Первое из таких буквальных и превратных толкований не дела­ет никакого раличия между кельтской религией ранней эпохи, эпохи независимости, и галло-римской религией поздней эпохи, и называет и ту и другую кельтской или галльской. Оно также ставит богов кон­тинентальных кельтов в зависимость от римских религиозных кон­цепций. Поскольку Цезарь говорит о существовании в Галлии пяти великих божеств, которым он дает имена из классического пантеона, исследователи принялись выискивать Юпитера, Меркурия, Аполло­на, Марса и Минерву в любом изображении и любой надписи. При таком подходе проще простого отыскать их сотнями и тысячами. И так как есть любые варианты Меркуриев, Аполлонов, Юпитеров, Марсов и Минерв, от самых грубоватых и неумелых статуй до са­мых искусных, приближающихся к классическому искусству, созда­вались всякого рода типологические классификации, соответствую­щие религиозным «уровням».

Но Юпитер галло-римского ваятеля нередко имеет в качестве атрибута не пучок молний, а колесо, да к тому же трудно подыскать окончательное объяснение змееногому гиганту. Сотни местных про­звищ встречаются лишь по одному разу, сопровождаемые божест­венным именем или эпитетом, иной раз служащим подписью к ка­кому-нибудь изображению, а иной раз и нет; при таких обстоятель­ствах не всегда можно утверждать, относятся ли они к Меркурию, Марсу или Юпитеру. Синкретизм в таких случаях является слишком удобным объяснением, чтобы быть принятым: он существует только в современных интерпретациях религии континентальных кельтов и никогда мы не находим ни малейшего следа его в документах, кото­рые являются нашими обычными источниками.

Еще хуже обстоит дело, когда кто-то, не прибегая к помощи описательного комментария, пытается определить функцию того или иного бога исходя из его классических аналогий, норовит порас­суждать о его одеянии, физическом обличье или позе. В колесе Юпитера-Тараниса усматривают солнечный символ, даже и не ду­мая о космическом колесе владыки мира. Галло-римский Марс, от­крытый посреди поля или поблизости от термального источника, будет считаться покровителем урожая или богом-целителем. Таким образом появляется на свет аграрный, водный и медицинский Марс. А за неимением технического или типологического описания, слу­жащего верным и полезным указанием для археологических иссле­дований, о находке можно сказать что угодно. Так обстоит дело с котлом из Гундеструпа, который, не имея надписи, не может ничему противоречить и ничего подтверждать; он является своего рода сборником комиксов на темы галльской мифологии — его можно ис­толковывать самым произвольным и фантастическим образом. Можно даже описать кельтскую космогонию (в сложной традиции существует не одна, а несколько космогоний!) на нескольких сотнях маленьких страниц, где центральной темой — злоключения Бога От­ца и Богини Матери, то женщины, то кобылы.

Сотни книг и журнальных статей, противореча друг другу, пы­таются таким образом обрисовать контуры религии столь же туман­ной, сколь и изменчивой. Нет ничего легче подобных толкований; сравнивая их между собой, поражаешься лишь их многочисленности и нелепости. Самый же хитроумный и распространенный метод со­стоит в том, чтобы напрямую сопоставить континентальные изобра­жения с островными мифами. Речь идет не о самом принципе срав­нения, а о его ошибочном применении. Именно этим некогда само­надеянно занималась M.-JI. Шёстед, объяснявшая ирландскую ле­генду о Кухулине, привлекая на помощь изображения на галльских монетах. Но можно ли датировать легенду историческим временем? Когда дохристианские ирландцы импортировали или имитировали галльские монеты, если они вообще не принимали использование монет? И какое собрание галльских монет настолько детализирова­но, чтобы содержать или ясно отображать все эпизоды легенды о Кухулине? Можно ли представить ирландцев конца античности или начала средневековья, или даже их дальних предшественников, друидов и фил идо в эпохи Юлия Цезаря, предающихся рискованным и изощренным играм подобных произвольных толкований?

Повторим еще раз, что сравнение должно основываться на це — локупности, а не на деталях, не имеющих между собой органической связи. Теория Шёстед была обречена на неудачу. Но она послужила питательной средой для многих кельтоманских заблуждений. Ибо такой путь неизбежно приводил к заключениям, в конечном счете нелепым или донельзя плоским. Из них следовало, что кельты были политеистами на греко-римский манер, но их политеизм забавно усугублялся сотнями и тысячами божественных сущностей, местных или племенных, а то и корпоративных или семейных. Так как при­чины отсутствия большого объединенного кельтского государства были не ясны, политическое дробление переносилось на религиоз­ную сферу. И поскольку социальную структуру понимали не лучше, рассматривали обычно самый элементарный племенной уровень. Поскольку же все эти галльские божества были вполне взаимозаме­няемы и ни одно из них не обладало какой-то определенной, четко ограниченной функцией, как в Греции и Риме, было решено, что кельтская религия пребывала на примитивной стадии разработки и становления, а ее божества оставались недифференцированными. Это позволило эрудитам заявить, что кельты не знали никакого бо­жества и обладали неотчетливой и бедной религиозностью.

Затем, когда были рассмотрены загадки этого синтеза, полите­изм, понятие весьма удобное в том смысле, что в него, как в одну корзинку, укладывалось множество разнородных деталей, был пара­доксальным образом сведен к монотеизму «Великого Бога», иногда сопровождаемого «великой богиней», которые не имели определен­ных очертаний и имен, и архетипом которых мог служить любой памятник, изображающий человеческую фигуру. Сделав такой вы­вод, забыли также, что основа теологии, или же религиозной док­трины — это не просто галерея портретов, пусть даже божественных. В этом смысле умножение археологических открытий бесконечно умножило трудности их интерпретации, ибо с каждым разом стано­вилось все сложнее осуществлять синтез теорий или гипотез, далеко между собою не совпадающих. Есть, кстати, весьма известные науч­ные труды, также оставляющие впечатление подобранной наугад картотеки. Другие работы являются фантастическими интерпрета­циями конкретных фактов: кинжал, найденный в могиле, станет но­жом для жертвоприношегний, а выгребная яма послужит хтониче — скому культу. Как же анализировать религиозную доктрину, управ­ляющую жертвоприношением, отталкиваясь только от содержания мусорного ящика?

Поскольку, и неспроста, в схеме Цезаря не обнаружилось ника­ких следов такого сонмища божеств — ведь схема эта не являлась справочником, — то принялись для начала исправлять проконсула, упрекая его в легковесности, неточности, почти в тупоумии, по­скольку он ничего не понимал в том, что пытался описывать; потом снова заговорили о синкретизме: во время и по завершении «благо­деяний» pax готапа несколько тысяч галльских божеств или

13

Numina были с грехом пополам распределены по полочкам, соот­ветствующим римской типологии. Но поскольку каждый верующий

13 божества, боги (латинск.) и каждый регион питал к своему любимцу среди божеств особое и всепоглощающее чувство, то этот бог удостаивался многообразной роли, обретал многозначные свойства, синтезирующие в себе свой­ства всех остальных богов.

Для тех, кто видит религию в таком одеянии Арлекина, она ме­няется от кантона к кантону, а религиозные верования Галлии, на­пример эдуев и гельветов, имеют мало общего с религией Британии и тем более Ирландии. Между прочим это дает достаточное основа­ние для того, чтобы отвергать проверку ирландским и валлийским и, следовательно, с чистой совестью избавиться от необходимости чи­тать тексты столь же маловразумительные, как китайская грамота. При таком подходе основные и важные сами по себе факты подме­няются мелкими местными фактиками, аналогичными регионально­му своеобразию в религиозном христианском искусстве: никто не будет спорить, что ирландский крест выполнен в ином стиле, неже­ли русская икона.

К тому же в сравнении с греко-римской скульптурой изобрази­тельное искусство латинизированной Галлии — это обширный музей имитаций. В римской Галлии были и прекрасные памятники искус­ства. Однако иногда необходима сентиментальная предвзятость, чтобы распознать в этих уродливых телах, в этих невыразительных лицах, в этих застывших позах нечто подобное искусству Праксите — ля. А то, что кельтское галло-римское искусство является некой волшебной квинтэссенцией абстракции, — это скорее плод интересов и предвзятых идей современной художественной критики, нежели то, к чему стремились древние художники, целиком погруженные в конкретику.

Тем не менее, «галло-римское» искусство — это несомненно продолжение собственно галльского искусства. Возможные недос­татки появляются как следствие смены материала: начинают исполь­зовать камень, а не только дерево и металл. Иногда искусствоведы не понимают, что религиозное искусство кельтов не было немотиви­рованным, а тем более фантастическим или личностным. Необходи­мо осознать, что галльские художники, скульпторы, граверы или ли­тейщики могли создавать эстетически совершенные вещи (торевти­ка, или резьба по металлу, предоставляет нам достаточно неоспори­мых свидетельств), однако натуралистическое совершенство не все­гда было желаемым или необходимым. Внешний вид вотивных ста­туэток из святилища у истоков Сены больше вызван религиозной необходимостью, чем техническим несовершенством. Писатели ан­тичности, в особенности Лукан в «Фарсалии», очевидно тоже не по­нимали эту особенность («Богов кровожадных кумиры будто обруб­ки торчат, не украшены силой искусства.» «Фарсалия», III, 412- 413[8]).

Не в меньшей степени, чем политеизм, антропоморфизм не яв­ляется нормальным религиозным фактом, и это в достаточной сте­пени объясняет изначальную «необразность» кельтского искусства: антропоморфизм — это отклонение, причиной которого можно счи­тать греко-римское религиозное сознание. В изначальных кельтских представлениях боги как метафизические «принципы» принадлежат к области бесконечного и несводимы к конечному. Низвести их до человеческого состояния — значит уничтожить их, в то время как их скульптурное или линейное изображение иногда соответствует вы­ражению совершенства, в котором каждый жест и поза, как в индий­ском искусстве, имеет вполне определенный смысл. По этой причи­не «необразность», свойственная древнейшей художественной тра­диции JIa Тена, чураясь поверхностного подражания, передавала действительность в виде линейного узора. В своих многочисленных трудах Фернан Бенуа показал, что галло-римская скульптура была пронизана классическими влияниями, весьма рано принесенными из Средиземноморья. Так оно и есть. Но пропасть между этой скульп­турой и кельтскими первоначальными концепциями так и не была преодолена, это было невозможно…

Стало быть, именно вследствие романизации Галлии и христиа­низации Ирландии кельтские боги облачились в человеческие одея­ния и приняли человеческое или, по крайней мере антропоморфное, обличье. Не имея более возможности рассматривать их как божеств, ирландские монахи и все переписчики вынуждены были сделаться эвгемеристами и, не желая превращать их в демонов (как это было услужливо объяснено в «Книге взятия Ирландии»), вырядили их в людей, а точнее — в псевдоисторических королей, князей и воителей. Поздняя историзирующая тенденция сама собой бросается в глаза: когда анализируешь вечное повторение мифологических схем и ан — тропонимических вариаций, обнаруживаешь божественную сущ­ность под антропоморфной оболочкой. И невольно вспоминаешь библейскую формулу, согласно которой человек был создан по об­разу и подобию Божьему, а никак не наоборот. Бог смог сотворить человека, а человеку не под силу не только сотворить Бога, но даже взглянуть Ему в лицо.