев- праксии Николаевне Вульф А. Пушкин. Твоя от твоих. 22 февраля 1828 г.». Все то, что поэт по­черпнул здесь, наблюдая жизнь и быт Тригор — ского, он возвращал воплощенным в гениальные строки романа его обитателям — таков смысл этих пушкинских слов.

Несомненно, многие черты уклада жизни Осиповых-Вульф нашли отражение в романе, особенно в характеристике семьи Лариных, ко­торые, как и тригорские жители

…хранили в жизни мирной Привычки милой старины;

У них на масленице жирной Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод…

Это именно в Тригорском Пушкин всегда видел

…К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лен, про скотный двор.

«• Евгений Онегин»

Об этих «патриархальных» разговорах в Тригор­ском доме поэт упоминает в письме из Михай­ловского В. Ф. Вяземской, а о традиционном хлебосольстве и «варенье» Осиповых-Вульф очень красочно рассказал Языков, прогостив здесь не­сколько недель. В письме к матери он так описы­вает свое пребывание в Тригорском: «Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благо­расположение ко мне хозяйки… потом деревен­ская прелесть природы, наконец, сладости и сла­сти искусственные, как-то: варенья, вина и прч. — все это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житье».

А. Н. Вульф даже прямо утверждал, что он, «дерптский студент, явился в виде геттинген­ского студента Ленского, любезные мои сестри­цы — суть образцы его деревенских барышень». Конечно, это очень смелое утверждение, ибо основные контуры образов Ольги и Татьяны Лариных и Ленского были обрисованы поэтом еще до михайловской ссылки, на Юге, когда и Алексей, и Евпраксия были детьми. И хотя со­вершенно определенно тригорская молодежь не была прямыми прототипами героев пушкинского романа, все же общение с Тригорским, дух его повседневного провинциального быта нашли от­ражение в «Евгении Онегине».

Особенно много интересного для своего твор­чества поэт мог почерпнуть, когда вся семья

Осиповых-Вульф и их гости собирались в гости­ной тригорского дома.