С «современной» точки зрения существует поразительный кон­траст между необычайным прогрессом в филологии и лингвистике с начала XIX века и застоем в исследовании сравнительной мифоло­гии. Насколько первые дисциплины были приличными и уважаемы­ми в двадцатых и тридцатых годах нашего века, настолько к второй относились с подозрением и недоверием. Сложные пути древних теологий плохо соответствуют упрощенной прямолинейности со­временных выводов. Действительно, когда рассматриваешь работы Джорджа Джеймса Фрэзера, поражаешься внутреннему убеждению современного европейца в своем собственном превосходстве над всеми окружающими и над своими предшественниками в Европе или вне ее. Справедливости ради скажем, что «Золотая ветвь» Фрэ­зера содержит значительную информацию, лишенную однако теоре­тического обоснования; ей трудно пользоваться. Начиная с работ Жоржа Дюмезиля история религий, мало очищенная от своих ком­плексов и недостатков, была предоставлена самой себе. Кельтологи — лингвисты, в особенности, полностью пренебрегали этой областью исследований, и даже, когда они ей занимались, история религий вряд ли ценилась больше, чем если бы они ей пренебрегали. Боль­шую выгоду из этого интеллектуальнного и научного пробела из­влекли природные или аграрные культы, на долгое время возведен­ные в ранг настоящих идолов.

Бергсоновская концепция религии, постепенно вырабатывае­мой, как бы секретируемой обществом, отдавала себе отчет в явной путанице, царящей среди галльского пантеона по сравнению с упо­рядоченным политеизмом и элегантным антропоморфизмом антич­ных богов. Поскольку политеизм и антропоморфизм принято счи­тать рациональными нормами, детищами светлой греческой мысли, сам собой напрашивается вывод, что мы имеем дело, с одной сторо­ны, с цивилизацией, а с другой — с варварством…

Уже западные интеллектуалы XVIII века по большей части за­труднялись определить минимальное различие между религией, в том смысле, в каком Цезарь писал о religiones, и традицией в мета­физическом смысле, как мы ее сейчас понимаем. В представлении эрудитов нового времени, местных или «официальных» (и не только современных) религия, от которой остались только боги в виде по­священных изображений, немотствующие статуи да загадочные имена, религия, от которой не сохранилось никаких письменных текстов касательно ее доктрины, обрядов, литургии и догм, религия, в которой не сквозит ни систематическая мысль, ни упорядоченная философия, и, которая, кроме того, должна изучаться с помощью ирландских текстов, которые почти никто не умеет читать — такая религия не может быть ничем иным, кроме природной религиозно­сти, почитающей на основе воображения то или иное божество из своей простой теологии. Стало быть, это состояние отсталости, пре­дающейся поклонению природным стихийным силам: ветру, воде, земле, солнцу, буре, не говоря уже о репродуктивных органах чело­века.

На таком уровне смешения твари и Творца нет никакой необхо­димости в доктринальных ухищрениях и тщательно разработанных обрядах: достаточно народных суеверий вкупе с несколькими фети­шами и амулетами, оберегающими от сглаза. Что же касается друи­дов, то это просто-напросто шаманы или колдуны, а вовсе не орга­низованное жреческое сословие. Сколько раз уже ссылались, дока­зывая это упрощенное понимание, на значение новоирландского слова draoi «колдун»? Как будто современное значение не является семантической деградацией древнего значения.

Представляемая таким образом религия обладает огромными преимуществами, так как она доступна пониманию кого угодно, а для ее обоснования требуется скудный минимум знаний и доказа­тельств. Ибо религия тогда сводится к серии различных типологий, способных войти в любую классификационную систему, типологий, в которых в итоге находятся хорошо известные боги и богини. Дру­гие божества, по своей слабости, остаются почти элементарными numina. Но самое главное — такая религия покорно согласуется с лю­быми археологическими и лингвистическими открытиями, какими бы они ни были, а также с любым фольклором, будь он даже на два­дцать веков моложе ее.

Такое положение вещей не является абсолютной привилегией одних только кельтов; так же обстоит дело с религиями, распростра­ненными за пределами индоевропейского мира — американскими, африканскими, полинезийскими: отношение к ним зачастую было столь же незавидным. Сколько заключений этнографического или психоаналитического характера можно сделать, исходя из предпола­гаемой человеческой дикости! Но, что касается как кельтов, так и других народов, мы только потеряли бы время, пытаясь высмеять все модные увлечения мифами солярными и мифами, касающимися гроз и бурь, культами аграрными и звездными, а также теми, что от­носятся к плодородию: забвение того, что основа каждой религии, да и каждой культуры является по определению ученой (что подтвер­ждается самим названием друидов!), а не народной, неизбежно об­рекает нас на ложные определения, вынуждает, несмотря на подкре­пленную археологией хронологию и прочие достоверные факты, смешивать древнюю кельтскую религию, схематическое описание которой оставил Цезарь, с религией позднего времени, разложив­шейся, смутно различимой, представляющей из себя с трудом под­дающееся анализу кишение народных культов, где предрассудки не­отличимы от фольклора. Когда в том есть необходимость, мы при­зываем на помощь Плиния Старшего и с ученым видом доказываем, что окаменелые морские ежи не могут плавать на поверхности воды. Нет нужды заглядывать в почтенные и дорогостоящие научные жур­налы, чтобы в этом убедиться. Но ведь там не объясняется, что Пли­ний всего-навсего дал ошибочное материалистическое толкование символики окаменелого морского ежа!

Впрочем, в целом, символика, очевидная и важная для всех древних религий, менее всего осознается современными авторами (в особенности мы имеем в виду катастрофическую «Кельтскую рели­гию» Яна де Фриса), которые ошибочно объясняют ее в самом бук­вальном смысле. Слово «друид» объясняется с помощью названия дуба без уточнения, что «дуб» и «друид» в кельтском предполагают два разных корня (соответсвенно *dervo — и *dru-uid — < *d(o)-r(o)- wid-), забывается также, что дуб — это растительная поддержка зна­ния, а не знание, как таковое, одно из орудий ритуала, а не движу­щая сила и объект религиозной церемонии.

Подобные культы, разумеется, нашли свое оправдание лишь в наличии божеств-покровителей урожая или плодородия. Но чему мог покровительствовать воинственный Марс в Галлии в эпоху поздней империи? Выходило, что Цезарь солгал, и нашелся весьма почтенный эрудит, доказавший в одной из своих книг, что галльский Марс был целителем и покровителем вод. Доказательство этой гипо­тезы благодаря обильной иконографической жатве на полях «Сбор­ника» Эсперандьё, а подчас и вопреки ей, не составило автору осо­бого труда. Ему не удалось лишь придать достаточно убедительно­сти образу галльского вояки, превратившегося в миротворца и водо­хлёба.

Богини-матери превосходно вписываются в тот же контекст: ведь каждая богиня — это мать, неизвестно только, от кого она роди­ла. Они неизменно предстают напарницами бога-покровителя или целителя; у них не испрашивают ничего иного, кроме дождя и солн­ца, плодов, скота, детей. И только правила приличия не позволяли официально испросить у них хорошенькую куртизанку.

Все эти женские божества также систематически сводятся к са­мому нижнему уровню «третьей производительной функции», но никогда и никому не приходило в голову предположить, что кон — троль и управление производством и рождаемостью осуществлялись гораздо сложнее, и не являлись ли ирландские «богини-матери» (сравниваемые иногда с чужих слов с галльскими женскими божест­вами) верховными богинями — ведь у них было всего по одному-два ребенка, а то и ни одного.

Незнание островных текстов приводило к результатам одно­временно смехотворным и занудливым. Но достаточно было того, что в 1870 году В. Хеннеси в короткой статье в Revue Celtique, напе­чатанном скромным тиражом в триста экземпляров, написал о кельтской богине войны, процитировав почти все отрывки из ир­ландских текстов, относящиеся к этой теме, как она, можно сказать, стала навсегда запретной. Поскольку изолированная глосса называет Морриган lamia[9], ее можно назвать богиней наваждения с корнем *mori~, который засвидетельствован только в германских и славян­ских языках. (См. по этому поводу нашу работу: La souverainete guerriere de I’Irlande, Celticum 25, Rennes, 1983, которая содержит цитаты во всех необходимых местах.)