Святогорский монастырь вошел в состав па­мятников Пушкинского Заповедника не случай­но: у его стен находится священная для каждого советского человека могила Пушкина. Древние стены монастыря не раз видели и живого поэта, то оживленно беседующего здесь с простолюди­нами, то записывающего народный говор и песни. «Место это торжественное. И не только потому, что вы чувствуете здесь близость дорогого сот­ням миллионов ушедших, живущих и имеющих родиться людей — праха. Оно как нельзя лучше несет на себе маленький белый памятник вели­чайшего из русских поэтов» (А. В. Луначарский).

Петровское расположено не на возвышенно­сти, как Михайловское и Тригорское, а на по­логом, противоположном от Михайловского бе­регу озера Кучане (или Петровского).

ДОРОГА ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО
В ПЕТРОВСКОЕ

В Петровское от Михайловского ведут две дороги: одна по Михайловскому лесу, другая по заросшему красивым сосновым бором берегу озера Кучане. Обе дороги соединяются на опушке михайловского леса в одну, которая идет даль­ше к Петровскому берегом озера и опушкой мо­лодого березового леса.

Петровское было уже по-настоящему обжи­тым имением раньше Михайловского. Сюда в 1783 году после выхода в отставку с военной службы прибыл на постоянное жительство Петр Абрамович Ганнибал, которому Петровское до­сталось от отца А. П. Ганнибала по раздельному акту в 1781 году.

Выйдя в отставку, П. А. Ганнибал тогда же, видимо, и построил господский дом, простояв­ший полтора века.

Сохранившийся фундамент этого дома, сго­ревшего в 1918 году, и несколько его фотогра­фий дают представление об облике этого ган — нибаловского гнезда. Дом был в полтора этажа, деревянный, крыт и обшит тесом, по размерам намного превосходил господский дом в Михай­ловском. Второй этаж дома был обрамлен кра­сивым портиком с колоннами, нижний этаж имел две веранды. Одна из них выходила к па­радному крыльцу, выходящему в сторону подъ­ездной Березовой аллеи, заканчивающейся у господского дома большим, посаженным по кру­гу цветником; другая веранда выходила в сто­рону парка.

Краем его от самого дома на берег озера протянулась красивейшая аллея даже в сравне­нии с аллеями Михайловского и Тригорского парков — Главная аллея карликовых лип. Она состоит из невысоких, причудливо переплетаю­щихся наверху густыми ветвями лип, которые стали «карликовыми» из-за постоянного их под­резания.

На выходе аллеи к озеру в пушкинское время стояла беседка-грот: двухэтажная, деревянная, на каменном фундаменте, с аркой посредине. Одна из двух веранд беседки-грота была обра­щена в сторону озера, другая — в сторону пар­ка. Сейчас от беседки сохранился только фунда­мент.

Приблизительно с середины Главной аллеи карликовых лип, перпендикулярно ей, через весь парк идет вторая аллея карликовых лип. Это длинный узкий коридор в сплошной зелени кар­ликовых лип, которые здесь так густы, что даже в яркий солнечный день в аллее царит полумрак. Но стоит только выйти за стену деревьев, как сразу попадешь на залитую солнцем широкую поляну, на которой при Ганнибалах был сад и ягодники.

iso

По другую сторону этой поляны, параллель­но аллее карликовых лип, от самого почти фун­дамента дома к озеру идет Большая липовая аллея, состоящая из прекрасно сохранившихся гигантских лип.

В противоположном от дома конце этой аллеи стоит большой серый камень-валун, у которого, по преданию, любил сиживать, предаваясь своим думам, владелец имения П. А. Ганнибал, двою­родный дед А. С. Пушкина, сын знаменитого «Арапа Петра Великого».

Пушкин всегда живо интересовался жизнью и деяниями своих предков, «коих имя встре­чается почти на каждой странице истории на­шей». Особенную гордость его вызывал А. П. Ганнибал, его прадед, сподвижник Петра I, государственная и политическая деятельность которого всегда привлекала Пушкина.

Давая отпор продажному журналисту Бул­гарину (Фиглярину), насмехавшемуся над его прадедом, купленным будто бы «за бутылку ро­ма», поэт в постскриптуме «Моей родословной» писал:

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал Был куплен за бутылку рома И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен.

И сходно купленный арап Возрос, усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

Считая своего прадеда одним из выдающих­ся лиц из окружения Петра I, Пушкин и избрал его в качестве действующего лица в исторической (неоконченной) повести «Арап Петра Великого», начатой в Михайловском в 1827 году. До этого он не раз, бывая в Михайловском, встречался со своим двоюродным дедом П. А. Ганнибалом, на-

вещая его в Петровском. Впервые он попал туда в 1817 году. На уцелевшем клочке уничтоженных Пушкиным «Записок» дошли до нас строки, отно­сящиеся к этому посещению им Петра Абрамо­вича: «…попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не помор­щился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять по­просил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда. Принесли… кушанья поставили…».

Эта черта быта Петровского, бросившаяся в глаза юному Пушкину, была типичным явле­нием в усадьбе.

Первый биограф поэта Анненков пишет об образе жизни старого Ганнибала: «Водка, кото­рою старый арап потчевал тогда нашего поэта, была собственного изделия хозяина: оттуда и

удовольствие его при виде, как молодой род­ственник умел оценить ее…

Генерал от артиллерии, по свидетельству слуги его Михаила Ивановича Калашникова…[3], занимался на покое перегоном водок и настоек, и занимался без устали, со страстью. Молодой крепостной человек был его помощником в этом деле, но, кроме того, имел еще и другую должность: обученный… искусству разыгрывать русские песенные и плясовые на гуслях, он по­гружал вечером старого арапа в слезы или при­водил в азарт своей музыкой, а днем помогал ему возводить настойки в известный градус крепости, причем раз они сожгли всю дистилля­цию, вздумав делать в ней нововведения по проекту самого Петра Абрамовича. Слуга по­платился за чужой неудачный опыт собственной спиной, да и вообще, — прибавлял почтенный Михаил Иванович, — когда бывали сердиты Ган­нибалы, то людей у них выносили на простынях.

Смысл этого крепостного термина достаточно понятен и без комментариев».

Этот типичный крепостной быт Пушкин и видел здесь, посещая Петровское в свои первые приезды сюда в 1817 и в 1819 годах, и, конеч­но, его имел в виду, когда описывал деревен­скую жизнь дяди Евгения Онегина:

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Всё было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил;

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

В пору михайловской ссылки Пушкина П. А. Ганнибал был единственным оставшимся в живых из старых Ганнибалов, поселившихся на псковской земле. В ссылке поэт особенно ин­тересуется судьбой своих родственников. Он охот­но слушает «про стародавних бар» повествова­ния Арины Родионовны, помнившей А. П. Ган­нибала, и, видимо, по их мотивам делает в Ми­хайловском черновой набросок «Как жениться задумал царский арап».

Очерчивая общо портрет «черного арапа», он, может быть, следовал не только рассказам няни, но и держал перед глазами облик жившего рядом его сына, который более всех его сыновей унас­ледовал африканские черты и который был, по рассказам дочери няни Пушкина, «совсем арап, совсем черный».

В годы ссылки поэт навещает П. А. Ганни­бала уже не только как родственник, но и как пи­сатель, готовящий материалы для своих будущих произведений на исторические темы. Смотря на предков своих уже глазами писателя, он в одном письме брату полушутливо пишет: «Посоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа про­изведет странное действие на всю картину Пол­тавской битвы».

А в письме к П. А. Осиповой 11 августа 1825 года он пишет: «Я рассчитываю еще пови­дать моего двоюродного дедушку, — старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда».

Эти (неоконченные) записки «о собственном рождении, происходящем в чинах и приключе­ниях», старый арап передал в Петровском Пуш­кину, и они сохранились в его бумагах.

Эти записки Пушкин использовал при со­ставлении «Автобиографии» и в романе «Арап Петра Великого».

Петровское и Михайловское, в которых жили сыновья «Арапа Петра Великого», представля-

ц Большая липовая аллея

ются для Пушкина единым целым, общим ку­ском родной ему земли, когда он, приглашая сюда Языкова, пишет:

В деревне, где Петра питомец,

Царей, цариц любимый раб И их забытый однодомец,

Скрывался прадед мой арап.

Где, позабыв Елисаветы И двор и пышные обеты,

Под сенью липовых аллей Он думал в охлажденны леты О дальней Африке своей,

Я жду тебя.

«К Языкову»

Обстановка и быт ганнибаловского Петров­ского и его окрестностей нашли отражение в творчестве Пушкина. Многие черты характера Троекурова в «Дубровском» напоминают от­дельные черты характера П. А. Ганнибала, а усадебный и крепостной быт Покровского, име­ния Троекурова, во многом сходен с тем, что видел поэт в Петровском. Совпадает с описанным в «Дубровском» и пейзаж, который виден со сто­роны Петровского парка, от берега озера Кучане.

В четырех километрах от Петровского, на возвышенности, среди лесов, у берега широкого озера Белагуль, было имение брата П. А. Ган­нибала Исаака — Воскресенское. От имения, сгоревшего в 1918 году, и от парка сейчас сохра­нились только следы планировки.

В 1825 году, как Пушкин и «предсказывал в письме к П. А. Осиповой, восьмидесятитрех­летний П. А. Ганнибал умер, и Петровским стал владеть его сын Вениамин (у Петра Абрамовича было еще и две дочери). В. П. Ганнибал, боль­шой поклонник поэзии Пушкина, пережил поэта только на два года, в течение которых он успел не раз, минуя опустевшее Михайловское, съез­дить поклониться праху своего гениального род­ственника в Святогорский монастырь.

Рядом с холмом, на котором расположен Три — горский парк, возвышается второй холм — го­родище Воронин, памятник далекого героическо­го прошлого русского народа.

Холм — это остатки средневековой крепости, находившейся в центре города Воронича. Осно­вание его относится к XIV веку. Уже в 1349 году это был центр волости. Воронин был важным стратегическим пунктом на подступах к Пскову, и когда в 1547 году, как сообщает псковский лето­писец, Псков посетил Иван Грозный, то он на один день задержался и в Воронине.

Один из приближенных Стефана Батория писал в конце XVI века о Воронине: «Город Воронин расположен выше Заволочья при реке

•4 <Дуб уединенный», или <гдуб-лукоморье»

(Сороти) и, благодаря удобному положению этой реки, впадающей в Великую, а через нее у Пскова в озеро и далее в залив Финский, был некогда обширен и по торгов,"’ и по числу жи­телей».

До разгрома Воронича Баторием в нем было более четырехсот «дворов на посаде» и более двухсот «осадных клетей» в крепости, где нахо­дились склады оружия, боеприпасов и продо­вольствия и где скрывалось окрестное населе­ние в моменты опасности. Летом 1581 года Сте­фан Баторий осадил Воронин и, сломив отчаян­ное сопротивление ворончан, разгромил его, оставив там семь жилых дворов с девятью жите­лями. После этого и вследствие того, что гра­ница Руси отодвинулась на запад и на юг, Во-

ронич не возродился и в 1719 году с названием пригорода был приписан к Опочке.

Пушкин всегда интересовался героическим прошлым русского народа, но особенно живо этот интерес проявился в годы ссылки, и друзья прямо советовали ему заняться исторической темой. «Соседство и воспоминания о великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пско­ва,—писал ему в Михайловское 18 октября 1824 года С. Г. Волконский (будущий декаб­рист),— будут для Вас предметом пиитических занятий, а соотечественникам Вашим труд Ваш — памятником славы предков и современника».

И поэт действительно обратился к истории своего народа, создав бессмертную народную драму «Борис Годунов».

О тесной связи истории создания «Бориса Годунова» с местными впечатлениями вырази­тельно говорит приписка Пушкина на первона­чальном заглавии трагедии: «Писано бысть

Алексашкою Пушкиным, в лето 7333 на горо­дище Ворониче». Воронич принадлежал к при­ходу расположенной там Егорьевской церкви, и поэт иногда заглядывал в нее, чтобы не иметь от надзирающего за ним местного начальства отрицательной аттестации. Там Пушкин и по­знакомился с попом И. Е. Раевским, прозван­ным в народе «попом Шкодой». Дочь Шкоды Акулина Илларионовна в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывает: «Покойный Александр Сергеевич очень любил моего тятеньку. И к себе в Михайловское приглашал, и сами у нас быва­ли совсем запросто. Подъедет верхом к дому и в окошко плетью цок: «Поп у себя?» — спраши­вает. А если тятеньки не случится дома, всегда прибавит: «Скажи, красавица, чтобы беспремен­но ко мне наведался, мне кой о чем потолковать с ним надо». И очень они любили с моим тятень­кой толковать; хотя он был совсем простой чело­век, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательные знал. Только вот насчет

божественного они с тятенькой не сходились, и много у них споров через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет: «Разругался, — гово­

рит, — сегодня с михайловским барином вот до чего, — ушел, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал, — так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло, — Пушкин сам катит на Воронин, в окошко плеткой стучит. «Дома поп? — спраши­вает. — Скажи, — говорит, — я мириться при­ехал». Когда же Пушкин узнал о смерти Байро­на, он заказал Шкоде обедню «за упокой его ду­ши». «Мой поп удивился моей набожности и вру­чил мне просвиру, вынутую за упокой души раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее тебе»,— писал он Вяземскому.

Поп Шкода был похоронен на Воронине. На городище же находится и семейное кладбище Осиповых-Вульф. Здесь погребены второй муж П. А. Осиповой — И. С. Осипов, она сама, ее сын А. Н. Вульф. Их могилы находятся рядом и обнесены штакетником. Рядом — могила В. П. Ганнибала. Его прах перенесли сюда с со­седнего погоста Воронича, разоренного фашиста­ми в 1944 году. На старой могильной плите над­пись: «Здесь покоится прах помещика села Пет­ровского, чиновника 14 класса Вениамина Петро­вича Ганнибала, скончавшегося 1839 года декаб­ря 23 дня на 65 году своей жизни».

В. П. Ганнибал был сыном двоюродного де­да Пушкина П. А. Ганнибала, владельца сосед­него с Михайловским Петровского.

У северного фасада тригорского дома распо­ложен продолговатый пруд, за которым раски­нулся обширный живописный парк. Тригорский парк — прекрасный образец русского садово­паркового искусства второй половины XVIII века. Русские мастера-паркостроители умело исполь­зовали при его создании необычный рельеф мест­ности, холмистой, изрезанной лощинами и глу­бокими впадинами, и в парке много уютных жи­вописных уголков. То узкие, то широкие, извили­стые аллеи парка ведут или на край высокого обрыва, с которого открываются неповторимые по красоте дали, или уводят в густую чащу зеле­ни, или вдруг приводят к красивым прудам, рас­положенным в разных местах парка, простираю­щегося на площади в двадцать гектаров.

От главного входа в дом узкая аллейка ведет к месту (в тридцати метрах от дома), где стоял раньше старый господский дом. Отсюда вниз, в сторону виднеющейся сквозь зелень деревьев реки Сороти, парковая дорожка идет к группе огромных, двухсотлетних лип и дубов, под сенью которых, на самом краю обрыва к Сороти, стоит белая садовая скамья. Все это место парка уже несколько десятилетий с легкой руки Осиповых — Вульф называется «скамья Онегина». С этого ме-

ста, особенно любимого тригорской молодежью, «много глаз устремлялось на дорогу в Михайлов­ское», хорошо видную отсюда, и «много сердец билось трепетно, когда по ней, огибая извивы Со — роти, показывался Пушкин…» — пишет Анненков.

В память Языкова надолго запали не раз им отсюда наблюдаемые

И те отлогости, те нивы,

Из-за которых вдалеке,

На вороном аргамаке,

Заморской шляпою покрытый,

Спеша в Тригорское, один —

Вольтер и Гёте и Расин —

Являлся Пушкин знаменитый.

Н. М. Языков. «П. А. Осиповой»

От «скамьи Онегина» дорожка ведет к фун­даменту баньки Осиповых-Вульф (банька сгоре­ла в 1918 году). Сюда часто приходила ноче­вать мужская половина Тригорского, частенько здесь продолжались начатые в доме споры, бесе­ды, дружеские пирушки, и тогда для Пушкина, Вульфа и Языкова не было ничего другого

…восхитительнее, краше Свободных дружеских бесед,

Когда за пенистою чашей С поэтом говорит поэт.

Н. М. Языков. «Тригорское»

Рядом с фундаментом баньки, на краю спус­ка к Сороти, расположена зеленая беседка по­лукруглой формы, по одной половине окружно­сти которой стоит дерновый диван. Стенами бе­седки с трех сторон служат стволы старых лип, образующих сверху зеленую «крышу». С чет­вертой стороны, к Сороти, беседка открыта, и тригорские обитатели могли любоваться живо­писными окрестностями, когда собирались

…На горе, под мирным кровом,

Старейшин сада вековых,

На дерне мягком и шелковом,

В виду окрестностей живых…

От беседки широкая деревянная лестница ведет вниз, на узкий зеленый берег Сороти. Здесь была купальня Осиповых-Вульф, вместе с которыми приходил сюда и Пушкин.

В этой же части парка, чуть в стороне от зеленой беседки, растут рябины — потомки тех, которые не раз видел поэт, гуляя по парку, и которые, видимо, он вспоминал, когда, стремясь в Тригорское после ссылки, писал П. А. Осипо­вой, что «на зло судьбе мы в конце-концов все же соберемся под рябинами Сороти».

От зеленой беседки дорожка ведет от края обрыва вверх, к зеленому «танцевальному залу». Это обширная, хорошо утоптанная четырех­угольная площадка, обсаженная с трех сторон густой стеной деревьев (липами), а с четвертой, обращенной в сторону дома, ограниченная уз-

кой, очень тенистой липовой аллеей: здесь огром­ные липы стоят, почти касаясь друг друга.

В Зеленом зале тригорская молодежь в об­ществе Пушкина устраивала игры, развлечения, танцы; здесь часто в летние вечера гремела «му­зыка полковая» или играл оркестр крепостных музыкантов.

Уже с центра Зеленого зала хорошо виден ажурный «Горбатый мостик», соединяющий кру­той здесь спуск из зала с берегом небольшого пруда, поросшего белыми лилиями.

От пруда дорожка идет круто вверх, затем поворачивает направо, и тут видна далеко про­тянувшаяся прямая и широкая Главная аллея. Она расположена в самом центре парка, с од­ной стороны была обсажена дубами (многие из них стоят и сейчас), с другой — елью и липами. По аллее не только гуляли, но и катались верхом на лошади или в коляске.

У левого края этой аллеи, почти на ее сере­дине, стоит молодая елочка, широко огорожен­ная штакетником. Она посажена на месте зна­менитой «ели-шатра», которая погибла весной 1965 года и под пышной кроной которой, не пропускавшей ни света, ни дождя, любила со­бираться тригорская молодежь вместе с Пушки­ным. Пушкин, несомненно, имел в виду эту «ель — шатер», когда в «Путешествии Онегина», вспоми­ная о Тригорском, писал:

Но там и я мои след оставил И ветру в дар на темну ель Повесил звонкую свирель.

Видимо, эта необычная ель припомнилась Пуш­кину и тогда, когда он описывал (в черновиках V главы «Евгения Онегина») Татьяну, листаю­щую страницы сонника, чтобы разгадать тайну своего сна:

В оглавленьи кратком Читает азбучным порядком:

Медведь, мосток, мука, метель,

Бор, буря, дом, женитьба, ель,

Шатер, шалаш…

Липовая аллея у <танцевального зала»

К е Тригорском парке

Любопытно, что за словом «ель» сразу следует «шатер» — тригорская «ель-шатер»!

Дорожка отсюда ведет от Главной аллеи на­лево, к солнечным часам. Это обширный зеле­ный круг, в центре которого стоит высокий дере­вянный шест с заостренным наконечником. При Пушкине здесь по окружности росли двенадцать дубов — по числу цифр на циферблате часов. Сейчас сохранилось семь дубов. Солнечные ча­сы— типичная деталь дворянского парка того времени.

От солнечных часов тянется прямая длинная дорожка, в конце которой виден могучий дуб. Раскинув широкие, толстые стволы ветвей, он стоит на невысоком возвышении. Это знамени­тый, воспетый Пушкиным «дуб уединенный», или «дуб-лукоморье». Ему сейчас более четырехсот лет, и, видимо, он был посажен на месте захо­ронения русских воинов, павших при обороне проходивших здесь границ Руси.

В начале нашего века дуб «заболел», начал постепенно погибать. В Заповеднике был орга­низован подобающий уход за ним, и дуб был спасен, снова стал наливаться соками. В годы Отечественной войны он снова едва не погиб: фашисты под его корнями вырыли бункер. Для лечения дуба были приглашены ученые-лесово­ды. И теперь снова «дуб-лукоморье» каждую весну распускает свою темно-зеленую густую крону.

Это могучее дерево вспоминал Пушкин, ког­да в 1829 году в стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных» писал:

Гляжу ль на дуб уединенный,

Я мыслю: патриарх лесов Переживет мой век забвенный,

Как пережил он век отцов.

Справа от «дуба уединенного» начинается одна из красивейших и протяженных аллей Тригор — ского парка — «аллея Татьяны». Она, слегка закругляясь, идет густой опушкой парка до пе­ресечения с Главной аллеей.

Деревья растут здесь так густо, что в аллее всегда сумеречно, и поэтому почти нет птиц, стоит полная тишина. Это место очень поэтично.

Пушкин до конца своей жизни являлся туда, в Тригорское, либо сам, либо в долгожданных письмах, либо в бессмертных поэтических строч­ках:

О, где б судьба ни назначала Мне безыменный уголок,

Где б ни был я, куда б ни мчала Она смиренный мой челнок,

Где поздний мир мне б ни сулила,

Где б ни ждала меня могила,

Везде, везде в душе моей Благословлю моих друзей.

Нет, нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей;

Вдали, один, среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив,

Вас, мир и сон тригорских нив.

И берег Сороти отлогий,

И полосатые холмы,

И в роще скрытые дороги,

И дом, где пировали мы —

Приют, сияньем муз одетый…

«гПутешествие Онегина»

Из ранних редакций

Эта комната хозяйственной и властной поме­щицы, с окнами на хозяйственный двор и сад, была близка к заднему крыльцу, с которого П. А. Осипова слушала доклады управляющего имением, отдавала хозяйственные распоряже­ния, чинила над крепостными суд и расправу.

Видимо, из раскрытых окон этой комнаты, выходящей одной стороной в сад, поэт мог на­блюдать, как крепостные девушки собирали ягоды и

…Хором по наказу пели (Наказ, основанный на том,

Чтоб барской ягоды тайком Уста лукавые не ели,

И пеньем были заняты:

Затея сельской остроты!)

<гЕвгений Онегин»

Некоторые стороны характера и биографии П. А. Осиповой очень напоминают черты обра­за старушки Лариной из «Евгения Онегина». Когда она, как и Ларина, была еще молодень­кой, то «не спросясь ее совета, девицу повезли к венцу». Но вскоре «привычка усладила горе», и П. А. Осипова даже при живом еще муже больше вершила дел в хозяйстве, чем он. А. П. Керн пишет: «Это была замечательная

партия: муж нянчился с детьми, варил в шлаф­роке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала «Римскую историю». Так же, как и Ларина, она

…меж делом и досугом Открыла тайну, как супругом Самодержавно управлять,

И всё тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам.

Служанок била осердясь —

Всё это мужа не спросясь

Ко времени михайловской ссылки поэта Пра­сковье Александровне было 44 года, она поте­ряла двух мужей — Н. И. Вульфа (умер в 1813 году) и И. С. Осипова (умер в 1824 году) — и осталась с семью детьми. «Она, кажется, ни­когда не была хороша собою, — пишет о ней в своих воспоминаниях А. П. Керн, — рост ниже среднего, гораздо, впрочем, в размерах; стан

выточенный, кругленький, очень приятный; лицо продолговатое, довольно умное… нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шел­ковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не неприятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот».

Властная до самодурства в отношении кре­стьян, практичная и расчетливая помещица, П. А. Осипова была в то же время умной, обра­зованной женщиной, владевшей английским и французским языками, с материнской теплотой и заботливостью относящаяся к Пушкину, в судь­бе которого она, по ее словам в письме к Жуков­скому, принимала «искреннее участие (не свет­ское) с тех пор, как себя понимать начала».

И действительно, дружеские отношения Пуш­кин и Прасковья Александровна сохраняли, не­смотря на большую разницу лет, на многие го­ды — до конца жизни поэта. Даже по его пись­мам она представляется серьезной, добродетель­ной и чуткой женщиной, всегда окруженной неиз­менным уважением поэта.

Осипова с материнской заботливостью ула­живает ссору приехавшего в ссылку поэта с от­цом; осторожно выясняет возможность бегства Пушкина за границу; она заверяет поэта, что «не успокоится до тех пор, пока Ваше желание не сбудется», когда он просил ее узнать о по­купке Савкина; она, по выражению поэта, «со всею заботливостью дружбы» хлопочет в Риге об операции его аневризма; встревоженная вне­запным отъездом поэта из Михайловского с фельдъегерем, она тотчас же пишет «страшное письмо» Дельвигу об этом происшествии, иск­ренне проявляя здесь себя глубоким другом, человеком почти родственных чувств; она чуть ли не с девичьим вниманием распоряжается о том, чтобы на время ее отъезда в Ригу Пушкину доставляли из Тригорского цветы, и он ей в кон-

це лета 1825 года пишет, что «ждет осени» и что благодаря ей «у него на окне всегда свежие цве­ты», а чуть позже, 16 октября 1825 года, получив очередную партию цветов от П. А. Осиповой, он посвящает заботливой и нежной соседке стихи:

Цветы последние милей Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час Живее сладкого свиданья. г Цветы последние милей»

Он посвятил ей также «Подражания Корану», «П. А. Осиповой» (это стихотворение он вписал ■ей в альбом с датой: «С. Михайловское. 25 июня 1825»), а когда выходят из печати последние іглавьі «Евгения Онегина», поэт присылает их. П. А. Осиповой в Тригорское. И когда, покидая „Михайловское, он писал ей 4 сентября 1826 года, •что «его сердце отныне навсегда приковано» к Тригорскому, то это не были только слова: поэт всегда помнил своих друзей, особенно выделяя среди них П. А. Осипову.

После михайловской ссылки Пушкин регу­лярно переписывается с ней, и ее письма для него были всегда радостью, как и раньше, когда он ей признавался, что «Ваши письма столь же меня приводят в восторг, сколько великодуш­ные обо мне заботы — трогают». Не простым развлечением от деревенской скуки была пере­писка с поэтом и для П. А. Осиповой. Она ему писала 21 августа 1831 года: «Я забываю о вре­мени, беседуя с Вами, любезный сын моего сердца. Будь у меня лист бумаги величиной с небо, а чернил столько же, сколько воды в мо­ре, этого все же не хватило бы, чтобы выразить всю мою дружбу к Вам». В другом письме она пишет Пушкину, что перечитывает его письма «с таким же удовольствием, какое испытывает скряга, пересчитывая накопленные им горы зо­лота».

г?

Как величайшую ценность для себя, хранила она письма Пушкина в своем бюваре. Он сохра­нился до наших дней и стоит сейчас в витрине в ее комнате. Это небольшая четырехугольная,, невысокая шкатулка, на верхней крышке кото­рой нарисован чернилами шпиц (его, по преда­нию, нарисовал Пушкин). На верхней крышке бювара, с внутренней стороны, рукой П. А. Оси — повои написано: «Вот что осталось от щастли-

вого времени моей жизни». Рядом с бюваром не­большая стопка книг. Эти книги были в тригор — ской библиотеке при Пушкине. У окна, выходя­щего в сторону хозяйственных построек (теперь не сохранившихся), стоит бюро П. А. Осиповой*, за которым она писала письма, вела хозяйствен­ные дела. Перед бюро — кресло одной из доче­рей Е. Н. Вульф, точно таким же было кресло и у П. А. Осиповой.

В ее комнате стоит также стеклянный шкаф; заполненный книгами тех же изданий, какие были у них в доме, и некоторые другие вещи дво­рянского быта той эпохи.

Каждый раз, когда после ссылки поэт приез­жал в псковскую деревню, он навещал тригор — ских друзей. Осенью 1835 года он так часто бы­вает у них, что просит, как это делал он и раньше, адресовать ему письма «в Псковскую губернию-; в Остров, в село Тригорское». Здесь он сноваї «роется в книгах да грызет орехи» (из письма к жене) и снова видит и чувствует дружескую привязанность к себе хозяйки дома, о которош своей жене пишет из Тригорского 25 сентября1 1835 года, что «Прасковья Александровна все та же, и я очень люблю ее». Он навещает вышед­шую замуж Е. Н. Вульф (в Голубове, в двадцати трех километрах от Тригорского) и, возвращаясь от нее и подъезжая со стороны Голубова к Три- горскому, снова видит милые ему дом и парк, которые, вероятно, и имеются в виду в написан­ном тогда черновом наброске:

Если ехать вам случится

От**** На*,

Там, где Л. струится Меж отлогих берегов, —

От большой дороги справа,

Между полем и селом,

Вам представится дубрава,

Слева сад и барский дом.

Летом, в час, как за холмами Утопает солнца шар,

Дом облит его лучами,

Окна блещут как пожар…[2]

«Если ехать вам случится»

Уже перед самой смертью Пушкин, стремясь спасти от продажи разоренное отцом Михай­ловское, предлагает П. А. Осиповой купить его, оставив ему только усадьбу. Но П. А. Осипова, бывшая всегда в курсе всех дел Пушкина, зна­ла, как дорого Михайловское поэту, понимала, что он решился на продажу имения только из-за крайности, когда уже у него «голова кругом идет». Поэтому она отговаривает его от этого шага, предлагает ему свою помощь, чтобы со­хранить любимое им Михайловское. 6 января 1837 года она пишет поэту: «Мне Михайлов­ское не нужно, и так как вы мне вроде родного сына, я желаю, чтобы Вы его сохранили — слы­шите?.. Я охотно стану Вашей управляющей». Это письмо поэт получил за несколько дней до смерти.

А когда поэта везли хоронить, то траурный кортеж с прахом Пушкина проследовал через Тригорское. «…Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтобы не проститься с Тригорским и с нами», — вспоминала младшая дочь Осиповой Екатерина Ивановна.

Один из уголков комнаты П. А. Осиповой сейчас занят материалами, рассказывающими об этом эпизоде. Здесь помещен портрет А. И. Тур­генева, который, отправив гроб дальше в Свято-

горский монастырь, остался ночевать у Осипо­вых. А после похорон поэта он написал ей письмо, из которого еще раз было видно, каким близким человеком Пушкину была П. А. Осипова. «Три — горское, — писал ей Тургенев 10 февраля 1837 го­да, — останется для меня незабвенным не по од­ним воспоминаниям поэта, который провел там лучшие минуты своей поэтической жизни. …Ми­нуты, проведенные мною с Вами и в сельце и в домике поэта, оставили во мне неизгладимые впечатления. Беседы Ваши и все вокруг Вас его так живо напоминает! В деревенской жизни Пуш­кина было так много поэзии, а Вы так верно передаете эту жизнь. Я пересказал многое, что слышал от Вас о поэте, Михайловском, о Тригор — ском, здешним друзьям его: все желают и просят Вас описать подробно, пером дружбы и истории, Михайловское и его окрестности, сохранить для России воспоминание об образе жизни поэта в деревне, о его прогулках в Тригорское, о его любимых двух соснах, о местоположении, — сло­вом, все то, что осталось в душе Вашей неуми­рающего от поэта и человека».

И когда перед изготовлением намогильного памятника понадобился вид могилы поэта и мо­настыря, то друзья Пушкина обратились вновь к П. А. Осиповой. «…Известные дружественные Ваши отношения к Александру Сергеевичу, ко­торые сохранял он в течение всей жизни своей», — пишет ей Г. А. Строганов и просит сообщить хотя бы поверхностный рисунок с крат­ким описанием места, «где ныне покоятся брен­ные остатки Александра Сергеевича».

В ответ на это она сделала карандашный ри­сунок могилы поэта, копия которого сейчас на­ходится в ее комнате. Тут же — маска лица Пушкина, снятая Гальбергом через два часа после его смерти (копия). Известно, что здесь хранился один из первых семи подлинных гип­совых слепков этой маски поэта, подаренный в 50-х годах П. А. Осиповой профессору Дерпт — ского университета Розбергу, и сейчас эта мас-

ка из Тригорского хранится в Тартуском (б. Дерптском) университете.

П. А. Осипова, преданная памяти Пушкина, собирала в своей комнате многое, относящееся к нему. Это было подобие первого пушкинского музея, где, кроме маски, хранились альбомы с автографами поэта, списки и издания его произ­ведений, его письма, связанные с ним вещи бы­та и т. д. Сюда друзья поэта прислали ей и один из первых списков стихотворения Лермонтова «Смерть поэта» (копию с него можно видеть сего­дня в комнате П. А. Осиповой).

Гостиная была местом, где тригорская моло­дежь предавалась не только «легкокрылым за­бавам», но и где очень часто шел серьезный разговор о музыке, поэзии, живописи, где звуча­ли стихи Пушкина и гостивших в Тригорском Языкова и Дельвига, где для Пушкина игрался «упоительный Россини»; здесь была собрана довольно обширная коллекция картин. Может быть, эту комнату с ее молодым, интересным обществом и имел в виду поэт, когда он весь тригорский дом называл «…приюг, сияньем муз одетый».

В гостиной воссоздана обстановка, близкая к той, какая была при Пушкине. Это самая большая из всех комнат, занятых под музей. В центре ее — старинный рояль марки «Тышнер», точно такой же был у Осиповых-Вульф. Пушкин специально выписывал себе в Михайловское ноты своих любимых композиторов (особенно Росси­ни) и приходил с ними сюда, чтобы послушать музыку. «Каждый день, часу в третьем пополуд­ни, — вспоминала М. И. Осипова, — Пушкин яв­лялся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек, выйдем к нему навстречу… При­ходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бы­вали раскрыты, он шасть и влезет в-окно… Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепиано… Покойная се­стра Alexandrine дивно играла на фортепиано; ее поистине можно было заслушаться… Ну, пришел Пушкин — все пошло вверх дном, смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам». А вечером молодежь собиралась вокруг рояля, за который садилась Алина, и наступали часы когда

Дары Эвтерпы нас пленяли,

Как персты легкие мелькали По очарованным ладам:

С них звуки стройно подымались,

И в трелях чистых и густых Они свивались, развивались —

И сердце чувствовало их.

Н. М. Языков. <гТригорское»

В «Признании», посвященном Александре Ивановне Осиповой, Пушкин и имеет в виду эти музыкальные вечера, когда он вспоминает ее и

…слезы в одиночку,

И речи в уголку вдвоем,

И путешествие в Опочку,

И фортепьяно вечерком…

На рояле лежат ноты тех лет. Моцарт, Бет­ховен, Россини, Глинка, Виельгорскнй. На сте­нах гостиной висят старинные картины, среди них «Искушение св. Антония» — один из вариан­тов той картины, которая висела здесь и гля­дя на которую, по свидетельству Осиповых, Пушкин «навел чертей в сон Татьяны» в «Евге­нии Онегине», — там есть все персонажи этой картины. Тут же небольшая картина маслом и две гравюры XVIII века с оригиналов худож­ника Морланда на темы школы мастеров фла­мандской живописи. Эти три вещи — из тригор — ского собрания картин и гравюр, которые Пуш­кин видел здесь много раз и которые, вероятно, имел в виду, когда писал в «Евгении Онегине», отстаивая право поэта изображать «низкую прозу»:

Порой дождливою намедни Я, завернув на скотный двор… ТьфуГпрозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор!

В одном из простенков гостиной помещены портреты генерала Е. И. Керн и Е. Е. Керн — мужа и дочери А. П. Керн, которая гостила в Тригорском в июне 1825 года. В своих воспоми­наниях она пишет: «Восхищенная Пушкиным,

я страстно хотела увидеть его, и это желание ис­полнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 году в июне месяце.

Вот как это было: мы сидели за обедом… как вдруг вошел Пушкин с большой толстой палкой в руках… Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его

движениях. Я тоже не нашлась ничего ему ска­зать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо лю­безен, то томительно скучен, — и нельзя было

угадать, в каком он будет расположении духа через минуту…

…Он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и и никогда не за­буду того восторга, который охватил мою душу!..

Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодиче­ский и, как он говорит про Овидия в своих «Цы­ганах»:

И голос, шуму вод подобный».

Это чтение проходило в гостиной, там же А. П. Керн пела для Пушкина. «Во время пре­бывания моего в Трнгорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала, и т. д.

Мы пели этот романс Козлова на голос… бар — кароллы венецианской. Пушкин с большим удо­вольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи слепцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поет его «Ве­нецианскую ночь». Как жаль, что он ее не уви­дит! Дай бог ему ее слышать!»

В Трнгорском же поэт вручил Анне Петров­не стихи «Я помню чудное мгновенье», которые М. И. Глинка положил на музыку, посвятив ее дочери Керн — Екатерине Ермолаевне.

Нередко в гостиную к молодежи выходила из своей, рядом расположенной комнаты хозяй­ка дома Прасковья Александровна Осипова.

Его комната в два окна невелика по разме­ру. В ней воссоздана обстановка, типичная для комнаты молодого поместного дворянина пуш­кинского времени.

У письменного стола кресло А. Н. Вульфа, часы его деда А. М. Вындомского, ломберный столик, стоявший некогда в его комнате. Пз ве­щей пушкинской эпохи в комнате находятся письменной стол, шахматный столик, чубук, оружие. В небольшом стеклянном футляре «во­енные отличия, какими был награжден Вульф

за время военной службы: медаль за Польскую кампанию и орден «Virtuti militari». У правой от входа стены стоит тахта, около нее на стене висит ковер. На стене портреты Байрона и Вуль­фа (в военном мундире).

У противоположной стены, под окнами круг­лый стол, на нем вместительный серебряный жбан, прикрытый сверху скрещенными шпагами, а на месте их скрещения — большая белая голо­ва сахара. Здесь приготовлялась знаменитая жженка.

Вскоре после приезда в ссылку Пушкин пи­шет в Дерпт стихотворное послание Вульфу:

Здравствуй, Вульф, приятель мой! Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта Затащи ко мне с собой…

Пушкин и сам приглашал Языкова в гости в де­ревню:

Я жду тебя. Тебя со мною Обнимет в сельском шалаше Мой брат по крови, по душе,

Шалун, замеченный тобою…

<г/С Языкову»

И когда летом 1826 года Языков, наконец, приехал вместе с Вульфом на летние каникулы (они были студентами Дерптского университета), жизнь в Тригорском сделалась непрерывным ря­дом праздников, гуляний, дружеских бесед, даль­них прогулок и поэтических обменов мыслями. И почти каждая вечерняя дружеская беседа со­провождалась ритуалом приготовления жженки.

А. Н. Вульф об этих минутах непринужден­ных жарких бесед потом вспоминал: «Сестра Евпраксия, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку. Сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожа­тель, любил, чтоб она заваривала жженку. И вот мы из больших бокалов — сидим, беседуем и рас­пиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то Пушки­на, то Языкова сопровождали нашу дружескую пирушку».

Пушкин и Языков здесь крепко подружились, и после этого, как писал Языков брату из Дерпта 2 сентября 1826 года, у него «завелась переписка с Пушкиным — дело очень любопытное. Дай бог только, чтобы земская полиция в него не вмеша­лась».

Дни, проведенные в Тригорском, вдохновили Языкова на создание цикла стихов об этих местах, об Осиповых-Вульф, стихотворного по­слания к Пушкину:

О ты, чья дружба мне дороже Приветов ласковой молвы,

Милее девицы пригожей,

Святее царской головы!

Н. М. Языков. «Л. С. Пушкину»

«Братом по духу» называл тогда Пушкин и А. Н. Вульфа, разделявшего в ту пору пылкой «геттингенскою душою» свободолюбивые взгля­ды. Например, в своем «Дневнике» он 11 ноября 1828 года сделал такую запись: «Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. Государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них ви­жу самодержцев, то невольное отвращение овла­девает мною, и я чувствую, какое-то желание противодействия…»

Пушкин делился с ним своими творческими планами, и, по словам Вульфа, «многие из мыс­лей, прежде, чем я прочел в «Онегине», были часто в беседах глаз на глаз с Пушкиным, в Ми­хайловском, пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых». Конечно, здесь Вульф преувеличивает свое влияние на поэта, но известно и то, что Пушкин охотно и много читал ему свои произведения. Видимо, его имел в виду Пушкин, когда писал в «Оне­гине»:

Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу.

Вульф уже после смерти Пушкина сделался типичным крепостником-помещиком, скопидо­мом, прижимистым хозяином. Как далеки ока­зались потом его записи-распоряжения по хозяй­ству, в которых он даже запрещал крестьянам со­бирать в своем лесу грибы и ягоды, от вольнолю­бивых мыслей его «Дневника» молодых лет, так привлекавших Пушкина!

Непринужденной веселостью и шутливой по­лувлюбленностью отличалось отношение ссыль­ного Пушкина к тогда еще совсем юной Евпрак — сии Николаевне Вульф, комната которой была соседней с кабинетом Вульфа.

В ее комнате, очень маленькой, но уютной, воссоздана обстановка комнаты сельской дворян­ской барышни. Вещи здесь пушкинской эпохи: столик, канапе, туалет и др.; на стене силуэтные портреты хозяйки комнаты и ее сестры Аннеты. «Головка девушки» Греза, лубочная иллюстра­ция к пушкинскому «Талисману».

В простенках у окна висят большие фотогра­фии пожилой уже Евпраксии Николаевны и ее мужа Б. А. Вревского.

Тут же рядом небольшой стеклянный шкафик, в котором хранятся личные вещи Е. Н. Вульф и вещи из тригорского дома: чернильница и шка­тулка, подаренные ей поэтом ко дню рождения, тут же серебряный ковшик с длинной тонкой руч­кой. Этим ковшиком и разливали по бокалам воспетую Пушкиным и Языковым жженку.

Рядом у окна стоят старинные господские пяльцы, за которыми поэт часто видел Евпрак — сию, и к ней также могут быть отнесены слова поэта, адресованные ее сестре Алине:

Когда за пяльцами прилежно Сидите вы, склонясь небрежно,

Глаза и кудри опустя,—

Я в умиленье, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя!..

<гПризнание»

Как и всякая другая барышня-дворянка, Е. Н. Вульф имела свои альбомы. Они не сохра­нились, но для воссоздания этой непременной детали усадебного быта в шкафик рядом с лич­ными ее вещами помещены два альбома того времени. Один из них принадлежал сестре секун­данта Пушкина Данзаса (в альбоме есть стихи самого Данзаса), другой из семьи современни­ков Пушкина Тимковских.

Конечно, это альбомы тригорских девушек имел в виду поэт, когда, вернувшись из ссылки,

сравнивал альбом уездной барышни с велико­лепными альбомами столичных дам:

Я не люблю альбомов модных: Их ослепительная смесь Аспазий наших благородных Провозглашает только спесь. Альбом красавицы уездной. Альбом домашний и простой, Милей болтливостью любезной И безыскусной пестротой.

«И. В. Сленину»

А каким был в то время альбом «красавицы уездной», Пушкин пишет в IV главе «Онегина», которая создавалась в пору почти ежедневных посещений поэтом Тригорского:

Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом,

Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом.

…Тут непременно вы найдете Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете В любви до гробовой доски;

Какой-нибудь пиит армейский Тут подмахнул стишок злодейский.

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я…

Пушкин украсил своими стихами альбомы поч­ти всех тригорских девушек, в том числе и Ев — праксии Вульф. Он написал в ее альбом испол­ненное жизненной мудрости стихотворение «Если жизнь тебя обманет». А когда однажды она ра­зорвала не понравившийся ей мадригал, препод­несенный Пушкиным и Языковым, то Пушкин в ее альбоме написал:

Вот, Зина, вам совет: играйте, Из роз веселых заплетайте Себе торжественный венец И впредь у нас не разрывайте Ни мадригалов, ни сердец.

<гК Зине»

Уже после ссылки поэт вписал ей в альбом заключительную строфу VI главы «Евгения Оне­гина».

Неистощимая на выдумки, веселая и общи­тельная, заводила многих игр и развлечений в кругу тригорской молодежи, Евпраксия сразу же оказалась на дружеской ноге с опальным поэтом, которого она заражала своим весельем, шутками. В одном из писем в ноябре 1824 года поэт сообщает, что «Евпраксия уморительно смешна», а в другом письме пишет: «На-днях,

я мерился поясом с Евпраксией, и талии наши нашлись одинаковы. След, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила».

Видимо, эта веселая шутка вспомнилась поэту, когда он в «Евгении Онегине» упоминал о Ев — праксии:

…Между жарким и блан-манже, Цимлянское несут уже;

За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей,

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал!

До конца жизни у Пушкина сохранились дружеские отношения с Е. Н. Вульф. В 1828 году он дарит ей вышедшие из печати IV и V главы «Онегина» с многозначительной надписью: «Ев- праксии Николаевне Вульф А. Пушкин. Твоя от твоих. 22 февраля 1828 г.». Все то, что поэт по­черпнул здесь, наблюдая жизнь и быт Тригор — ского, он возвращал воплощенным в гениальные строки романа его обитателям — таков смысл этих пушкинских слов.

Несомненно, многие черты уклада жизни Осиповых-Вульф нашли отражение в романе, особенно в характеристике семьи Лариных, ко­торые, как и тригорские жители

…хранили в жизни мирной Привычки милой старины;

У них на масленице жирной Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод…

Это именно в Тригорском Пушкин всегда видел

…К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лен, про скотный двор.

«• Евгений Онегин»

Об этих «патриархальных» разговорах в Тригор­ском доме поэт упоминает в письме из Михай­ловского В. Ф. Вяземской, а о традиционном хлебосольстве и «варенье» Осиповых-Вульф очень красочно рассказал Языков, прогостив здесь не­сколько недель. В письме к матери он так описы­вает свое пребывание в Тригорском: «Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благо­расположение ко мне хозяйки… потом деревен­ская прелесть природы, наконец, сладости и сла­сти искусственные, как-то: варенья, вина и прч. — все это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житье».

А. Н. Вульф даже прямо утверждал, что он, «дерптский студент, явился в виде геттинген­ского студента Ленского, любезные мои сестри­цы — суть образцы его деревенских барышень». Конечно, это очень смелое утверждение, ибо основные контуры образов Ольги и Татьяны Лариных и Ленского были обрисованы поэтом еще до михайловской ссылки, на Юге, когда и Алексей, и Евпраксия были детьми. И хотя со­вершенно определенно тригорская молодежь не была прямыми прототипами героев пушкинского романа, все же общение с Тригорским, дух его повседневного провинциального быта нашли от­ражение в «Евгении Онегине».

Особенно много интересного для своего твор­чества поэт мог почерпнуть, когда вся семья

Осиповых-Вульф и их гости собирались в гости­ной тригорского дома.

Экспозиция здесь рассказывает о тех, кто жил в этом доме: П. А. Осиповой, ее детях, приятелях Пушкина — Алексее, Евпраксии и Анне Вульф, о приезжавших к ним в гости Н. М. Языкове, А. И. Вульф (Нетти), о падчерице хозяйки дома А. И. Осиповой. Даются портреты этих лиц, в том числе сделанные Пушкиным (его рисунки в ко­пиях), автопортрет Пушкина 1825 года, автогра­фы его стихов, посвященных тригорским друзьям (в копиях): «Подражания Корану», «Простите,

по

верные дубравы», «Цветы последние милей», «Быть может, уж недолго мне… (П. А. Осипо­вой)», «Хотя стишки на именины», «Вот, Зина, вам совет…», «Послание к А. Н. Вульфу», «При­знание».

Широко представлены выдержки из пере­писки П. А. Осиповой с Пушкиным, автографы (в копиях) их писем друг к другу. Здесь же — портрет Пушкина работы художника О. Кипрен­ского (копия) и картина художника П. Фомина «Пушкин на пути в Тригорское».

Почти во всю длину комнаты вытянулся стол, покрытый льняной скатертью, на нем сохранив­шиеся вещи из Тригорского: самовар, две вазы для охлаждения шампанского, большое серебря­ное блюдо. Рядом — резной столик орехового де­рева. В стоящем возле него старинном буфете посуда пушкинской эпохи, такого же типа, какая была в Тригорском при Пушкине.

В этой комнате за гостеприимным столом своих друзей Пушкин бывал не раз, начиная со своего первого посещения Тригорского летом 1817 года.

Уезжая отсюда, он пишет наполненные сим­патией к Тригорскому и его обитателям стихи, переписанные потом П. А. Осиповой в свой аль­бом:

…Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз!

На то ль узнал я вашу сладость,

Чтоб навсегда покинуть вас?

От вас беру воспоминанье,

А сердце оставляю вам.

Быть может (сладкое мечтанье!),

Я к вашим возвращусь полям…

«Простите, верные дубравы!»

«Сладкое мечтанье» поэта осуществилось в 1819 году, когда он, проводя лето в Михайлов­ском, вновь бывает частым гостем Тригорского. Уже тогда поэт внимательно присматривается к окружающему его провинциальному помещичье­му быту, к жизни крепостной русской деревни,

///

используя потом эти впечатления в первых гла­вах «Евгения Онегина», которые писались на Юге. В черновиках рукописей имеются рисунки поэта, изображающие типы деревенских поме­щиков. Не их ли поэт встречал в Тригорском, здесь, в столовой, где

Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

«Евгений Онегин»

И все же, если бы не михайловская ссылка, то Тригорское не заняло бы такого значительного места в творческой биографии поэта.

Пушкин приехал в ссылку из «Одессы шум­ной», оставив ее театр, изысканное светское об­щество, дружеские и сердечные привязанности, и сразу попал в глухую деревню с ее «барством диким», с ее трактирщиной, с крестьянской ни­щетой, да еще и под надзор властей. Вот почему он «был ожесточен», вот почему он

…зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника — в товарище, пожавшем Мне руку на пиру, — всяк предо мной Казался мне изменник или враг.

«Вновь я посетил». Черновая редакция

И когда ссыльный Пушкин с таким настрое­нием вновь появился в Тригорском, то после одесского аристократического общества уездные барышни показались ему «непривлекательными во всех отношениях» и даже «несносными дура­ми», для которых «…звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспомина­ние».

Эти же настроения первой поры ссылки на­шли отражение и в написанном в Михайловском черновом наброске IV главы «Онегина»:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

И хотя он в первые недели ссылки бывает «в Михайловском редко», а чаще в Тригорском, он все равно жалуется в письмах на тоску, ску­ку, ибо новая ссылка, более тяжкая, привела к тому, что у него

…уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И все в нем пусто и темно.

<гЕвгений Онегин». Из ранних редакций

Именно с таким «сердцем», «усталым при­шельцем» он и появился на этот раз в Тригор­ском. Но шло время, и Пушкин очень скоро су­мел оценить всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомцев. Внима­тельнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых он, кста­ти, сразу и отвадил. Он нашел в этой семье об­ширную содержательную библиотеку, которую почти всю потом перечитал. Он с приятным удив­лением убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие литературные интересы. Прасковья Александров­на была знакома и находилась в постоянной пе­реписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В не­праздном интересе П. А. Осиповой к литературе поэт мог лишний раз убедиться, получая в пись­мах друзей и такие поручения: «Прилагаю пись­мо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. Старина русская посылается ей же» (Плетнев — Пушкину). В другом письме тот же Плетнев пишет поэту: «Скажи Прасковье

Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны явиться на днях, за ними «Северные цветы», а уже после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения! А такие поручения давались в столи­цу часто.

Любопытно мнение о семье Осиповых-Вульф и Н. М. Языкова, который, погостив у них шесть недель, нашел, что хозяйка Тригорского женщи­на «умная и добрая», ему пришлись по душе и «миловидность, нравственная любезность и пре­красная образованность дочерей ее».

Тригорское стало для ссыльного поэта еще дороже и потому, что в нем звучали стихи н гостивших здесь, близких тогда Пушкину, Дель­вига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского; здесь ощутил «чудное мгновение», встретив А. П. Керн; здесь он, непрактичный в житейских делах и неосто­рожный в поступках, внимал мудрым советам умной и практичной П. А. Осиповой.

И если ссыльный Пушкин, по его собствен­ному признанию, скоро «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, реша­ющим), но и дружба с Тригорским, где опальный поэт стал почти членом этой большой, полюбив­шейся ему семьи и где он постепенно «оттаял» от ожесточения и бурь «самовластья».

Уже в январе 1825 года ссыльный поэт тепло отзывался о своих соседях-друзьях приехавшему к нему Пущину. «Хвалил своих соседей в Тригор — ском, хотел даже везти меня к ним, но я отгово­рился тем, что приехал на короткое время, что не успею и н^иего самого наглядеться», — пишет И. И. Пущинш ^Записках». Если бы обитатели Тригорского и в это время оставались для Пуш­кина «несносными» и «непривлекательными», то вряд ли он хвалил бы их Пущину, с которым был всегда откровенен, как ни с кем другим, и вряд

Ли, тем более, захотел бы его везти к ним. А сто­ило его друзьям из Тригорского летом 1825 года уехать на некоторое время в Ригу, как поэт уже тоскует по ним и признается П. А. Осиповой, что Тригорское, «…хоть оно и опустело сейчас, все же составляет мое утешение.

С нетерпением ожидаю от Вас вестей — пи­шите мне, умоляю Вас. Излишне говорить Вам о моей почтительной дружбе и вечной моей при­знательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А через четыре дня после этого, 23 июля 1825 года, он ей же пишет: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о Вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но жела­ние это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда Тригорского (т. е. Михай­ловского) изгнанника — Вы видите, я по старой привычке, путаю и наши жилища».

Тогда же, когда Пушкину казалось, что вот — вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Оси­повой» о неизменной теперь навеки привязанно­сти и искренней дружбе к Тригорскому и его оби­тателям:

Но и в дали, в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

•Г щ ‘

Отношения Пушкина к «милым» ему тригор — ским соседям наполняются глубоким чувством дружбы, особенно К П. А. О(ЩД(^0Й, . которую поэт особенно ценил и уважал. «Поверьте, что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода, — писал он ей из ми­хайловской ссылки 8 августа 1825 года. — Вы научили меня ценить всю прелесть первой».

Дружба Пушкина с Осиповыми-Вульф была не мимолетной, не порождением только вынуж­денного сближения «во мраке заточенья»; поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой и ее семьей, он с радостью встре­чался с ними, искал этих встреч.

До нас дошло любопытнейшее письмо Пуш­кина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года. Он, затравленный светской чернью, признавая, что жизнь в «свинском Петербурге» содержит в себе «горечь» и «делается противною», как бы подводил итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — пишет он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстания декаб­ристов.— ред.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего поло­жения и проч. и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Девушки же Тригорского питали к ссыльному Пушкину, их частому гостю, не только друже­ские, но и более глубокие чувства: они почти все были влюблены в поэта. Особенно преданным его обожателем была ровесница Пушкина Анна Ни­колаевна Вульф. Она была воспитана в деревне, увлекалась чтением сентиментальных романов XVIII века, но обладала живым умом. Современ­ники свидетельствовали, что А. Н. Вульф отлича­лась в разговоре «быстротой и находчивостью своих ответов», что особенно бросалось в глаза в обществе чрезвычайно остроумного Пушкина. Пушкин же в своих отношениях к ней не пересту­пал дальше приятельских. «С Аннеткою бра­нюсь, — надоела», — пишет он брату из ссылки. Когда же Анна Николаевна досаждала ему не­скрываемой пылкостью чувств, то Пушкин позво­лял себе даже колкости и дерзости: «Итак, Вы

уже в Риге? Одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?» — пишет он ей в июле 1825 года в Ригу. А давая ей советы,

поэт с насмешкой замечает: «Носите короткие

платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на висках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круг­лое лицо».

И все же А. Н. Вульф была счастлива в те редкие минуты, когда ее «прозаический обожа­тель» (выражение Пушкина) бывал к ней вни­мателен и мил. В такие минуты Пушкин и вписал в ее альбом стихи «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины». Сердечное чувство к Пушкину А. Н. Вульф сохранила до конца жизни, так и не выйдя замуж.

Предметом полушутливого увлечения Пуш­кина была двадцатилетняя Александра Иванов­на Осипова (или Алина), падчерица хозяйки до­ма. Ей Пушкин посвятил стихотворение «При­знание», которое кончается полушутливым, полу­серьезным признанием поэта:

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви’не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Приехав в 1835 году в Михайловское, поэт, навестив тригорских друзей, вспомнил Алину, тогда уже вышедшую замуж, и написал ей из Тригорского письмо в стиле их прежних полушут­ливых отношений: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять со­бираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога… У меня для Вас три короба призна­ний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться».

Несколько раз гостила в Тригорском при Пушкине и миловидная, умная Анна Ивановна Вульф (Нетти), двоюродная сестра молодых три-

Горских Вульфов — предмет короткого увлечения поэта. В марте 1825 года он пишет из Михайлов­ского брату: «Анна Николаевна тебе кланяется, …я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» [1] А что ка­сается Евпраксии Николаевны Вульф, тогда еще девушки-подростка, веселой и подвижной, то, как отмечал в своем «Дневнике» ее брат А. Н. Вульф, «по разным приметам судя, и ее молодое вообра­жение вскружено неотразимым Мефистофелем» (Пушкиным).

В нее же, в свою очередь, был влюблен и го­стивший у них Н. М. Языков.

«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный, длинный одноэтажный дом, — пи­шет Анненков, — наполненный всей этой моло­дежью, весь праздный шум, говор, смех, гремев­ший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых стра­стей, кипевших в нем без устали.

…С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приво­дя тотчас в движение весь этот мир». В Тригор — ском Пушкин находил среди молодежи и серьез­ных собеседников, одним из которых был его при­ятель А. Н. Вульф.

Здесь помещены материалы об истории по­лотняной фабрики в Тригорском, прошение А. М. Вындомского об открытии в 1770 году фаб­рики и разрешение на ее закрытие в 1813 году.

Представлены также план владений Тригор­ского 1784 года, родословная Вындомских, доку­менты из вотчинного архива села Тригорского. Отдельно помещены материалы об организации Заповедника (включая Тригорское), о восстанов­лении дома в наши дни.

Помещены фотографии дома и его комнат (1910 год), этюд художника В. Мешкова «Дом в Тригорском» (1916 год), портреты А. В. Луна­чарского, много сделавшего для организации Пушкинского Заповедника, академика Ю. М. Шо­кальского и другие материалы.

Из буфетной двери ведут в большую, вытя­нутую в длину светлую комнату — столовую.

Уже с половины пути из Михайловского, с места «трех сосен», на противоположном краю ровного обширного поля хорошо видны три вы­соких холма (отсюда и название — Тригорское), правый из которых покрыт густыми высокими деревьями. От них по крутому склону холма вниз, к самому берегу протекающей здесь Соро — ти, идет сплошная зеленая стена кустарника. А чуть левее кущи деревьев, почти на опушке, в широких просветах зелени хорошо виден де­ревянный дом с обращенным в сторону Михай­ловского крыльцом с портиком и белыми дере­вянными колоннами.

В стране, где Сороть голубая,

Подруга зеркальных озер,

Разнообразно между гор Свои изгибы расстилая,

Водами ясными поит Поля, украшенные нивой, —

Там, у раздолья, горделиво Гора треххолмная стоит;

На той горе, среди лощины,

Перед лазоревым прудом,

Белеется веселый дом И сада темные куртины,

Село и пажити кругом.

Н. М. Языков. «Тригорское»

Усадьба Тригорское и все имение были значи­тельно больше и благоустроеннее Михайлов­ского.

Тригорское (тогда оно называлось Егорьев­ской Губой) было пожаловано в 1762 году

шлиссельбургскому коменданту М. Д. Вындом — скому и состояло из 6153 десятин земли и 3040 крепостных крестьян. После смерти М. Д. Вындомского Тригорское наследовал его сын Александр Максимович. Затем после его смерти в 1813 году владелицей Тригорского ста­новится его дочь Прасковья Александровна.

Ко времени михайловской ссылки Пушкина семья Прасковьи Александровны состояла из семи человек: детей от первого брака Алексея, Анны и Евпраксии Вульф, от второго брака — Марии и Екатерины Осиповых (в то время они были маленькими девочками) и падчерицы Алек­сандры Осиповой (Алины).

Семья эта постоянно жила в Трнгорском в большом деревянном доме, внешне неуютном, на­поминающем вид какого-то сарая или манежа. И действительно, здесь когда-то помещалась по­лотняная фабрика А. М. Вындомского. Господ­ский же дом стоял неподалеку от фабрики, в парке, с видом на речку Сороть. В 1820 году дом этот хозяева решили отремонтировать п пересе­лились на время в здание мануфактуры. Но слу­чился пожар, господский дом сгорел, п Осиповы так и остались жить в этом длинном деревянном строении, приделав к нему два крыльца с порти­ком и колоннами.

После смерти П. А. Осиповой (1859 год) Три­горское переходит к ее сыну А. Н. Вульфу, кото­рый завещал его одной из дочерей Евпраксии — Софье Борисовне Вревской (с 1881 года).

В 1918 году дом в Трнгорском сгорел, но уже в первых документах Советской власти по охране пушкинского уголка говорилось, что «восстанов­ление Тригорского дома — дело ближайшего вре­мени». Это было предусмотрено и в генеральном плане восстановления и развития Пушкинского Заповедника, составленном после Отечественной войны.

В 1962 году дом был восстановлен (по проек­ту архитектора В. П. Смирнова) на фундаменте прежнего дома по материалам того времени: опи-

саниям, фотографиям, рисункам, картинам и т. д., а также по плану внутреннего расположения комнат, составленному в 1924 году часто бывав­шим здесь раньше известным ученым-океаногра — фом Ю. М. Шокальским — внуком А. П. Керн.

В августе 1962 года в доме был торжественно открыт музей. Из десяти комнат дома под музей заняты шесть: буфетная, столовая, кабинет

А. Н. Вульфа, комната Е. Н. Вульф, гостиная, комната П. А. Осиповой. Все эти комнаты соеди­нены одна с другой и занимают южную половину дома. В другой половине, отделенной длинным сквозным темным коридором, находятся сейчас подсобные помещения: лекторий и выставочные залы для ежегодно устраиваемых в Заповеднике художественных выставок на пушкинские темы.

Первые две комнаты музея — буфетная и столовая — заняты под литературную экспози-

цию, рассказывающую об истории села Тригор — ского, об обитателях его и дружбе с ними Пуш­кина, о влиянии Тригорского на его поэзию.

Кабинет Вульфа, гостиная и комнаты Ев — праксии и П. А. Осиповой воспроизводят обста­новку, близкую к той, которая здесь была при Пушкине.