Продолжая делать ошибки с Карлом, она пытается магическим образом удержать меня при себе. Она отказывается расти, отказывается меняться, и это реакция на грядущее окончание наших занятий. Она улыбнулась и сказала: «Я знала, что вы это скажете». Но развить эту тему дальше мы не смогли. Мы также рассмотрели во-прос, хочет ли она дать Карлу отпор. Я дал ей несколько конкретных рекомендаций, как она может ему отвечать на критику. И вообще, с какой стати он к ней придирается? А почему она не может его критиковать? Я спросил, что она хотела бы сказать, когда он ноет, что она не так моет посуду? Она сказала — ну, иногда ей хочется сказать «отвяжись». Я сказал, что, будь я на его месте, я бы пред-почел услышать именно это, чем вообще ничего. Вот так еще раз, в ходе бесконечно возобновляющейся последовательности циклотерапии я устроил Джинни накачку и отослал ее обратно на ринг, надев на нее огромные боксерские перчатки. Она действительно заставляет меня думать, что беспомощна.

Я предложил ей серьезно подумать о том, чтобы в следующий раз привести сюда Карла. Она постоянно намекала, что вполне может сделать это, если он захочет. Это будет очаровательное занятие!

3 мая

Джинни

Занятие мне помогло. Вы заняли более активную позицию. После того как я рассказала вам о фиаско с Карлом, который спросил, почему я напугана, мы провели ролевую игру. Когда Карл задал вопрос, я замерла и о чем бы ни думала, не говорила. Я перешла на дистанционное управление, слишком занятая самоедством, чтобы делать что-то ради помощи.

Но в этот раз как по волшебству, когда вы спросили меня, почему я боюсь, этот вопрос зацепил меня. Я знаю следующий способ: я перестаю бормотать про себя, в голове на мгновение возникает пустота, и мной овладевает что-то более хорошее. Вы уверяли меня, что все, что бы я ни сказала Карлу, может быть ответом, пока я буду говорить, а не держать это в себе.

Я не знала, что вы подумаете — я подстроила фиаско, чтобы показать, как мне нужна терапия и вы. Но по здравому размышлению я поняла — ситуация выглядит именно так, как вы можете подумать. На этот раз, думаю, вы ошибаетесь. У меня есть дурная привычка говорить непонятно. О том, что я в растерянности. Все это время в ходе терапии я как бы совершала головокружительный объезд, только не хотела найти правильной дороги. Я не могла ответить Карлу; я обычно не отвечаю вам. Я чувствую себя лучше. Я не хочу, чтобы на меня наезжали. Если бы я преуспела с вами, то преуспела бы и с Карлом — и наоборот. Я столько раз срываюсь не потому, что хочу оставаться в тупике, в который мы попали.

Когда вы рассказали, что думаете о предыдущем занятии — по вашему мнению, оно было «отвратительным», — это произвело на меня большое впечатление. Но не в тот момент, когда я это услышала (тогда я думала, что это было остроумно). Но с тех пор я постоянно об этом размышляю (слово «отвратительное» приводит меня в уныние). Я думаю только о себе. То, что думаю я или думает еще кто-то — ох, если бы я могла знать о ваших реакциях, а не представлять их. И я знаю, что вы скажете: «Спроси».

Чтобы снять часть вины за то, что я, конечно, терзаю вас своими истерическими приступами, я вообразила, что напишу для вас этим летом дневник. Он был бы лучше, чем отчеты. А передавая его вам осенью, я должна бы хоть раз увидеться с вами. Воображение деградирует. Представляю, как я должна бы высмеивать других людей, рассказывая о них. И я рада, что мне не надо его писать.

Не помню, кто предложил подключить к занятиям Карла. Если хорошо подумать, то, наверно, вы. Очень великодушное предложение. Когда вы представите, как я была напугана этим, то поймете, насколько вы меня воодушевили вчера. Затем вы пошутили насчет моих самых худших страхов — блиц-занятие, вы спрашиваете Карла, когда он собирается жениться на мне. Смешно, но когда В. (предыдущий психотерапевт) проводил сеанс с моими родителями и мной, я не сказала ни слова. Я была похожа на маленькое божество, иконка которого висела на стене. Некто понимал, что я здесь, волнуюсь, болею за обе стороны, а сама нахожусь посредине.

Когда я приехала домой, то подумала, что у меня осталось всего четыре занятия. Я не могла ни потерять, ни поделиться ни одним из них. Не могла снова изображать безупречную инженю, так как давно выросла из этого возраста. Если Карл придет, я хочу, чтобы сессия действительно прошла хорошо.

Я буду чувствовать себя мученицей, которая жертвует занятием, потому что так надо. Но я действительно мечтаю о хорошем занятии с участием всех нас троих.

VI. КАЖДЫЙ ДЕНЬ МЫ СТАНОВИМСЯ БЛИЖЕ

(10 мая — 21 июня)

10 мая

Доктор Ялом

Явление народу. Сегодня произошло нечто совершенно новое. Джинни привела с собой Карла. Я очень устал за день. Прошлой ночью плохо спал, поэтому полусонный прошел в приемную, чтобы забрать Джинни и привести ее в кабинет. Вдруг я вижу мужчину, сидящего рядом с ней, и до меня доходит, что это, очевидно, Карл. В конце предыдущего занятия я на полном серьезе предложил, чтобы она привела его с собой. Но раньше она такие предложения не принимала, и мне и в голову не приходило, что она отважится пригласить его, а Карл согласится. Когда бы мы ни рассматривали эту возможность, Джинни не предполагала, что Карл изъявит желание осуществить эту идею. Как бы то ни было, он был здесь. Моя усталость и сонливость быстро исчезли, и весь час у меня не угасал интерес. Фактически это было самое интересное занятие за последнее долгое, долгое время.

Я представлял себе Карла совсем иным. Я был уверен, что он — темноволосый, неприветливый, сильно бородатый индивид, который или поймет меня, или будет вести себя с вызовом и даже враждебно. Но вместо этого он оказался совершенной противоположностью. Очаровательно открытым, свободным и любезным. Чрезвычайно симпатичный блондин с длинными прямыми волосами. Джинни была хорошо одета и ухожена. И я испытал огромное удовольствие от общения с этими двумя очень привлекательными людьми, которые, несмотря на то, что они должны были сказать, явно питали теплые, нежные чувства друг к другу. Временами в ходе беседы на меня накатывали приступы ревности, так как я всегда считал Джинни моей и вдруг увидел, что это была не более чем иллюзия. Она принадлежала Карлу гораздо больше, чем мне. Он живет с ней, спит с ней ночью, а я провожу с ней всего лишь один час в неделю. Но все это преходящие мысли. Карл очень меня интересовал, и в основном разговаривал только он.

Фактически я надеялся, что Джинни будет не только все больше разочаровываться в существующей иерархии своих потребностей, не только тоскливо желать изменений, но и рассматривать изменение как фактическую возможность. Я мог предусмотреть множество тактик, но моей базовой стратегией было противостояние любыми возможными способами тем силам, которые душили ее волю. Например, Джинни редко позволяла своей силе воле проявляться, так как боялась, что она примет вид яростного гнева, что приведет к потере контроля, массированному возмездию и отторжению. Поддерживая ее и способствуя всем проблескам выражения самоутверждения, я надеялся показать ей нереальный характер ее страхов и помочь ей постепенно преобразовать посредством воли большую часть ее желаний в действия.

План писать и обмениваться отчетами нравился мне по многим причинам. Во-первых, и очень просто, он заставлял Джинни писать. Она находилась в творческом застое месяцами. Я знал, что ступаю на предательскую почву и должен очень осторожно продвигаться вперед, чтобы оставаться на стороне той Джинни, которая наиболее полно выражает себя, когда пишет. Мне надо было избегать рас-сматривать и оценивать Джинни как незаменимый, но инертный сосуд, содержащий огромный и скрытый дар.

Формат имел другой, более тонкий подтекст. Самым важным было то, что он усиливал рефлексивный цикл в фокусе здесь-и-сейчас. Недостатка эмоций между мной и Джинни не было. Фактически я слишком часто обнаруживал, что пытаюсь выбраться из того вихря эмоций, в котором мы оказывались. Процесс составления и прочтения отчетов помогал Джинни (и мне тоже) обретать перспективу, выйти из глаза бури, посмотреть со стороны и понять ее поведение со мной.

Заметки также были упражнением в самораскрытии для нас обоих. Я рассчитывал на то, что Джинни в тиши своего уединения даст голос тем частям своей личности, которые приглушены. Я планировал раскрыть в заметках те стороны своего характера, которые мое личное тщеславие и профессиональная сдержанность не позволяли раскрывать во время сеансов. Особенно я надеялся на то, что она после понимания моих слабостей, сомнений, растерянности и разочарования откорректирует свою нереалистичную переоценку меня. Ее детский удивленный взгляд часто меня просто обескураживал и заставлял испытывать чувство одиночества. Я хотел, чтобы она это знала. Мне хотелось, чтобы она выбралась из этой допотопной канавы и посмотрела на меня, коснулась меня, поговорила со мной лицом к лицу. Если она сможет это сделать и если я сумею показать, что смогу принять и даже приветствовать скрытые черты ее характера по мере того, как они по одному будут робко просовывать свои головки через решетку ее самоуничижения, тогда я буду знать, что смогу ей помочь в ее развитии.

Чтение текста, который мы с Джинни написали, является для меня обогащающим опытом. До этого лишь некоторые психотерапевты имели возможность так подробно рассматривать в двойственной перспективе весь ход терапии. Меня удивляет многое. Позвольте мне начать с явного расхождения в перспективе между мной и Джинни. Часто ей нравится одна часть занятий, мне другая. Я стараюсь довести интерпретацию до полного понимания с большой решимостью и самолюбием. Чтобы ублажить меня и ускорить наше продвижение к более важным областям, она «соглашается» с интерпретацией. Чтобы нам перейти к «рабочим областям», я же, с другой стороны, потакаю ей тем, что удовлетворяю ее молчаливые запросы на совет, предположения, увещевания или наставления. Я высоко ценю свои внимательные пояснения. Одним мастерским мазком я придаю смысл ряду разрозненных, вроде бы не связанных между собой фактов. Она вообще редко признает и практически не ценит мои старания, а вместо этого, кажется, просто извлекает выгоду из моих простых гуманных актов: я смеюсь ее юмору, отмечаю ее одежду, называю ее пышкой, поддразниваю ее во время ролевой игры.

Для меня важной является аналогия с Розенкранцем и Гильденстерном. То, что терапевт является протагонистом во многих разнообразных синхронных драмах, является его страшным наивысшим секретом. Кроме того, несмотря на все заявки на полное самораскрытие, именно этим секретом нельзя полностью делиться. Это является очень ярким объяснением некоторых парадоксов психотерапии. Наши отношения глубоки и искренни, однако упаковка у них антисептическая: мы встречаемся предписанные пятьдесят минут, она получает компьютеризированные уведом-ления из административного офиса клиники. Тот же кабинет, те же стулья, то же положение. Мы много значим друг для друга, однако мы персонажи на генеральной репетиции. Мы очень дороги друг другу, однако по окончании сеанса мы исчезаем. И когда наша работа будет закончена, мы никогда не встретимся друг с другом.

Я намекаю Джинни, что мы стремимся к эгалитаризму, тем не менее записки раскрывают наш неотъемлемый апартеид. Я пишу третьему лицу «Джинни», она второму лицу «вы». Я даже в самых сокровенных отступлениях в заметках не раскрываю Джинни то, что ожидаю от нее. Для нее прием у меня часто является основным событием недели. Для меня она зачастую является одной из многих пациентов, которых я принимаю в конкретный день. Обычно я уделяю ей основное внимание, но иногда не могу отключиться от предыдущих драматических событий с другими пациентами. Я ожидаю, что она примет меня к себе, позволит мне быть для нее всем — и все же большей частью у себя в душе я отношу ее к другому разряду. А как может быть иначе? Каждый раз отдавать все всем означает ничего не оставить для себя.

Несмотря на то, что в отчетах перечисляется огромное количество и разнообразие методов, у меня нет ощущения, что моя терапия с Джинни была методологически ориентированной. Скорее, конкретные методики были полностью разового применения и использовались в рамках описанной мною концептуальной схемы. Хотя я не люблю заниматься препарированием, я попытаюсь продемонстрировать это путем анализа некоторых методик с обсуждением логического обоснования их применения.

Основные методики, примененные мною, можно разбить на три группы: (а) интерпретационная методика, (б) экзистенциальная методика, (в) активационная методика (под которой я подразумеваю наставление, совет, исповедь и очищение, парную ролевую терапию, поведенческую модификацию и обучение уверенности в себе).

Но часть моих уловок выглядит для вас простодушными, так как, кажется, они вас не злят. Например, когда я говорю, что прихожу на терапию, потому что нашла место, где делают ванильно-шоколадную газировку и продают лекарства со скидкой. Доктор Ялом не защищает ни себя, ни свое время от моего тявканья. Я обнажаю себя, выворачиваюсь наизнанку, чтобы посмотреть, какой маленькой я могу стать. У меня отсутствует внутренний план; самосохранение или эго, которое я пытаюсь сохранить, уже превратилось в ископаемое. Я всегда боялась выйти за рамки инструкций на работе и делала точно то, что было предписано — не неся ответственности за собственную мотивацию. На сеансах я, вероятно, тоже жду, когда вы начнете. Фактически так оно и есть.

Сразу после занятия я думаю о своем портрете, который хотела бы вам подарить. Символический жест, но полагаю, мне хотелось вам угодить и снова снискать ваше доверие, потому что портрет привлекательный.

Я рада, что снова заговорила о разброде сознания, путаных, непонятных голосах, которые одолевают меня, когда я занимаюсь любовью. И надеюсь, он понял меня, когда я пыталась объяснить, что основной проблемой является не оргазм или его отсутствие, а смятение и ненависть, которые я в себе накапливаю и которые меня переполняют. Даже когда я сама себе нравлюсь и мне становится очень приятно, как в момент моего обычного возбуждения, когда Карл все еще во мне. Это похоже на тайное удовольствие — то, которое Карл, по-моему, вряд ли одобрит или поймет. Он просто удивится, почему я не могу кончить вместе с ним, почему я волыню. Он подумает, что та ситуация, в которую я сама себя загнала, имеет всего лишь второстепенное значение, и так оно и есть. Особенно если учесть, что она не осложняется.

Когда я говорила о несовместимости, думаю, доктор Ялом полагал, что я морочу ему голову, но это не так. Я верила своим словам. Он не понимает, насколько технически я неразумна, или остаюсь, или пытаюсь таковой быть. Однако он никогда меня не убедит, что эта часть жизни — секс — не является одной из самых важных. И я не могу просто взять ее и вычеркнуть и сосредоточиться на кухонном столе. Хотя Карл не прав со своими учительскими замашками, в постели он большей частью раскован и многое игнорирует, если не прощает. И тогда не имеет значения, сколько обедов, книг и слов я подам Карлу, если я не могу отдаться ему без оглядки и полностью, не чувствуя, что я просто имитирую женщину.

Я все время понимала доктора Ялома, пока он не сменил тему с секса на тему общих отношений. Тогда эта тема показалась слишком объемной и обширной, и я не могла о ней думать. Но на этой неделе я попытаюсь. Если надо будет, я порепетирую, так как он все равно будет ее поднимать и поднимать. Думаю, я не позволю доктору Ялому слишком свободно говорить на цензурированные мною темы. Я отказываюсь говорить на тему какой-либо вины моих родителей. Всякий раз, когда он заманивает меня или я сама себя, говоря «уродливые женщины преследовали меня, бросая колкости», он спрашивает «Кто эти уродливые женщины? Вы их знали?», проблема размывается, и мы идем дальше. Мы оба прозрачны. Никогда не давайте психиатру равный шанс.

Он всегда говорит о самоуверенности по отношению к другим, но по мне — так спокойнее думать о самоуверенности внутри себя. Для контроля своих собственных мыслей. (В этом случае атакован будет только мой внутренний мир.) Я знаю, что доктор Ялом не одобряет, когда я ставлю цель управлять своими мыслями, придавать им законченный вид и одновременно покуривать травку. (Я же не запрещаю ему попивать херес.) Когда я курю травку, мои скучные мысли и предложения приобретают вкус и ощущение. Отпущенные мысли уже здесь, раскованы и оживлены, беспорядочно барахтаются, приобретают очарование и реальность. Они испускают ингредиенты, которые уже тушатся, почему же мы их игнорируем?

Вы лишь рассматриваете феномен, который не изменится, или считаете, что могу измениться я? Знаю, что вы отвечаете: «Да, но понемногу». И я прихожу к пониманию того, что все будет хорошо, ведь именно мелочи портят мне настроение и так меня расстраивают, что можно и умереть.

Дополнение к 18 января

Я говорила вам, что покажу вам то, что я пишу, когда впадаю в расстроенное, угрюмое настроение. Вот что я написала недавно.

Я пошла прогуляться по спокойной улочке, прячущейся за гаражами, типа заросших жилых конюшен. Полная тишина, никакого дорожного шума. Лишь только щебечут где-то рядом птички и вдалеке тупо квакает лягушка. Дорога, извиваясь, поднимается вверх. Она была проложена в частном порядке, и ее скрывают заросли малины, а также зеленая и пожухлая трава. Здесь прячутся любители курнуть марихуаны. Прячусь тут и я. Я пришла найти здесь убежище. Отсюда часть города, что у залива, выглядит как раковины, едва прикрытые приливом. Туман скрывает все рваные кромки центра города, оставляя торчать лишь белую башню, как детскую песочную игрушку. Пока не спустится ночь.

За несколько дней до менструации я всегда начинаю беситься. Может, это новый признак отличия рабочего состояния от нерабочего. (Сейчас я безработная.) Мое тело быстро и неутомимо, но в четырех стенах начинает слабеть и еле перемещается. Сегодня меня хватит, по крайней мере, на два теннисных сета, но нет партнера, и прогулки, эта прогулка, ограничены отсутствием цели. Карл — это загадка. Не знаю, мое ли плохое настроение настраивает его на худшее или вылезает его собственная жадность. Он может потратить пятнадцать долларов на карты, а когда я прошу его пойти куда-нибудь поужинать и не платить, а только сопровождать, он болезненно морщится. Тогда я начинаю злиться на себя. Я виновата, что подняла тему ужина, когда он без работы. Моя страшная озабоченность досугом исчезает. Мое однобокое желание заполнить свою жизнь развлечениями зависит от других людей. И я всегда оказываюсь в пролете.

Я снова увиделась с Лари (старый любовник), который предложил мне незавершенный план, как снова стать любимой и красивой. Я чопорно стояла с ним рядом и только ухмылялась, топчась на месте, как ребенок, и незамедлительно повторяя все вслед за ним. Гнев на других, он бьется во мне и нарастает, как сексуальное возбуждение. Нарастает негодование и ненависть. Вот такой на — вздрюченной я и засыпаю. Глотая слова, обращаюсь к Богу. Прошу Его очистить мой разум и душу от всех этих обвинений и видений. Мое поведение — это сон, вызывающий воспоминания о самых худших сценах.

Я понял, что проявил невнимательность, не предложив кофе, и провел его в кофейную комнату, где он налил себе чашечку с явным апломбом.

Я начал сеанс, предложив рассмотреть существующие между ними проблемы, и довольно скоро мы стали очень конструктивно использовать время. С обескураживающей открытостью Карл обсуждал свое недовольство упущениями Джинни — плохо мытая посуда, плохо приготовленные ужины и т. д. и т. п. Он хочет, чтобы она стала более компетентной и эффективной. Джинни уверенно возразила, что сегодня кухня была безупречно чистой. И тогда Карл перешел к требованиям более высокого уровня. К своему желанию, чтобы она умела решать проблемы во внешнем мире. Мне постепенно становилось совершенно ясно то, о чем Джинни постоянно говорила и на что я не обращал должного внимания, а именно — Карл действительно ей говорит: «Стань другой, а не тем, чем ты есть. Будь иной. По сути, стань такой, как я». Я ждал благо-приятного случая и подозревал, что и Карл поступит так же. Я хотел высказать это осторожно. Так, чтобы он не чувствовал себя оскорбленным, поскольку полагаю, что он чувствует себя чужаком со мной и Джинни, проведшими столько времени вместе. Однако он воспринял мою интерпретацию очень и очень легко. Позже мы смогли прийти к заключению, что у него были определенные, подробно разработанные идеалы не только для Джинни, но и очень прочные идеалы для него самого. И он бурно реагировал, когда обнаруживал в ней черты, которые ему не нравились в самом себе. Ему не нравится ее покорность и пассивность, и, конечно, он терпеть не может любые намеки на эти черты в самом себе.

Сегодня я гордился Джинни. Она продолжала высказываться, возражала Карлу. Она даже затронула тему его возможного ухода, но сделала это так быстро, что мы практически проскочили ее. Мне не хотелось ее поднимать, так как занятие шло к концу, а тема была довольно обширная. Она рассказала, как его боится, а он признался, что пугает ее, и, возможно, даже намеренно. Он весьма сообразителен. Он быстро понял, что за навязывание своих стандартов Джинни нужно платить определенную цену. Она подавит в себе именно то, что он хотел бы видеть. Полагаю, для Карла это было очень важное проникновение в ее суть — он услышал это и, думаю, крепко запомнил.

Карл вовсе не закрытый, обороняющийся человек. И могу представить, что в терапии с ним хорошо можно поработать. У него явно есть серьезные проблемы с самоидентичностью и безудержное стремление стать тем, кем хотели бы, как он полагает, видеть его родители. Впереди его ждало много психотерапевтической работы, но его эго было очень сильно.

Я с любопытством жду следующего отчета Джинни, так как мне интересно, что эта встреча значит для нее с точки зрения переноса на меня и ее чувств по поводу нашего визави с Карлом. Как бы там ни было, я всегда принижал Карла, никогда его не ценил и никогда не понимал, какой потенциально хороший человек живет с Джинни. Теперь я могу видеть, насколько привлекательна Джинни для Карла во многих отношениях.

В конце занятия я сделал попытку подтвердить свое ощущение, что сеанс был конструктивным, и спросил, способны ли они будут говорить так же свободно, как и сейчас, и в другое время. (Когда же я перестану напрашиваться на аплодисменты?) Они, конечно, сказали, что нет. Это сейчас они говорят более свободно. Я попытался спроецировать это состояние на будущее, чтобы сохранить новые возможности, и спросил у Джинни, сможет ли она теперь и далее говорить Карлу, когда почувствует, что он ее оборвал. Она сказала, что скорей всего да.

10 мая

Джинни

Было так интересно увидеть, как вы поворачиваете из-за угла, готовый увидеть меня, и вдруг неожиданно видите Карла.

Естественно, я не подумала о том, что может произойти, игнорируя неизбежное. Я гордилась вами обоими. И мое молчание иногда выглядело как обвинение против меня самой, поэтому я и несла тарабарщину.

Я многое узнала. Был момент, когда, казалось, я поняла свое поведение в отношении Карла. Я никогда не думала, что Карл так разочарован, как он сказал. И позже, поразмыслив над этим, я страшно разозлилась. Я увидела, насколько я увязла в беготне по магазинам, готовке, уборке и взаимных обвинениях по поводу неприбранности в квартире и как все затраченное на это время абсолютно не ценилось. Конечно, я знаю, что во время сеансов терапии я всегда сгущала краски и старалась преувеличить тот или иной случай, и, может быть, Карл под влиянием аудитории тоже преувеличивал.

Вы постоянно подчеркивали, как односторонне выглядели обстоятельства, когда Карл направлял всю критику на меня. Все мои переживания были ответом на то, что он когда-то думал обо мне. Все его цели были направлены на него самого, а мои — на нас.

Я никогда не думала, что Карл может развивать во мне комплексы, но, может, это и так. Думаю, вы ошибались, предполагая, что я намеренно оставляю стакан грязным, чтобы запустить в него, когда становится больно. Конечно, я всегда раздражала людей тем, что все делаю только наполовину, не доводя до конца. Я тушуюсь, но не намеренно. Перевожу дух наполовину, никогда не выдыхая окончательно.

После сеанса мы были просто переполнены всем тем, что обсуждали. Но как только мы детально обдумали сказанное, весь мой позитивный настрой попал под страшный глубинный отлив. Карл понимал, что его окружал мой страх — если он оставит меня, я могу сломаться. Он хотел, чтобы я жила собственной жизнью. Он полагал, что эта слабость была самой жалкой моей чертой. Он хочет, чтобы я построила свою собственную жизнь, и я почти за-кончила предложение — так что ему будет не страшно оставить меня.

Столы были развернуты в обратную сторону. Я всегда считала, что защищаю вас от оскорблений Карла. Но он считал, что вы великолепны, интеллигентны. Я чуть не чокнулась, услышав его пожелание прийти еще раз. Он считал, что я проявляю слабоволие, не желая брать его.

Мне все это действительно понравилось, и я была благодарна ему. Вы, кажется, были моим истинным другом.

10 мая

Карл

Я понятия не имел, чего ожидать, хотя в самом начале групповой терапии часть нервозности, которую я должен был испытывать, ушла. И все же я себя чувствовал так, словно вступил на новую, неосвоенную территорию. Может, теперь я узнаю, тут ли она. Сразу после того, как мы вошли в ваш кабинет, я увидел кофе и попросил себе чашечку. Думаю, мне больше нужно было время, чтобы оглядеться, чем кофе.

Большая часть нашего поведения контролируется силами, которые мы не осознаем. Фактически можно даже сказать так, что мы все умственно больны, но в той степени, до которой нас довели бессознательные силы. Психотерапия в том плане, в котором я практиковал ее с Джинни, стремится осветить темноту — отвоевать психологическую территорию от бессознательного путем высвечивания интеллекта. Пояснительный процесс был одним из этапов помощи Джинни взять под активный контроль свою жизнь.

Какие интерпретации я делал? На какие инсайты я надеялся? Обычно считается, что интерпретация, инсайт и бессознательное относятся только к далекому прошлому. Действительно, до самого конца своей жизни Фрейд считал, что успешная терапия базируется на полной реконструкции ранних жизненных событий, которые сформировали умственный аппарат и теперь находятся в бессознательном. Однако в своей работе с Джинни я не пытался копаться в прошлом. Напротив, я старательно избегал этого и ориентировал Джинни на сопротивление при ее попытках заглянуть в прошлое.

Я хотел помочь Джинни исследовать свое бессознательное (если только оно ее стесняло), но не желал исследовать прошлое. Есть ли здесь противоречие? Лучше всего мою позицию объясняет следующее задание: представьте себе бессознательное как абстракцию, состоящую из двух координат: вертикальная, временная координата и горизонтальная, неисторическая поперечная координата. Вертикальная временная координата уходит вниз, в прошлое и вверх, в будущее. Временная историческая координата развития — это знакомая концепция. Вряд ли кто будет оспаривать, что события далекого прошлого, давно забытые или подавленные, сформировали структуру нашей личности и оказывают сильное влияние на наше поведение. Что не так очевидно — так это то, что мы находимся и под контролем «еще не сбывшегося» — наших проекций в будущее. Цели, которые мы ставим перед собой; то, как нам хочется, чтобы нас, в конечном счете, рассматривали; проекция, накладываемая смертью на нашу жизнь; наше желание, чтобы нас помнили; все разнообразные и символические формы, принимаемые нашим стремлением к бес-смертию — все это может находиться вне понимания и значительно влиять на нашу внутреннюю жизнь и внешнее поведение. Будущее притягивает нас как магнит, а прошлое действует как детерминистская движущая сила.

Но особой целью моих интерпретационных усилий была горизонтальная неисторическая координата бессознательного. В любой момент времени существуют наслоения сил, действующих вне нашего сознания, которые оказывают влияние на наши действия и поступки. Например, Джинни находилась под диктатом своего идеализированного имиджа, чувства собственного достоинства, которые определяли, какие аспекты ей в себе ценить, а какие по-давлять в силу ее иррациональной потребности в любви и убеждения, что самоутверждение грешно или опасно. Для полной уверенности можно оспорить, что эти бессознательные неисторические силы формируются прошлыми переживаниями. Но дело не в этом. Временная причинная связь является несущественной системой ориентиров в терапевтической области деятельности. Археологические раскопки, поиски источника, первопричины — интересные вопросы, но не синонимичны терапевтическому процессу, хотя и имеют к нему отношение. Интеллектуальное целомудрие часто служит интересам и энтузиазму терапевта. Оно сочетается с зависимостью пациента от формирования эпоксидной связки, сцепляющей пациента и тера-певта на достаточно долгое время, чтобы начал действовать основной инициатор изменений — терапевтические отношения. Раскопки мне тоже нравятся, но, по возможности, я стараюсь сдерживать свое любопытство и фокусировать свое внимание на многослойных силах, сознании и бессознательном, которые в непосредственном настоящем формировали мысли, чувства и поведение Джинни.

Большая часть моей интерпретационной работы вращается вокруг «переноса» нереальных отношений Джинни на меня. Вместо того чтобы абстрактно обсуждать ее нежелание отстаивать свои права или ее неспособность выражать гнев, я сделал попытку рассмотреть эти трудности в их проявлении в отношениях со мной. Поэтому я занудливо просил Джинни выразить все ее чувства ко мне. Моя первая задача заключалась в том, чтобы помочь ей осознать свои чувства, а затем выразить их. Я вынужден был сначала полагаться на косвенные свидетельства и делать вывод о ее переживаниях. Она отрицает наличие сильных чувств ко мне, однако регулярно в ночь перед сеансом не спит и полна страхов. Непосредственно перед сеансом или после него у нее разыгрывается сильная мигрень или на пути в кабинет у нее начинается рвота. Когда я отменяю сеанс, она никак не реагирует. Однако на следующий сеанс она или не приходит, или опаздывает, или впадает в депрессию, чтобы наказать меня (через вину) за мою не-внимательность. Часто самым богатым каналом информации для меня были ее фантазии: Карл бросает ее. Я увожу ее в лесную хижину. Забочусь о ней, кормлю ее, посылаю ей моего ассистента для сексуальных забав. Хотя она обычно отрицала все это, это были ее фантазии и таким образом ее желания. Я анализировал их как мог. Я постоянно ставил перед ней вопрос о ее поведении со мной и по-ощрял ее на риск. Почему она не может противоречить мне? Задать мне любой вопрос? Одеться привлекательно для меня? Выразить свое разочарование мною? Рассердиться? Сказать мне, что я ей нравлюсь? Позже я расскажу о значимости поведенческого изменения как базового метода, здесь я использовал поведение в рамках интерпретационного подхода. Поощряя ее рискнуть и сделать то, что она боится делать, я надеялся заставить ее осознать противостоящие, устрашающие неосознанные силы.

Поэтому я и занялся интерпретациями — сначала чтобы помочь ей извлечь те чувства, которые были загнаны в непонимание, затем, чтобы предложить стандартные общие схемы ее поведения, а далее — чтобы помочь ей понять неосознанные посылки, которые диктуют эти схемы.

Она сказала, что не заслуживает этого; что в действительности она «недостаточно крупная» и хочет стать невидимой. Пару раз она сказала: «Если бы только вы могли видеть меня в ту ночь, когда я паниковала». Я попытался выяснить, чего бы она хотела, чтобы я сделал той ночью, или что она могла бы ожидать от меня, особенно если учесть мои отчеты, которые показывают, насколько я могу ошибаться. В ответ она сказала только, что, когда ей трудно, ей хочется, чтобы рядом кто-то был, как ее отец или мама, которые иногда брали ее к себе в постель. Я спросил у нее, расстроилась ли она от утраты мною «совершенства». Она стала это отрицать, но все же заметила, что, когда просматривала свои заметки, стараясь восстановить их в памяти, ей вдруг захотелось драматично швырнуть их на пол. К концу же занятия она сказала что-то, из чего можно было сделать вывод — она рассердилась, потому что думала обо мне много, а я — нет. Это меня озадачило. Это совершенно противоречило тому, что она обычно говорит — обычно она говорит о себе, что ей настолько не хватает значимости, что она даже не заслуживает какого-либо внимания. Полагаю, что ее основным стремлением является желание быть единственным объектом моего внимания. А другое ее стремление быть маленькой и незаметной в действительности — лишь способ компенсировать жажду внимания.

Я очень сожалел, что не записал на магнитофон это занятие. Мне трудно уловить его пикантность, даже если заниматься анализом сразу по окончании сессии. То, что отчеты отчасти повлияли на нее негативно, меня, естественно, озаботило. Тем не менее я абсолютно не сомневался, что они ускорят нашу работу. Когда она предположила, что я уже работал с подобными проблемами в ходе своей терапии, я согласился и спросил о ее чувствах по этому поводу. Она промолчала. К сожалению, у меня сейчас лекция и мне надо закругляться с отчетом, хотя я понимаю, что успел отразить лишь малую толику этого занятия.

2 июня

Джинни

Вы правы. Мне не хочется это писать. У меня такое ощущение, что я предала друга, когда вернула вам эти отчеты. Друга, который посетил меня лишь на короткое время. В то же время я почувствовала облегчение оттого, что все прошло. Думаю, что когда-нибудь мне захочется опять их просмотреть, подумать над ними, но, возможно, это просто мой предлог «поплакать завтра». Как сейчас помню, я вся съежилась внутри, когда читала часть, в которой вы говорите о моей жалости к себе и о том, как она меня засасывает. Я имею в виду то, что я бревно. Отчеты страшно меня изобличают. Не думаю, что я действительно такая, какой описана собой или вами. Если бы я была такой, Карл бы тут же меня бросил. И все же я кормлю эту «бедную себя» из отчетов, каждую неделю предоставляю ей транспорт, чтобы добраться сюда, и остерегаюсь менее знакомых, но более сильных своих элементов. Легче быть затоптанной, чем топтать самой.

Вот сижу я здесь и представляю, как вы говорите: «А знаете, вы мне нравитесь, Джинни». А я привередничаю и говорю: «Идиот». Но на большее меня не хватает.

Та бессонная ночь не была основной темой недели, так почему же все занятие мы только о ней и говорили? Мне надо было это прекратить.

Когда я пришла на занятие, я была спокойна и открыта. Но я вернула себя в ту воскресную ночь, как будто снова прыгнула в колодец, где когда-то застряла. Я стала объяснять ситуацию — смотрите, это произошло именно так — и вдруг оказалась там, откуда начала.

Вчера, когда я ушла, то поняла, что все, что может быть написано вами или мной в наших отчетах, никак магически не изменит и не придаст смысла тому, чего нет. Теперь, когда я прочитала ваши комментарии, я знаю — вы чувствуете себя втянутым. Но не могу выразить свое заключение словами. Никогда не могла. Мы клюем на мелкую наживку, а реальная рыбка гораздо глубже. Ту мелочь, что мы ловим, я выбрасываю обратно.

Понимаю, что разговор — единственный способ для нас что-либо выяснить. Но я становлюсь такой застенчивой. Мне было так неприятно на занятии, потому что я не сконцентрировалась так, как хотели вы, или на том, на чем хотели вы. Если бы мы встречались два раза в неделю, я бы могла опять прыгнуть. А может, и нет. Я встречаюсь с Карлом каждый вечер и откладываю дела, обещая пора-ботать над нашими жизнями.

Но считаю, что мы с вами хотим иного. Я хочу стать зрелой, успокоиться и поплакать. А вы хотите рациональных ответов и лидерских качеств.

Остаток дня мог стать отвратительным и обескураживающим, но я не допустила этого. Я хотела все стереть и начать день заново, а не следовать за своими представлениями по кругу. Но не получилось.

11 июня

Доктор Ялом

ДЛЯ меня это занятие было одним из наименее сложных, наименее ощутимых занятий, которые провел с Джин — ни. Как только она вышла из моего кабинета, я тут же о ней забыл, и теперь, четыре часа спустя, едва помню, о чем шла речь. Осталось только сильное ощущение отсутствия работы, отсутствия продвижения.

Наиболее удивительной частью занятия было самое начало, когда Джинни пустила в меня две крошечные Джинни-молнии. Сначала она сказала, что по телефону (она звонила, чтобы перенести занятие) ей почудилось мое нежелание встречаться с ней на этой неделе. Затем она добавила, что колебалась, приходить ей сегодня или нет, так как вместо этого она могла бы пойти на скачки, ведь сегодня последний день сезона.

После этого она какое-то время рассказывала о своей депрессии, и своем разочаровании, и о том, что последняя встреча, на которой я вытягивал из нее ответ, а она не знала его и не могла дать, была очень плохой. (Фактически это была сущая правда, так как на прошлом занятии я потратил большую часть времени на попытки вывести ее в область ее впечатлений от прочтения отчетов.) На этом занятии я сделал пару робких намеков на этот вопрос, но, видимо, в ближайшем будущем мы вряд ли будем говорить об отчетах.

И готовлю себе помидоры с картофелем по-гречески. Так, играя в маленькую девочку, я нахожу спасение и витаминное милосердие.

25 января

Доктор Ялом

Удивительно веселый и неформальный сеанс с Джин — ни. Не могу понять, почему так получилось, ведь перед сеансом я был сильно расстроен. За три часа до прихода Джинни у меня был чрезвычайно тяжелый сеанс с другой пациенткой, который закончился тем, что я сделал то, что стараюсь никогда не делать, — действовал безответственно, может быть, даже деструктивно, полностью теряя самообладание. Пациентка выбежала из кабинета. После я почувствовал себя виноватым, так как эта пациентка была угнетена, страдала бессонницей и дополнительные волнения были ей абсолютно ни к чему. Конечно, я могу дать этому различные разумные объяснения: моя злость могла ей помочь; ее презрение и гнев вывели бы из себя даже терпеливого святого Франциска, а терапевт всего лишь простой смертный. Но неважно. После ее ухода я был потрясен и серьезно озабочен тем, как бы она с собой чего-нибудь не сделала, дело может дойти и до самоубийства.

В течение двух часов между ее сеансом и занятием с Джинни у меня была встреча с психиатрами-стажерами, так что времени на обдумывание этого инцидента у меня не было. Поэтому, придя на занятие с Джинни, я стал думать о нем и поначалу был очень рассеян. Однако было очень приятно видеть Джинни, и я сумел забыть Анну, другую пациентку. Полагаю, Джинни не похожа на Анну, настолько она безобидна, так благодарна мне за каждый пустяк, что пребывание с ней меня просто умиротворяет. Я переживаю драму Розенкранца и Гильденстерна. За кулисами другая постановка, другие актеры. Можно написать сценарий для Анны, в котором будет только небольшая роль для Джинни. Самый главный и страшный секрет психотерапевта — драмы на другой сцене.

Я пишу все это на следующий день, и мне трудно четко выстроить в уме всю последовательность событий. Если вновь анализировать занятие, то лучше всего мне запомнилось ощущение того, что Джинни стала взрослее, меньше хихикает, стала упитанной, более привлекательной. Более того, я ей все это сказал. Я стал поощрять ее задавать мне вопросы, так чтобы наше общение прошло более зрело. Занятие она начала очень быстро, спросив меня, что со мной случилось. Я стал говорить, что ничего не случилось, но позже рассказал, что меня расстроила другая пациентка. Ее реакция была интересной. Выглядело так, что расстроилась именно она, потому что не могла представить себе, как я сержусь на нее, и я сказал, что так оно и есть. Затем она перешла к фантазиям, которые возникали у нее всю неделю и которые были такими же, что и на предыдущей неделе, — создание ситуаций, в которых она могла рассердиться на людей. Поэтому я считаю, что наши проникновения в ее скрытый гнев принесли пользу. Теперь у нас есть четкое понимание значения этого потока фантазий.

Она очень хорошо понимает, что чувствует и действует как маленькая девочка, что постоянно усмехается. Сегодня она действительно не ухмылялась почти все занятие, и у меня сложилось абсолютно новое мнение о ней. По ее словам, она сильно пополнела и, естественно, превратила это во что-то деструктивное с иррациональным убеждением, что она будет весить столько же, сколько и ее мать. Но она отвергает мысль, что может унаследовать только отрицательные черты своей матери, но не положительные. Это типичный пример магического мышления Джинни. Я отреагировал тем, что дал ей понять, насколько иррациональным я это считаю, и как она превращает любой фактор во что-то отрицательное для себя. Я настаивал, что фактически она выглядит гораздо лучше. Я почти установил, что отчасти привлекателен для нее. Интересно отметить, что, когда она вышла из кабинета, друг, который зашел поболтать на минутку, отметил, что от меня только что вышла «хорошенькая девушка».

Другой вопрос, который она задала, был о том, было бы мне приятно, если представить, что я на двадцать лет моложе. Я ответил, что без большой доли смущения сделать это для меня проблематично. Затем квазисерьезно она попросила распланировать для нее неделю и точно указать ей, что она должна делать. Я ответил подобным же образом и дал ей несколько советов: открыто поговорить с Карлом, писать по два часа в день и перестать ухмыляться. Другая поднятая ею тема привела к тому, что я считаю странным способом для анализа ее отношения с Карлом. Карл очень угнетен, сидит без работы, и Джинни считает, что в этом он винит ее, как будто это она «опустила его». По-моему, он рассматривает ее совершенно с другой стороны, т. е. теперь, когда у него дела идут из рук вон плохо, она — единственное, что у него остается. Фак-тически этому есть определенное доказательство, так как в последнее время он стал с ней гораздо ласковее. В конце сеанса она попросила почитать мои последние отчеты, и я обещал, что к следующей неделе я их обязательно приготовлю. Приятное, раскованное, свободное времяпрепровождение с Джинни.

25 января

Джинни

Полагаю, что я не очень-то ждала этого занятия, так как у меня не было ничего определенного и я не знала, что и рассказывать. Перед занятием, как я вам сказала, на меня нашел транс и я могла сидеть и часами смотреть в никуда.

Доктор Ялом действовал странно. Сидел, вжавшись в кресло, и улыбался. В паузах, которые я делала, он прикрывал рот рукой. Позже он скажет, что у него было тревожное чувство, и рассказал почему. Мне это было интересно. Я быстро набросала сценку. Некая девушка периодически ему язвит, и он, в конце концов, рассердился. Мне стало интересно, почему что-либо подобное не происходит между нами — как насчет моего медленного хождения кругами? И, бог свидетель, я тоже язвлю, но в свой адрес, а не в его. Он говорит, что трудно обнаружить мой гнев (звучит великолепно). Другими словами, он не может рассердиться на меня, если только я, как та девушка, не будут постоянно его доставать. Мысль была очень инте-ресной. Затем я поняла, насколько ограниченным был наш сценарий — я пристроилась на небольшой жердочке, где меня ничто не может волновать, кроме слабых эмоций, инсинуаций и прихотей.

Я подумал, может, мне сесть рядом с Джинни или ей рядом со мной, но вскоре был рад тому, что мы оказались по разным сторонам комнаты. Это дало мне возможность говорить более свободно, и я чувствовал себя очень комфортно именно потому, что находился на удалении от вас обоих. У меня было пространство для маневра, и чтобы я ни сказал, даже то, чего до этого не говорил, не было направлено против вас или Джинни, а больше походило на игру в огромный мяч из слов, перебрасываемый в пространстве, и это давало ей время на подготовку ответа.

Я опасался того, что мы отвлечемся, пытаясь распихать наши более сильные эмоции по коробочкам наших более мелких точечных раздражений, что происходило в группе психотерапии и оставляло меня вне контакта с членами группы, хрупкими, истеричными по мелочам. Но когда я начал говорить, я почувствовал, что мои слова словно исходят из глубины души и что я говорил именно то, что чувствовал. Временами я задавался вопросом: почему же я не мог сказать так до этого? Ваши редкие комментарии всегда подталкивали нас к неисследованным уголкам. Думаю, отчасти причиной моей легкости явилось открытие, что ни Джинни, ни вы, который знал больше обо мне от Джинни, чем я знал от нее о себе, не будете против меня. Я решил, что если это так, то не стоит сопротивляться, так как за последнее время моя самоуверенность частично пошатнулась, хотя результаты были хорошие. Но мысль о нашем сеансе шока и замешательства и о последующих нескольких днях (или сколько это займет) работы со всем этим меня не привлекала. Когда я увидел, что этого не произойдет, я настроился на отдачу.

Периодически меня беспокоила мысль, что я говорю слишком много, но также меня беспокоило то, что я не смогу сказать эти важные вещи снова так же легко. Я все еще обеспокоен тем, что я уже не такой слушатель, каким был раньше. Я всегда предполагал, что если замкнусь и отключусь от людей, они тут же начнут ко мне ломиться. Вместо этого чаще всего они отключают тебя. Но в ходе сеанса я был уверен, что меня слышат, и это почти меня опьянило.

С другой стороны, я обнаружил, что когда излагаешь все это в письменном виде, то мне больше интересны мои собственные реакции и мотивации, а не то, как все это воспринимала или воспринимает Джинни. Но полагаю, что когда-нибудь мне придется столкнуться с вопросом, обращаюсь ли я так со всеми людьми, или с любовницами, или только с Джинни. Если правдой окажется последнее и если это будет означать, что мне следует оставить ее, мне будет очень трудно это сделать по двум парадоксальным причинам. С одной стороны, меня охватит ужас от перспективы оказаться с жизнью один на один, но, с другой стороны, я чувствую себя в западне, потому что считаю, что мой уход погубит Джинни. После стольких лет, прожитых вместе, когда она выстраивала дни вокруг меня, будет страшной жестокостью с моей стороны уйти и оставить ее одну. Я бы ради нее боялся уйти по своей прихоти, поэтому я и мечусь туда-сюда по комнате, где мне становится все более и более неспокойно. В то же время я боюсь того, что обнаружу по ту сторону двери. Эта комната мне, по крайней мере, знакома и придает уверенности. А также я боюсь, что случится в ней, когда я уйду. Часть всего этого мы обговорили с Джинни, когда вышли из ва-шего кабинета. Но что делать, я не знаю. Часто, когда она меня достает, я сужу о ней на основании поверхностных ценностей, которые мне нужно давно перерасти. Я говорю себе, что я чувствую то, что чувствую, так как она не соответствует тому налету уверенности, который приобретаешь в средней школе и который я с себя еще не стряхнул, хотя это, кажется, недостойно ни ее, ни меня. И я не знаю достаточно хорошо ни себя, ни жизнь, чтобы сказать, вижу ли я в этой наносной породе алмаз или просто отблеск солнца от стекла.

24 мая

Доктор Ялом

После предыдущего занятия я не был вполне уверен, ждать мне сегодня Джинни одну или вместе с Карлом, но они снова пришли вместе, и, к моему удивлению, Карл протянул мне объемистый отчет, который я не просил его писать. Джинни извиняющимся тоном сказала, что ее отчет еще сырой и над ним надо поработать и отпечатать.

Она выглядела необычно скованной и неспособной решить, стоит ли ей давать его мне или нет. Такой гамбит в самом начале оказался точным предсказанием ее поведения в течение всего остального занятия.

Начали мы с того, что Джинни сказала, что последний сеанс был очень хорошим и интересным на всем его протяжении и что после они хорошо его обсудили. Она не знает, какие еще последствия были у нашей встречи, но знает точно, что они больше разговаривают и больше ссорятся. В ответ на мой вопрос о содержании дискуссии мы довольно быстро перешли к очень интересному материалу. Большая часть разговора происходила между мной и Карлом, Джинни в основном сидела и молчала. Позже она объяснит, что чувствовала себя усталой и немного не от мира сего, потому что в тот день у нее были расширены глаза, а также потому, что она получила новую работу. Но это было еще не все.

Карл немедленно стал обсуждать проблему собственного страха оставить Джинни, потому что она может сломаться. Если и есть ключевая тема для супружеской пары, то она заключается именно в этом. Мы с Джинни много и по разным поводам обсуждали, почему она не может поговорить с Карлом о будущем их отношений. Но деваться было некуда, надо было сидеть и слушать, как они прозаично говорят о том, что Джинни месяцами боялась обсуждать. Карл боялся, что Джинни впадет в депрессию и сло-мается, если он ее оставит, и что потом его будет мучить чувство вины, когда он поймет, что сделал с ней. Я спросил, что же будет с ним, и он признался, что боится, что с ним произойдет то же самое. Ему никогда не нравилось жить одному, и он не уверен, хочется ли ему этого. Его, однако, соблазняет вызов. Он считает, что это окажется вроде как его недостатком, если он не сможет стать полностью самостоятельным. Я же считал, что проживание вместе в силу страха жить порознь является недостаточным основанием для взаимоотношений, и так ему об этом и сказал. Трудно представить, что можно построить что-то длительное и прочное на таком непрочном фундаменте.

Изменение требует волевого усилия. Ранее я описывал уклончивый характер силы воли и предположил, что так или иначе все методики нацелены на пробуждение и укрепление силы воли — желания измениться, развиваться и, самое главное для Джинни, желания желать. Интерпретационные методики зачастую являются первыми шагами к реанимированию воли. Во-первых, мы просто помогаем человеку осознать тот поток, который несет его через всю жизнь. Необходимы некоторые неподвижные предметы — дерево, дом, силосная башня, терапевт — чтобы помочь пациенту-пилигриму понять, что он движется, но не по собственной воле. После определения существования потока пациенту через разум помогают оценить силу и характер течения. И таким образом он узнает как об отсутствии воли, так и о характере тех сил, которые ее заменили. Знание обеспечивает первый шаг к мастерству. Экзистенциальная и активационная методики обеспечивают дальнейшие этапы развития и воспитания силы воли: экзистенциальная методика инициирует процесс развития, тогда как активационная методика выводит усик побега вверх после того, как он пробился сквозь землю. Сначала рассмотрим «экзистенциальную» методику. Я беру этот термин в кавычки и применяю его с волнением, потому что он стал трудным для понимания и его вульгаризировали. Подобно старому молотку или мантии академика, его применяют, чтобы придать благородства любому делу. Поэтому я буду по возможности абсолютно точным. «Экзистенциальным» я называю виталистический, не детерминистический и нередукционистский подход, который фокусируется на «данностях» существования, непредвиденных обстоятельствах, значении и цели жизни, на силе воли, решении и выборе, на обязательствах, на сдвиге в отношении и жизненной перспективе. Стандартного набора экзистенциальных методик нет. Напротив, этот подход по определению не является методологически ориентированным. В целях данной дискуссии я рассматриваю любой метод, который я использовал, чтобы повернуть голову Джинни в направлении этих вопросов, как «экзистенциальную» методику.

Какие отношения существуют между этим подходом и выработкой «силы воли»? Предположительно, неясные и несистематические. В случае с Джинни я попытался посредством интерпретаций устранить препятствия к силе воли, ослабить когорту противодействующих стремлений. Я не могу описать эти действия четким, методологическим образом. Достаточно будет сказать, что я удобрил почву, что я сыграл роль акушера при рождении силы воли.

Взято с психологического сайта http://myword. ru

Разными путями я старался уговорить, настоять, заставить Джинни признать внутриматочные толчки ее еще не рожденной силы воли. Я постоянно напоминал ей, что она имеет право голоса и выбора ее будущего, что она сама несет ответственность за себя. Она отдала другим право на свое формирование. Но даже этот поступок требовал выбора. Она была не такой беспомощной, как думала сама. Я ставил перед ней вопрос перспективы ее жизни разными путями. Разве она не может рассмотреть свои текущие проблемы с другой точки зрения, в длительной перспективе ее жизни? Что такое базовая Джинни, а что периферийная — нечто чуждое, то, что уйдет, то, что в конце ее жизни окажется невыразительным пятнышком? А как насчет будущего? Захочет ли она через десять лет все так же поддерживать пустые отношения без любви — и все потому, что не осмеливалась говорить, не осмеливалась действовать? А как насчет смерти? Не поможет ли ей осознание смерти освободиться от отливов в основном несу-щественных событий? Я ругал или старался шокировать ее. «Какую надпись вы бы хотели выбить на вашей надгробной плите? «Здесь покоится Джинни, которую завалил на экзамене в школе иностранных языков мистер Флад?» Это достаточный смысл вашей жизни? Если нет, станьте выше этого, сделайте что-нибудь»… «Повседневные события забирают у вас энергию, придержите вашу силу воли, только если теряете перспективу всей вашей жизни, только если вы действительно верите, что эти события являются центральными для вашего существования»… «Вы можете справиться с ними с помощью ваших собственных ресурсов: вы узнаете, если только будете слушать и глубоко всматриваться в себя, что эти события и ваша реакция на них являются вашими вассалами — вы создали этот мир, это событие, эту реакцию, их существование полностью зависит от вас»… «Ничего не происходит, ничего не существует, пока вы не создадите это. Так как тогда событие или человек могут вас контролиро — вать?»…«Это вы вызвали их к жизни вашим усилием воли, вы дали им власть над собой и вы же можете забрать ее обратно, потому что она принадлежит вам. Все проистекает от вашей силы воли».

Иногда я думаю о себе как о дожде, льющемся на оловянную кровлю Джинни. Я хотел изливать, швырять потоки воды сразу во всех направлениях. Я хотел промочить ее до нитки. Но я был вынужден ограничить себя, чтобы не создать неврального анастомоза, при котором тело Джинни будет подчиняться каждому моему желанию. Парадоксальная психотерапевтическая ситуация: делай, что я говорю, но делай это для себя!

Кроме «интерпретационного» и «экзистенциального» методов был еще и третий основной аспект в моей терапии с Джинни. Я называю его «активационным», но его можно назвать и по-другому: поведенческая модификация, поведенческая манипуляция, десенсибилизация, дезадаптация и т. д. Описание этой части моей работы не приносит мне удовольствия. Я мало горжусь ей. Она унижает меня и Джинни. Она теряет свое достоинство, становится материальной, объектом, чье поведение я должен модифицировать. И все же найдутся те, кто заявит, что любое изменение, которое произошло в Джинни, было достигнуто главным образом и именно посредством этих методик. И аргументы, которые они могут собрать, будут убедительными.

Я, в силу отсутствия оригинальности, попросил ее рассказать, что хорошего случилось с ней на этой неделе. Ну, она прошла отборочное собеседование в театральную труппу и написала смешную страшилку для своих друзей, которая оказалась очень уморительной, но денег не принесла. Когда я поинтересовался ее актерским мастерством, она рассказала, что иногда входила в образ с помощью мамы. Она просила ее изобразить сценку, которую затем прекрасно имитировала. Она подумывает о том, чтобы стать профессиональной актрисой и явно имеет значительный талант. В реальности она не могла им овладеть и стала исследовать тонкие и продуманные шаги, чтобы опорочить те положительные мысли, которые могла пропустить. Например, признав, что играла довольно неплохо, она тут же добавляла, что вся ее игра чистое притворство, т. е. в действительности она не ощутила своих чувств так, как положено. Меня это очень утомляет, и временами я чувствую, что уже исчерпал всю свою изобретательность, поощряя Джинни смотреть на себя в другом свете.

Так что мы закончили, даже не сказав друг другу «привет». Единственными обнадеживающими признаками были проблески мятежности. Например, ее подозрения, что я не хотел с ней сегодня видеться. Ах да, еще она опоздала минут на пятнадцать, сев в автобус, который и не смог бы доставить ее вовремя. Кроме того, она была несколько директивна, пересказывая сон, увиденный прошлой ночью. «Я расскажу, но не хочу тратить много времени на его обсуждение». Сон был о том, что я не смог принять ее для индивидуального занятия, но позволил присутствовать на одной из моих лекций. На этой лекции я написал несколько слов на доске, которые она переписала в свою тетрадь. Это было что-то из жаргона психотерапевтов, типа названий различных болезней. Затем, пожалев ее, я принял ее в индивидуальном порядке минут на десять-пятнадцать. То, что мы оба что-то писали, я на доске, она в тетради, напомнило мне проблему с отчетами. Сон (и ее слова в начале занятия) отражают ее страх, что я не желаю ее видеть, но под этой поверхностной озабоченностью я усматриваю первые нежные ростки ее открытого сопротивления лечению.

11 июня

Джинни

Я ожидала, что буду разочарована занятием в прошлую пятницу. Но вместо этого я почувствовала облегчение, когда ушла. Сегодня понедельник, и в моей памяти остались только определенные впечатления.

Во-первых, мы говорили о том, что я плачу, когда смотрю «Лесси». Я думала, что это плохо, что это признак эмоциональной инфантильности. Но вы сказали, что некоторые люди не могут даже этого. Ваши слова меня оживили, ведь я об этом даже и не думала, разве что в сатирическом свете. Карла тошнит, когда он видит меня в последние пять минут «Лесси».

Думаю, что, когда мы считали плюсы, я вас заманивала. Это как вспоминать сюжеты еще не написанного романа. Плюсы отодвигаются очень далеко, если не могут меня поддержать и мотивировать. И недостаточно интересны, чтобы их рассматривать.

Когда вы думали, что я блефую, мне это нравилось. Думаю, я всегда так искренна даже в отношении своей тупости. А для вас это должно было быть действительно дико и неприятно, если вы считали, что я прикидываюсь.

С занятия я ушла в оптимистическом настроении. Хотя чувствовала, что вам оно не понравилось. Но это не умалило моего удовольствия.

15 июня

Доктор Ялом

Третий раунд (или 4-й или 5-й) в серии «Джинни сердится». Я сегодня так давил на Джинни, что сам в это не могу поверить. И теперь мне интересно, что же она сделает на этот раз. И сколько еще раз нам придется проходить через этот цикл.

Все началось, когда она вошла в мой кабинет удрученная и подавленная, сказав: «Прошлой ночью у нас опять были разговоры о «бревне». (Она имела в виду предыдущий разговор, когда Карл заявил, что в постели она ведет себя, как чурка.) Суть разговора заключалась в том, что Карл бесконечно критиковал ее за многочисленные промахи — и она считала критику с его стороны вполне оправданной. Он просил от нее определенного взаимодействия, определенной спонтанности, и все, что он о ней говорил, было «сущей правдой». Она не могла ему ответить или от-ветить так, словно была каким-то бесчувственным существом. Это был полный кошмар, она просто ждала, когда все это кончится, чтобы освободиться. С тех пор ее одолевают фантазии о том, что он ее бросает, и она с уверенностью подумала — «вот оно». Сегодня она пришла ко мне в очень самокритичном и самоуничижительном настроении. А я знал, стоит мне с ней немного покрутиться, как ее отчаяние и отвращение к себе затянут меня. Сегодня важно было сначала думать, а потом чувствовать.

Моей первой реакцией была попытка определить, что бы она сказала Карлу, если бы не была так парализована. Она не придумала ничего лучшего, как сказать — «настоящая женщина» постояла бы за себя более решительно. По некоторым ее заявлениям было понятно, что она просто кипит от возмущения и гнева, но никак не может договориться со своими эмоциями.

В результате обсуждения хронологии последней ночи кое-что прояснилось. Сценарий развивался следующим образом: Джинни провела время с 17.00 до 19.00, пытаясь приготовить новое блюдо, жареное филе свинины. Блюдо получилось полупровальным, съедобным, но неинтересным. Карл, который имеет привычку читать за ужином, разгадывал кроссворд и критиковал ее, как какую-то официантку, говоря, что свинина не удалась, а картофель не доварен и т. д. и т. п. После ужина он должен был отвезти ее к подруге, чтобы она приняла душ. (Она не может пользоваться душем дома, потому что из толком не прикрученного крана постоянно идет ржавая вода.) Он отказался везти ее к Еве, вынудив ехать трамваем. Когда она вернулась домой, он уже ушел, оставив записку, что пошел попить пивка в надежде развеять свое плохое настроение. От записки ей стало легче. Когда он вернулся, то был, кажется, еще более расстроен, чем прежде, так как она не поблагодарила за записку. Он смотрел телевизор примерно до 0.30, и она уснула через несколько минут после того, как его выключили. Джинни говорит, что так как она встает в 6.30 утра, то к полуночи сильно устает. Как бы там ни было, Карл разозлился на нее за то, что она так рано уснула.