Комнату эту отвели в барском доме Арине Родионовне родители поэта, покидая Михайлов­ское и оставляя здесь ссыльного старшего сына на ее попечение. Сюда собирались дворовые де­вушки Михайловского для занятий рукоделием и мелким ремеслом. Руководила этими работа­ми Арина Родионовна: «Вошли в нянину ком­нату, где собрались уже швеи… Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси» (И. И. Пущин, «Записки»),

В настоящее время комната няни воссоздана в мемориально-бытовом плане. Вдоль одной сте­ны— длинная и широкая деревянная лавка, на которой в ряд стоят старинные прялки с куделью и веретенами, старинные коклюшки для плетения кружев.

Тут же сохранившиеся образцы рукоделия того времени: вышивка работы сенных девушек Михайловского, вывезенная в свое время сыном поэта Григорием Александровичем в Вильнюс; вышивки работы крепостных мастеров Тригор — ского и Петровского. Убранство комнаты просто, но уютно.

Рядом с комнатой няни расположена простор­ная комната, которую занимали родители Пуш­кина во время своих приездов в деревню, поэто­му она и называется спальней родителей.

Экспозиция здесь рассказывает о пребывании поэта в ссылке: о круге чтения и переписке, о приездах к нему друзей, о работе над «Цыга­нами», «Борисом Годуновым», циклом лириче­ских стихотворений и эпиграмм. Среди изобрази­тельного материала экспозиции редкая миниатю­ра матери поэта Н. О. Пушкиной, выполненная неизвестным художником на пластинке из слоно­вой кости в начале XIX века, а также известная картина Н. Ге (в копии) «Пушкин и Пущин в Ми­хайловском», портреты Н. М. Языкова, И. И. Пу­щина, А. А. Дельвига, А. М. Горчакова, с которы­ми он здесь встречался, а также портреты неко­торых из тех его приятелей и знакомых, с кем он находился в переписке.

Некоторые из приятелей и друзей поэта, обескураженные и напуганные его новой ссыл­кой, советовали ему уняться, смириться с судь­бой, напоминали ему о «грехах», навлекших кару царских властей.

Вскоре после получения известия о ссылке поэта Н. Н. Раевский пишет ему: «…Советую

тебе: будь благоразумен. Не то, чтоб я опасался новых невзгод, но меня все еще страшит какой — нибудь неосторожный поступок, который может быть истолкован в дурную сторону; а по несча­стию, твое прошедшее дает к тому повод…». Жу­ковский напоминает Пушкину о бедах, «которые сам же состряпал», и убеждает не усугублять своего положения. С откровенным призывом к смирению, к компромиссу с властями, обращает­ся к ссыльному поэту близкий к нему в то время П. А. Вяземский.

Не удивительно поэтому, что иногда в мину­ты отчаяния Пушкин начинал сомневаться в искренностч друзей:

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья Иль покровительства позор.

«Дружба»

А в IV главе «Онегина», в которой поэт «изо­бразил свою жизнь» в деревне, он с горечью от­мечал:

Молва, играя, очернила Мои начальные лета,

Ей подмогала клевета (И дружба не всегда щадила).

<гЧерновой вариант»

Но эти минуты были недолгими и бесследно проходили, уступая место искренним, трогатель­ным чувствам к друзьям.

А. Бестужеву Пушкин из ссылки пишет: «Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!», в письме к Жуковскому — «желаю, что нет у меня твоих советов или хоть присутствия — оно вдохновение».

В письме к брату около 20 декабря 1824 года он просит его: «Напиши мне нечто о

Карамзине, ой, ых,

Жуковском

Тургеневе А.

Северине,

Рылееве и Бестужеве».

Оторванный от «суеты столицы праздной», от друзей, поэт стремится «быть в просвещенье с веком наравне» через их письма. «Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют ме­ня, как умный разговор, как музыка Россини… Пиши мне»… — пишет он Вяземскому.

Любопытно, что в это же время декабрист К. Ф. Рылеев, стараясь хоть как-то морально поддержать Пушкина, писал ему (первая поло­вина января 1825 года): «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы;

настоящий край вдохновения — и неужели Пуш­кин оставит эту землю без поэмы?» А в другом письме он страстно призывает: «На тебя устрем­лены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин».

Когда ссыльный Пушкин говорил, что «жизнь моя сбивалась на эпиграмму, но вообще она была элегией», то можно утверждать, что эти элегические настроения часто рождались вслед­ствие разлуки с близкими друзьями, из-за невоз­можности быть с ними. И когда ему одному в Михайловском пришлось встречать традицион­ную лицейскую годовщину, он грустил без них.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку И пожелать веселых много лет, —

пишет поэт в стихотворении «19 октября».

О напряженном ожидании друзей, пригла­шаемых поэтом и самих обещавших приехать к нему в деревню, говорят и прочувствованные строки из «Графа Нулина»:

Кто долго жил в глуши печальной.

Друзья, тот верно знает сам,

Как сильно колокольчик дальный Порой волнует сердце нам.

Не друг ли едет запоздалый,

Товарищ юности удалой?..

Если опального поэта даже письма друзей «оживляли», то легко представить себе его не­уемную радость, когда он «в забытой хижине своей» встречал их.

Первым, кому поэт здесь «пожал от сердца руку», был самый преданный и благородный из его друзей, близкий ему еще с лицейских лет — И. И. Пущин. 11 января 1825 года, рано поутру, когда еще на дворе стояли густые сумерки зимне­го утра, Пущин подкатил к парадному крыльцу михайловского дома. Вот как сам Пущин расска­зывает об этом визите: «С той минуты, как я

узнал, что Пушкин в изгнании, во мне заро­дилась мысль непременно навестить его. Со­бираясь на рождество в Петербург для сви­дания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре… а оттуда уже рукой подать в Михайловское.

Проведя праздник у отца в Петербурге, по­сле крещения я поехал в Псков. Погостил у се­стры несколько дней, и от нее вечером пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы, на­конец, с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому проселку: все мне казалось не до­вольно скоро.

…Кони несутся средь сугробов. Скачем опять в гору извилистой тропой, вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились смаху в при­творенные ворота, при громе колокольчика.

…Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком в одной рубашке, с поднятыми вверх ру­ками. Не нужно говорить, что тогда во мне проис­ходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смот­рим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об за­индевевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза, мы очнулись. Совестно стало перед этой женщиной, впрочем она все поняла. Не знаю, за кого приня­ла меня, только ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это его няня, столько раз им воспетая, чуть не задушил ее в объятиях.

…Я между тем приглядывался, где бы умыть­ся и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта, дом нетоплен. Кой-как все это тут же уладили, копошась среди

отрывистых вопросов: Что? как? где? и проч. Во­просы большею частью не ожидали ответов. На­конец помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла правиль­нее; многое надо было хронологически расска­зать, о многом расспросить друг друга. Теперь не берусь всего этого передать.

Вообще Пушкин мне показался несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость. Он, как дитя, был рад нашему свида­нию, несколько раз повторяя, что ему еще не ве­рится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкае­мой нашей болтовне. Наружно он мало переме­нился, оброс только бакенбардами.

Он сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным, что тут, хотя невольно, он все-таки отдыхает от прежнего шума и волне­ния; с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно…

…Незаметно коснулись опять подозрений на­счет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул:

— Верно, все это в связи с майором Раев­ским, которого пятый год держат в Тирасполь­ской крепости и ничего не могут выпытать.

Потом, успокоившись, продолжал: — Впро­чем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, го­ворить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям.

Молча я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть…

…Потом он мне прочел кое-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звез­ды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благо­дарить за его патриотические «Думы».

…Между тем время — шло за полночь. Нам по­дали закусить: на прощанье хлопнула третья

пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так от­радно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что

последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша я глядел на него: он оста­новился на крыльце, со свечой в руках. Кони рва­нули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!»

Ворота скрипнули за мною»…

Пущин прогостил в Михайловском только день и ночь и под утро 12 января уехал. Это была последняя встреча близких друзей: в декабре того же 1825 года Пущин был арестован за уча­стие в декабрьском восстании, а затем отправлен на каторгу в Сибирь.

Несколькими месяцами позже после встречи с Пущиным поэт с волнением вновь вспоминал эти отрадные минуты в стихотворении «19 ок­тября»:

Поэта дом опальный,

О Пущин мой, ты первый посетил;

Ты усладил изгнанья день печальный,

Ты в день его Лицея превратил.

В неоконченном послании к Пущину, написан­ном в 1825 году, он тоже говорит об «отраде» встречи с ним.

И как бы подводя итог многолетней дружбы между ними, Пущин через много лет после ги­бели Пушкина писал: «…Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством».

Глубокая дружба связывала Пушкина и с другим лицейским воспитанником А. А. Дель­вигом. Чуть ли ни с первых дней михайлов­ской ссылки поэт ждал его к себе в гости. Об

ожидаемом приезде друга Пушкин говорит и в стихотворном послании к Языкову, осенью 1824 года, приглашая и его к себе в гости:

И муз возвышенный пророк,

Наш Дельвиг всё для нас оставит,

И наша троица прославит Изгнанья темный уголок.

Наконец, в апреле 1825 года Дельвиг из Витебска приехал в Михайловское. Три дня, которые Дельвиг провел у поэта, прошли за чтением и обсуждением законченных сцен «Бо­риса Годунова», новых пушкинских стихов, в их подготовке к изданию, за разговорами, в поезд­ках в Тригорское. Вместе друзья пишут шутливую эпитафию «Ах, тетушкаї Ах, Анна ЛьвовнаІ».

Человек разносторонних знаний, тонкого ли­тературного вкуса, мягкой и отзывчивой души, Дельвиг оставлял неизменно приятное впечат­ление у всех знавших его людей. Много черт его благородного характера мы находим в «Днев­нике» А. Н. Вульфа, в воспоминаниях А. П. Керн. Любил его и Пушкин.

По словам А. П. Керн, «гостеприимный, ве­ликодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих», и не удиви­тельно, что поэт сразу же, как только встретил Дельвига, спешит поделиться радостью с братом: «Как я был рад баронову приезду. Он очень мил». Таким бесконечно милым для поэта Дель­виг остался навсегда.

А. П. Керн в своих воспоминаниях о Пушкине рассказывает яркий эпизод встречи Пушкина с Дельвигом в Петербурге — такой же встреча (и расставание) была и в Михайловском. «По отъезде отца и сестры из Петербурга я перешла на маленькую квартирку в том же доме, где жил Дельвиг, и была свидетельницею свидания его с Пушкиным. Последний, узнавши о приезде Дельвига, тотчас приехал, быстро пробежал че-

рез двор и бросился в его объятия; они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли нагля­деться один на другого. Они всегда так встреча­лись и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях».

В стихах на лицейскую годовщину «19 ок­тября» поэт с теплотой писал о Дельвиге:

Когда постиг меня судьбины гнев,

Для всех чужой, как сирота бездомный,

Под бурею главой поник я томной И ждал тебя, вещун пермесских дев,

И ты пришел, сын лени вдохновенный,

О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный,

И бодро я судьбу благословил.

Свиделся Пушкин во время ссылки и с третьим лицейским однокашником, князем А. М. Горчаковым, который в конце августа 1825 года приехал к своему дяде Пещурову (ко­торому был поручен надзор за ссыльным поэтом) в его имение Лямоново (в шестидесяти километ­рах от Михайловского). Встреча была прохлад­ной: Горчаков делал тогда блестящую карьеру дипломата и на ссыльного поэта, у которого с ним и раньше было мало общих интересов, а тем бо­лее дружбы, смотрел с высоты своего положения. «Горчаков доставит тебе мое письмо, — писал поэт Вяземскому. — Мы встретились и расста­лись довольно холодно — по крайней мере с моей стороны».

Хотя Пушкин и Горчаков и были далеки ду­ховно друг от друга, но встреча с ним в ссылке, по признанию поэта, ему «живо напомнила Ли­цей». Вот почему он вспоминает и его рядом с другими, близкими сердцу лицеистами: Пущи­ным и Дельвигом:

И ныне здесь, в забытой сей глуши,

В обители пустынных вьюг и хлада,

Ліне сладкая готовилась отрада:

Троих из вас, друзей моей души,

Здесь обнял я.

К спальне родителей примыкает следующая комната — гостиная (или зальце), которая делит — весь дом на две половины. Через гостиную можно’ пройти из передней на балкон, к заднему крыль­цу дома. Ссыльный поэт, стремясь отвадить до­кучавших ему соседей-помещиков, частенько с этого крыльца отправлялся из дома, когда к его парадному крыльцу подъезжали непрошеные гости. В письме В. Ф. Вяземской (на француз­ском языке) он пишет: «Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, что­бы отвадить их от себя; больше они мне не доку­чают — я слыву среди них Онегиным». А как отвадил Онегин своих соседей, мы хорошої помним:

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца Обыкновенно подавали Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги Заслышит их домашни дроги, — Поступком оскорбясь таким.

Все дружбу прекратили с ним.

В гостиной воссоздана обстановка того време­ни: В Центре КОМНаТЫ КруГЛЫЙ СТОЛИК, Перед НИМ’ диван с двумя креслами, чуть поодаль большие напольные часы, в одном из простенков старин­ное продолговатое зеркало, а под ним маленький ломберный столик из Тригорского. На стенах висят бра, а между ними портреты предков и род­ственников Пушкина: прадеда А. Ф. Пушкина (отца его бабки Марии Алексеевны), двоюродно­го деда И. А. Ганнибала (старшего сына знаме­нитого Арапа Петра Великого), двоюродной тет­ки поэта Е. П. Ганнибал (дочери П. А. Ганниба­ла), а также портреты его матери Надежды Оси­повны и дяди Василия Львовича Пушкина. В углу высокий изразцовый камин (изразцы изго­товлены по образцу пушкинских, найденных при

Уголок гостиной. В стеклянной горке — ► бильярдные шары Пушкинд

раскопках старого фундамента во время рестав­рации 1948—1949 годов). Обстановка зальца очень напоминает ту, о которой Пушкин пишет в черновых строфах II главы «Евгения Оне­гина»:

В гостиной штофные обои,

Портреты дедов на стенах И печи в пестрых изразцах.

При Пушкине в этой комнате стоял бильярд. И. И. Пущин пишет в своих «Записках»: «В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлечением. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома. Г-н Анненков в биографии Пушкина говорит, что он иногда один играл в два шара на биллиарде. Ведь не летом же он этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и ле­сов, которых любил с детства».

В IV главе «Евгения Онегина», во многом автобиографической, Евгений тоже

Один, в расчеты погруженный,

Тупым кием вооруженный,

Он на бильярде в два шара Играет с самого утра.

В описи имущества села Михайловского за 1838 год этот пушкинский бильярд упоминается как «биллиарт Корелчистой Березы Старой с 4 шарами». Бильярд до наших дней не сохра­нился, он погиб вместе с другими пушкинскими вещами при пожаре михайловского дома в 1908 году. Сохранились лишь четыре бильярдных шара слоновой кости. Они помещены сейчас в витрине, стоящей здесь же, в гостиной. Рядом с ними, в той же витрине, бильярдный кий, полоч­ка для киев, несколько предметов посуды — это вещи из числа тех, которые сын поэта Григорий Александрович вывез из Михайловского в Виль­нюс.

За гостиной следует большая комната, ко­торая служила в доме Пушкиных столовой. Лите­ратурная экспозиция рассказывает здесь о рабо­те Пушкина над поэмой «Граф Нулин», над «де­ревенскими главами» «Евгения Онегина», истори­ческим романом «Арап Петра Великого», «Запис­кой о народном воспитании» и рядом других произведений. Освещается тема «Пушкин и де­кабристы», рассказывается о крестьянских вос­станиях в окрестностях Михайловского в 1825—1826 годах, о работе поэта над созданием «Песен о Степане Разине». Отдельные разделы посвящены приездам поэта в псковскую деревню в 1826, 1827 и 1835 годах. В разделе, посвящен­ном работе над «Евгением Онегиным», даны пер­вые издания глав романа, написанных в Михай­ловском, и многочисленные автографы (в ко­пиях) этих глав. В этой комнате висят портреты Пушкина работы художника О. Кипренского (копия), «Пушкин на лесистом холме» работы неизвестного художника первой половины XIX века, а также портрет прадеда Пушкина А. П. Ганнибала. Под ним на столике — макет грота-беседки в Петровском (работы В. Само — родского).

На деревянном постаменте большой кусок соснового дерева — от одной из тех трех сосен, которые воспеты Пушкиным во «Вновь я посе­тил». Когда в июле 1895 года последняя из этих сосен погибла (сломана бурей), живший в Ми­хайловском Г. А. Пушкин отпилил от нее не­сколько кусков себе на память. Один из них на­ходится в столовой.

В центре комнаты стоит старинный круглый стол «сороконожка», на нем в стеклянном фут­ляре посуда из Михайловского: фарфоровое

блюдо, блюдца, хрустальные рюмки, кофейная чашечка с блюдцем, принадлежавшая отцу поэта Сергею Львовичу.