От этих лип влево по небольшому склону, покрытому сочной густой травой, идет аллейка к пруду. В его зеркальной глади отражаются перекинутый через него белый горбатый мостик, дымчатая стена из высоких серебристых ив, скло­нивших свои ветви к самой воде, и только что вы­шедшая на берег, истово отряхивающаяся стайка молодых уток. Это тот самый, пушкинский

…пруд под сенью ив густых, раздолье уток молодых,

от которого аллея, обсаженная с обеих сторон яркими цветами, идет мимо обширного фрукто­вого сада, разрезая его на две части — северную

Пруд с серебристыми ивами ^

Аллея, ведущая к пруду с серебристыми ивами, у входа на усадьбу

и южную, •— в центр усадьбы. Она вся в зелени деревьев, куртин сирени, кустов жасмина, бар­бариса и желтой акации. И когда всего через полсотни шагов попадаешь на край крутого хол­ма, на котором расположена усадьба, не веришь, что она уже кончается. Отсюда сквозь заросли густой сирени вдруг открывается неповторимый вид на окрестности. У самого подножия холма течет тихоструйная Сороть, за ней колышутся метровые травы широких заливных лугов, на хол­мах, уходящих волнами вдаль, живописно раз­бросаны деревни, а чуть правее •— синяя гладь озера Кучане (Петровского), на противополож­ном берегу которого вздымается густая куща де­ревьев — парк Петровского, имение двоюродно­го деда Пушкина Петра Абрамовича Ганнибала.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крилаты…

«Деревня»

Этот пейзаж стал для Пушкина частицей чего — то навсегда родного и близкого, и спустя шест­надцать лет после написания этих стихов он, приехав в Михайловское, опять любуется им:

…и глядел

На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны…

Меж нив златых и пажитей зеленых Оно синея стелется широко;

Через его неведомые воды

Плывет рыбак и тянет за собою Убогий невод. По брегам отлогим Рассеяны деревни — там за ними Скривилась мельница, насилу крылья Ворочая при ветре…

€Вновь я посетил»

Здесь, на вершине Михайловского холма, особен­но остро чувствуется то, о чем так проникновенно писал К — Паустовский: «Я изъездил почти всю страну, видел много мест, удивительных и сжи­мающих сердце, но ни одно из них не обладало такой внезапной лирической силой, как Михай­ловское».

Усадьба поэта невелика. С севера она оканчи­вается крутым обрывом к реке Сороти, а с юга ее ограничивают тенистый парк и Михайловские рощи.

Планировка усадьбы очень проста, все основ­ные хозяйственные службы находились в непо­средственной близости от господского дома. Он стоит в центре усадьбы, обращенный южной сто­роной фасада с парадным крыльцом в сторону парка, а северной — к реке Сороти и живописным окрестностям. Перед домом расположен боль­шой дерновый круг, который при Пушкине был обсажен декоративным венком из кустов сирени, жасмина и желтой акации. Сейчас же по окруж­ности растут двадцать шесть декоративных лип, а в центре — мощный вяз с раскидистыми, ка­сающимися самой земли ветвями. Эти изменения в планировке усадьбы произошли сравнительно недавно: вяз был посажен в конце XIX века сы­ном поэта Григорием Александровичем перед отъездом из Михайловского, а липы по кругу — в 1898 году.

По обе стороны от господского дома в пяти — десяти шагах друг от друга идут службы и хо­зяйственные постройки. Слева от него (если смотреть со стороны парка) стоит бывшая бань­ка, называемая теперь по традиции домиком няни — в память Арины Родионовны, няни Пуш­кина, которая живала в одной из ее комнаток —

светелке. Еще левее — большой погреб с дере­вянной двускатной крышей. Находившийся неко­торое время вместе с Пушкиным в Михайловском его кучер Петр Парфенов рассказывал, как поэт «…с утра из пистолетов жарит, в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то».

Еще чуть левее погреба — амбарчик (восста­новлен в 1965 году). Он незамысловатой кресть­янской архитектуры, типичной для Псковщины того времени, крыт соломой, и это невольно вос­крешает в памяти пушкинский поэтический образ:

То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит…

«Зимний вечер»

По другую сторону господского дома распо­ложен флигель таких же размеров, как и домик

Погреб на усадьбе поэта (слева), за ним виден домик няни

няни, — бывшая кухня и людская (восстановлен в 1955 году), правее, в один ряд с кухней и люд­ской стоят еще два флигеля: дом управляющего имением (восстановлен в 1962 году) и бывшая вотчинная контора (восстановлена в 1964 году).

За этими флигелями сразу же начинается фруктовый сад, посаженный в 1940 году после гибели старого сада от сильных морозов зимой 1939/40 года. В саду восстановлены те сорта фруктовых деревьев (в основном яблонь), кото­рые были здесь при Пушкине. Между яблоня­ми — несколько старинных колод пчел, на опуш­ке сада—деревянная старинная голубятня.

Неподалеку от флигелей был каретный сарай (сейчас сохранился только фундамент), за садом располагались скотные дворы, гумно, амбары (все они не сохранились).

Такой усадьба была и при Пушкине.

Люби мой малый сад и берег сонных вод,

И сей укромный огород С калиткой ветхою, с обрушенным забором!

Люби зеленый скат холмов,

Луга, измятые моей бродящей ленью,

Прохладу лип и кленов шумный кров —

Они знакомы вдохновенью.

«Домовому»

Впервые это вдохновение Пушкин ощутил здесь летом 1817 года, в свое первое посещение Михайловского. Поэт, только что окончив лицей и получив отпуск «для приведения в порядок до­машних дел», отправился 9 июля вместе с родите­лями в псковское имение. В его бумагах сохрани­лась записка о первом приезде в Михайловское: «Вышед из Лицея, я почти тотчас отправился в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч…». Пушкин бывает в соседнем имении, в доме своих новых знакомых Осиповых — Вульф, гостит у двоюродного деда Петра Абра­мовича Ганнибала, владельца соседнего с Ми­хайловским села Петровского. Поэт пробыл в де­ревне полтора месяца, и в стихотворении «Про­стите, верные дубравы», написанном перед отъ­ездом, тепло говорит о проведенных здесь днях:

Простите, верные дубравы!

Прости, беспечный мир полей,

И легкокрылые забавы Столь быстро улетевших дней!

Летом 1819 года Пушкин вторично посещает Михайловское. Накануне отъезда из Петербурга он, как бы предчувствуя радость новой встречи с полюбившимися ему в первый же раз местами, писал:

Смирив немирные желанья,

Без долимана, без усов,

Сокроюсь с тайною свободой,

С цевницей, негой и природой Под сенью дедовских лесов;

Над озером, в спокойной хате,

Или в траве густых лугов,

Или холма на злачном скате…

«Орлову»

На этот раз поэт ехал в псковскую деревню с большой охотой: он только что перенес тяжелую болезнь — «горячку» (тиф) — и предвкушал впереди оздоровляющий отдых:

Меня зовут холмы, луга,

Тенисты клены огорода,

Пустынной речки берега И деревенская свобода.

«В. В. Энгельгардту»

В этот приезд в Михайловское поэт создает знаменитое антикрепостническое стихотворение «Деревня».

Пушкин покинул Михайловское 11 августа 1819 года. Накануне отъезда он пишет проник­нутое любовью к нему стихотворение «Домово­му» — своеобразную «охранную грамоту» родно­му уголку:

Поместья мирного незримый покровитель.

Тебя молю, мой добрый домовой,

Храни селенье, лес и дикий садик мой И скромную семьи моей обитель!..

…Останься, тайный страж, в наследственной сени. Постигни робостью полунощного вора И от недружеского взора Счастливый домик охрани!

Ходи вокруг его заботливым дозором…

Поэт словно предчувствовал, что расстается с «поместьем мирным» надолго. Действительно, последовавшая в скором времени ссылка на Юг за то, что он, как выразился император Алек­сандр I, «наводнил всю Россию возмутительны­ми стихами», на пять лет разлучила его с Михай­ловским. Пушкин снова приезжает в родное гнез­до только 9 августа 1824 года.

А я от милых южных дам,

От жирных устриц черноморских,

От оперы, от темных лож И, слава богу, от вельмож Уехал в тень лесов Тригорских,

В далекий северный уезд;

И был печален мой приезд.

<гЕвгений ОнегинИз ранних редакций

Приезд поэта в Михайловское был дей­ствительно печален. Это был приезд в новую ссылку.

Михайловское было выбрано царским прави­тельством не случайно. За годы южной ссылки (сначала в Кишиневе, а потом в Одессе) необы­чайно выросла популярность Пушкина среди пе­редовых кругов дворянской молодежи. Его воль­нолюбивые стихи в огромном количестве рукопис­ных списков расходились по России.

Поэт, глубоко убежденный в общественной значимости своего поэтического творчества и счи­тая его своим основным жизненным призванием, требовал от высших властей в лице наместника Южного края графа Воронцова уважения к са­мому себе прежде всего как поэту, а потом уже мелкому чиновнику — коллежскому секретарю Коллегии иностранных дел. Однако Воронцов, по уничтожающей характеристике Пушкина «при­дворный хам и мелкий эгоист», взбешенный неза­висимостью поведения Пушкина, его влиянием на умы передовых кругов тамошнего общества, всячески третировал поэта, подчеркнуто прене­брежительно относился к его поэтическим заня­тиям, часто требуя пунктуального исполнения ме­лочных, порой даже оскорбительных для него чи­новничьих поручений. Об этом стремлении вла­стей унизить общественную значимость его поэ­зии Пушкин потом, находясь уже в Михайлов­ской ссылке, с неостывшим возмущением писал: «Так! мы можем праведно гордиться: наша сло­весность не носит на себе печати рабского уни­жения. Наши таланты благородны, независимы… Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он во­ображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с тре­бованием на уважение».

Граф Воронцов шлет в Петербург одно за другим требования избавить его от Пушкина, становящегося опасным для одесского общества. И вот в начале июля 1824 года воспоследовало высочайшее повеление «находящегося в ведомст-

ве Государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе со службы… выслать в имение его родных в Псковскую губернию, подчинив его там надзору местных властей». Поводом для новой расправы со свободолюбивым поэтом послужило его при­знание в письме, перехваченном властями, что он берет «уроки чистого афеизма», то есть безбо­жия. Власти рассчитывали, что здесь в глухой де­ревне, поэт будет сломлен, а его вольнолюбивая поэзия, наконец, приглушена.

Пушкин приехал в Михайловское, минуя Псков, где он, согласно предписанию, должен был явиться к губернатору. Однако поэта затре­бовали в Псков, и с него была взята губернато­ром подписка в том, что он обязуется «жить без­отлучно в поместье родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприлич­ными сочинениями и суждениями, предосудитель­ными и вредными общественной жизни, и не рас­пространять оных никуда».

Новая ссылка была для Пушкина тяжелым наказанием. П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу 13 августа 1824 года так писал по этому поводу: «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние че­ловека! Кто творец этого бесчеловечного убийст­ва? Или не убийство — заточить пылкого юношу в деревне русской?.. Неужели в столицах нет лю­дей более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью!.. Да и пости­гают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точ­но быть богатырем духовным, чтобы устоять про­тив этой пытки. Страшусь за Пушкина… При­знаюсь, я не иначе смотрю на ссылку как на смертельный удар, что нанесли ему».

Сосланный в глухую деревню на неопределен­ный срок, оторванный от друзей, от общества, от­данный под унизительный надзор местных поли­цейских и духовных властей, поэт чувствовал себя в первые недели ссылки, как в тюрьме.

…Слезы, муки,

Измены, клевета, всё на главу мою Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,

Как путник, молнией постигнутый в пустыне,

И всё передо мной затмилося!..

<гЖелание славы»

Новая опала, продолжая четырехлетнюю юж­ную ссылку, тяжело подействовала на поэта. С горечью и резкостью писал он в начале михай­ловской ссылки в стихотворном послании к Н. М. Языкову:

Но злобно мной играет счастье:

Давно без крова я ношусь,

Куда подует самовластье;

Уснув, не знаю, где проснусь.

Всегда гоним, теперь в изгнанье Влачу закованные дни.

<гК Языкову»

Эти «закованные дни» стали для поэта осо­бенно невыносимы в начале ссылки в силу одного обстоятельства. Приехав в Михайловское, Пуш­кин застает здесь всю семью. И отец поэта, на­пуганный новыми репрессиями против старшего сына, соглашается выполнять необычное поруче­ние властей в лице уездного предводителя дво­рянства А. Н. Пещурова: вести «неослабный над­зор за поступками и поведением сына».

«Посуди о моем положении, — с возмуще­нием и обидой писал Пушкин В. А. Жуковскому 31 октября 1824 года. — Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему долж­ность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом… Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие… Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем… Я вне закона».

Ссоры отца с сыном обострились настолько, что поэт в порыве отчаяния пишет псковскому

губернатору Адеркасу просьбу о переводе его даже в царскую тюрьму. Нарочный, с которым было послано в Псков это прошение, не застал губернатора и вернулся обратно, а затем друже­ское вмешательство соседки по имению П. А. Оси­повой и Жуковского предотвратили этот шаг.

Сам поэт в это время почти не бывает дома, предпочитая длительные прогулки по окрестно­стям и общество тригорских знакомых.

Заточение в глухую деревню после шумной Одессы на первых порах породило у него «бе­шенство скуки», снедающей его «нелепое сущест­вование». «Вы хотите знать его, это нелепое су­ществование, — писал он в Одессу В. Ф. Вязем­ской в конце октября 1824 года, — то, что я пред­видел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; ут­верждают, будто я проповедую атеизм сестре… и брату… Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех об­стоятельствах, поставили его в ложное положе­ние по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бе­шенства; но, славу богу, небо у нас сивое, а луна точная репка».

Теперь даже очарование здешней природы, которую он любил и которой восторгался в пер­вые приезды сюда, в какой-то мере померкло для него.

И потребовалось некоторое время, чтобы поэт смог снова увидеть и еще глубже почувствовать ее обаяние, а также трезво оценить и положи­тельную сторону вынужденного одиночества: возможность для поэтического творчества, для еще более тесного знакомства, перешедшего по­том в дружбу, с Осиповыми-Вульф из Тригорско-

го, которое всего через несколько месяцев после приезда в ссылку становится вторым домом опального поэта.

В первой половине ноября 1824 года из Ми­хайловского уехал брат поэта Лев и сестра Ольга Сергеевна, а через некоторое время покинули деревню и родители. Отъезд семьи разрядил гро­зовую обстановку в михайловском доме. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, — писал поэт брату в письме в двадцатых числах ноября, — что, слава богу, все кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня, наши, думаю, доехали, а я жив и здоров».

Теперь, когда «буря успокоилась», поэт боль­ше стал домоседом. «Милая Оля, — писал он сестре, — благодарю за письмо, ты очень мила, и я тебя очень люблю, хоть этому ты и не ве­ришь… Твои троегорские приятельницы неснос­ные дуры, кроме матери. Я у них редко. Сижу дома да жду зимы». Поэту предстояло прове­сти здесь многие месяцы михайловского из­гнания.