«Как выбрать того карпа, поимка которого доставила больше всего радости или волнения?»
Дж. Гиббинсон[274]
Последнюю главу мы решили посвятить карпам, которые особенно хорошо запомнились победившим их рыболовам. Такой карп есть у каждого из нас. Это не обязательно самый крупный или самый первый, это может быть даже рядовой карп, но пойманный при необычных обстоятельствах или совершенно неожиданно, как тот, который попался младшему из авторов во время охоты за линями:
«Август 1986 года я провел в доме отдыха „Сенеж“, расположенном на берегу одноименного озера. Об отдыхе, разумеется, не могло быть и речи: с первых же дней я взялся за работу. Старый Сенеж, в верхней части которого находится принадлежащая дому отдыха лодочная станция, уже в те годы был невероятно заросшим. Я решил очистить одно или два места от водорослей, надеясь поближе познакомиться со знаменитыми сенежскими линями.
Вооружившись граблями на длинной ручке, я два с половиной дня выгребал со дна водоросли вперемешку с черным илом. Попалось и несколько коряжек, усеянных ракушками, а также штук пять беззубок, что меня очень обнадежило.
Но вот, наконец, с грязной работой покончено, лодка приведена в порядок, прикормка разбросана и можно налаживать снасти. После некоторых колебаний я остановил свой выбор на легкой четырехметровой удочке с безынерционной катушкой. Со времени последнего похода на лещей на ней стояла 0,15-я леска, вполне достаточная и для ловли линя в открытой воде. Но учитывая наличие водорослей и кувшинок, а также солидные размеры сенежских линей, я поменял ее на 0,18-й „Стронг“.
Первоначальный мой план предусматривал выезд на рассвете, но вечером я не выдержал и решил хоть часок посидеть у прикормки. Черви еще не были накопаны, а пшеница, залитая в термосе кипятком, распариться не успела. Поэтому я захватил из столовой несколько ломтей хлеба и нарезал их сантиметровыми кубиками.
Не прошло и пяти минут после того, как я встал на якоря и забросил удочку, как антенна моего поплавка вылезла из воды, показавшись во всей своей красе. Коркой прельстился линь граммов на 350, которого я осторожно освободил от крючка и выпустил, наказав ему позвать ужинать дедушку. Но тут же попался второй такой же линек — точная копия первого, если не считать шрама от щучьих зубов.
После этого минут двадцать поплавок стоит, не шевелясь, и внимание мое начинает ослабевать. На очередную поклевку я реагирую с запозданием. Тем не менее, подсечка удается. На этот раз сопротивление серьезное, и первая мысль — что это линь килограмма на два. Но скоро я замечаю свою ошибку. Противник и не думает подаваться. Напротив, он устремляется к правому краю расчищенного места и, несмотря на все мои усилия, умудряется запутаться там в траве.
Применяю испытанный прием: держа леску натянутой, постоянно поддергиваю удочку. Тем временем начинает темнеть. С облегчением замечаю, что принятые меры подействовали: рыба вышла из травы и направилась в противоположную сторону. В том, что это порядочный карп, сомнений почти уже не остается. С ужасом вспоминаю, что не взял с собой подсака. А леска опять где-то запутывается, причем в сумерках нельзя различить, попала она в кувшинки или в водоросли. Снова начинаю дергать удочку, и свершается чудо — карп высвобождается во второй раз. И это при 0,18-й леске!
Не помню, как мне удалось втащить добычу в лодку и как возвращался в темноте к причалу. Добравшись до номера, я завернул карпа в полотенце и положил, за неимением холодильника, на балкон, чтобы утром взвесить. Но узнать его вес мне так и не пришлось: огромный кот, которого я спугнул на рассвете, отъел у моего трофея весь хвост. Как бы то ни было, остатки весили три девятьсот…»
Следующий рассказ переносит нас в середину семидесятых, в те счастливые годы, когда ловля карпов еще не превратилась в «большой бизнес» и в погоню за рекордами. Ю. П. Баличев, старший из авторов настоящей книги, вспоминает о своих приключениях на берегу одной из тысяч неприметных дунайских стариц:
«Стоял июль 1976 года. Начался сезон отпусков, тысячи туристов наводнили городские улицы, а на пляжах, как говорится, яблоку некуда было упасть. Работа задерживала меня до августа, и, отправив семью отдыхать, я вел некоторое время холостяцкий образ жизни.
От местных рыболовов мне стало известно, что в дунайских старицах активизировались крупные карпы. Несколько приличных экземпляров уже было поймано на картофель. Недолго думая, я взялся за приготовления к рыбалке. Часам к десяти вечера уже была сварена кастрюля мелких картофелин, накопать которых мне разрешил знакомый крестьянин, проверено удилище, намотана леска на новую катушку, наточены крючки.
После недолгих размышлений относительно места ловли я остановился на глубокой яме в хорошо знакомой мне протоке. Наскоро поужинав и приготовив термос и бутерброды, я лег и тут же заснул.
Спать, однако, пришлось недолго. В три часа ночи треск будильника вырвал меня из объятий Морфея — как раз в тот момент, когда мне приснился громаднейший карп, размером с хорошего поросенка, которого я никак не мог вытащить.
Осторожно закрыв дверь квартиры и прокравшись по коридору, чтобы не разбудить соседей, добираюсь до машины, завожу ее и, не прогревая мотора, выезжаю на улицу. До протоки всего километров семнадцать, рассветет еще не скоро, так что можно не спешить. Фары освещают пустынные улицы пригородов, темные окна домов и опущенные решетки на входах в лавки и магазинчики. Дальше дорога идет по полям, а с обеих сторон ее окаймляют старые вишни и черешни, на которых уже начинают созревать красные и желтые ягоды. В низинах колышется туман. Несколько раз у самой машины дорогу перебегают крупные русаки. Один из них вынуждает меня на время отвлечься от размышлений о предстоящей рыбалке и резко затормозить.
Наконец, я миную спящую деревеньку Шёнау и переезжаю через дамбу, защищающую крестьянские дома и поля от дунайских паводков. Уже хорошо виден траверс — насыпь, по которой проходит дорога на тот берег протоки, с мостиком посредине. Вокруг ни души. По зеркальной глади воды плывут рваные клочья тумана. Около мостика то и дело бьют жерехи.
Устраиваюсь на камнях насыпи, устанавливаю подставки и налаживаю снасть. С помощью иглы нанизываю на 0,35-ю леску картофелину величиной с грецкий орех, привязываю тройник и, подложив под изгибы крючков травинку, осторожно тяну за леску. Тройник почти полностью скрывается в насадке, такой мягкой, что забрасывать ее приходится рукой, открыв предварительно дужку катушки.
Сегодня в яме заметное круговое течение, и я надеюсь, что леска не попадет на дно к ракушкам, которые не замедилили бы ее „перекусить“. Проходит полчаса, час. Ничего. Подкрепляюсь бутербродами и чаем из термоса, наблюдая за тем, как на быстрине у мостика брызгами рассыпается во все стороны мелочь, спасаясь от жереха. Вероятно, у карпов сегодня забастовка. Неужели останусь без трофея?
Отчаявшись, беру запасную удочку, привязываю блесну и отправляюсь к мостику за жерехом, но, отойдя шагов на десять, слышу сзади шорох и оглядываюсь. Это шуршит фольга на леске, разматывающейся с моей катушки!
Опрометью бросаюсь обратно, хватаю удочку и закрываю дужку. Осторожная подсечка удается — я ощущаю большую массу сидящего на крючке карпа. Леска, однако, продолжает разматываться, хотя тормоз установлен жестко и визжит на всю округу. Удилище согнуто в дугу. Карп взял курс на корягу у противоположного берега и рвется к ней с удивительным упорством. Изо всех сил стараюсь завернуть его, и, наконец, это удается.
Теперь карп движется прямо на меня, так что я едва успеваю подматывать леску, стремясь не потерять с ним контакта. До берега остается метров десять. Вдруг резкий поворот, завихрение, и карп бросается вдоль каменной насыпи дамбы.
Дзинь! — то ли слышу, то ли чувствую рукой знакомую вибрацию лески, попавшей на „шип“. Неужели конец? Но нет, борьба продолжается, он все еще здесь, на крючке, и я отпускаю тормоз, а при очередном повороте почти совсем ослабляю леску.
Кажется, прошла уже целая вечность, а карп все ходит и ходит кругами где-то на глубине. И все же чувствуется, что он понемногу утомляется, что он уже не так боек, как в начале.
Бросаю взгляд на часы: идет тридцатая минута вываживания. Усиливаю давление, и вот противник оказывается у самой поверхности. В нем никак не менее полупуда! Еще немного — и он мой. Глотая воздух, он скользит к подсаку. В ярких лучах утреннего солнца его бок отливает золотом, и при виде этой картины я забываю обо всем на свете.
Карп уже в подсаке, когда я теряю равновесие и лечу в воду головой вперед. Вынырнув, не чувствую в руках ни удочки, ни подсака. Карп ушел! Протираю глаза и вижу, что удочка зацепилась катушкой за ветку кустика, склонившегося над водой. Вылезаю кое-как на берег и с бьющимся сердцем хватаю удилище. Из воды показывается сетка подсака, и, судя по тяжести, в ней должен быть карп. Так оно и есть. Когда я вытаскиваю подсак на берег, оказывается, что мой трофей запутался в сетке первым лучом спинного плавника — „шипом“ — и именно это помешало ему расправиться с леской и улизнуть.
С замиранием сердца слежу за тем, как стрелка десятикилограммового безмена уходит за последнее деление шкалы и упирается в ограничитель. Через полчаса в рыболовном магазине весы показывают одиннадцать килограммов — мой абсолютный рекорд и самый крупный карп, пойманный в этом водоеме за последние годы. И теперь, двадцать лет спустя, я могу добавить, что он по-прежнему остается самым памятным карпом моей рыболовной карьеры».
Последний рассказ в этой главе принадлежит перу одного из классиков русской рыболовной литературы — И. Т. Плетенева. Драматические события, которым он посвящен, происходили в 1894 году на реке Сейм недалеко от Курска:
«Въ тотъ день вечеромъ я не охотился, ограничившись хорошею засыпкою корма на привадѣ. Пораздумавъ немного, я рѣшилъ на картофель поставить сомовый шнурокъ изъ 18-ти нитокъ китайскаго сырца; это уже столь основательный шнурокъ, что я не в состояніи его быль порвать.
На другой день я сѣлъ на привадѣ съ 8-ми часовъ утра, имѣя въ виду, что рано все равно бора нѣтъ. Передъ этимъ только что прошелъ сильный дождь; покатые берега такъ сдѣлались скользки, что по нимъ не было возможности ступить шагу. Доставь соломы, я положить ее подъ сидѣнье и ноги; кое-какъ устроился. Бросилъ на удочки горсть гороху и двѣ горсти ржи.
Больше часу простояли удочки въ спокойном состояніи. Замѣчаю, что въ крайней удочкѣ, на картофель, конецъ удилища какъ-будто дрожитъ, потомъ начинаетъ склоняться къ водѣ и вдругъ сильнымъ движеніемъ, шлепнулся въ воду.
У меня сердце упало. Господи, что-то будетъ!
Схватываю обѣими руками удилище, поднимаюсь на ноги и не замѣчаю в суетѣ, что переступилъ съ соломы на мокрую землю около самой воды. Въ это время сазанъ съ такой силой рванулся отъ меня, что я не успѣл отдаться назадъ и полетелъ въ воду.
При такой катастрофѣ удилище само собою ушло изъ рукъ, да и не до сазана тутъ было, когда нырнулъ съ головою.
Кое-какъ выцарапался уже въ заливчикѣ, гдѣ привязывалъ рыбу, но высокіе сапоги были полны водою, платье все промокло до тѣла… А между тѣмъ вижу я, какъ мое удилище заныряло и направилось къ противоположному берегу рѣки. Значит, сазанъ на крючкѣ… Но какъ его взять? Побѣжалъ я на свою дачу, отстоявшую отъ привады саженяхъ въ 200, переодѣлся, надѣлъ сухое бѣлье, перемѣнилъ сапоги, выпилъ стакань водки, перекусить хлѣбцемъ, и на лодкѣ отправился догонять своего непріятеля.
Удилище служило маякомъ. Подъѣзжаю къ нему, берусь за конецъ, но сазанъ дѣлаеть аллюръ въ сторону, сгибаетъ удилище такъ, что оно начинаетъ трещать; я бросаю сазана на произволъ судьбы, даю ему возможность уходиться, а самъ неотступно слѣдую за нимъ на лодкѣ; едва онъ остановился, я опять берусь за удилище, но сазанъ на это отвѣчаеть мнѣ ломовымъ натискомъ.
На бѣду пошелъ дождь с холоднымъ вѣтромъ; руки стынуть отъ мокраго удилища, самъ начинаю мерзнуть и промокать, а сазанъ, хоть умри, не поддается. Чтобы согрѣться, я усиленно работаю весломъ, но силы скоро покидають меня; я отощалъ отъ голода, обезсилѣлъ отъ волненія, допекають меня вѣтеръ и дождь, — меня начинаетъ забирать лихорадка.
А сазанъ дѣлаетъ свое — разгуливаеть, а чуть возьмешься за удилище — норовить лодку перевернуть.
„Ахъ, будь же ты проклятъ!“ — въ порывѣ раздраженія ругнулся я.
Уже наступили сумерки, а за ними быстро спустился осенній мракъ. Дождь моросить, какъ изъ сита, вѣтеръ воеть, какъ сто волковъ, волны хлещуть объ лодку… Положеніе становится невозможнымъ.
Думаю бросить эту возню съ сазаномъ, отправиться домой… Добычи жаль! Является стремленіе во что бы то ни стало овладѣть этимъ чудовищемъ.
Наконецъ, я рѣшился „штурмовать“ сазана. Берусь за удилище съ тѣмъ, чтобы уже не выпускать его изъ рукъ. Сазанъ сдѣлалъ еще нѣсколько хорошихъ туровъ, но мнѣ удалось сдержать его. Минуть двадцать я съ нимъ повозился; чувствую, что начинаетъ онъ сдаваться, да и пора: 12 часов кряду онъ мучить меня! Перекрестясь, поднимаю его на поверхность, стараясь приблизить его къ самому борту лодки. Нѣсколько разъ сазанъ всплывалъ, опять нырялъ, но, наконецъ, и ему совсѣмъ измѣнили силы: онъ всплылъ на поверхность огромной колодой, которую я потихоньку подвелъ къ борту. Пробую подвести подсачекъ и половины не забираетъ; раза три подсачекъ задѣвалъ брюхо сазана, но онъ стоить неподвижно, какъ дрессированная лошадь. Тогда, оставивъ въ одной рукѣ лесу съ сазаномъ, лѣвой я осторожно ощупалъ, съ какой стороны у него голова, и подъ нее подвелъ подхватку, а комлемъ удилища толкнуль сазана въ спину, послѣ чего онъ юркну ль въ подхватку головою внизъ.
Побѣда! Сазанъ въ лодкѣ.
Нужно ли добавлять, что это бревно почти двухъаршинной длины, я не безъ усилія поднялъ изъ воды, по той причинѣ, что онъ весилъ одинъ пудъ 35 фунтовъ!
Едва ли мнѣ удастся когда-нибудь побороться съ такимъ молодцомъ. При всѣхъ непріятностяхъ и невзгодахъ описанной борьбы я всегда вспоминаю о ней съ великимъ наслажденіемъ, и дорого далъ бы, чтобы снова пережить тѣ же ощущенія, ради такой колоссальной добычи! Однакожь, если бы я, въ переполохѣ отъ неожиданной ванны, не выпустиль изъ рукъ удилище, навѣрняка этотъ левіафанъ исковеркалъ бы мою сбрую и я остался бы при одномъ смутномъ, но горькомъ представленіи объ утратѣ хорошей рыбы».[275]
