Как мы уже несколько раз отмечали в первой главе (см. стр. 34- 43) понятие индоевропейского, прежде всего в языковой и религиоз­ной сфере, — это классификационный и объясняющий термин. Но в строгом смысле оно не является нормативным. Потому что если мы достаточно хорошо знаем в чем заключается понятие индоевропей — скости, то мы не знаем индоевропейцев, называющих себя или назы­ваемых «индоевропейцами». Стало быть, мы не знаем, кто были ин­доевропейцы. Мы не говорим, что их не существовало, но мы не можем вернуться в их эпоху: в самый ранний протоисторический период и в доисторическое время индоевропейцев народы носили другие названия и говорили на разных языках. Эпоха, о которой мы пишем, к тому же заставляет нас соблюдать предосторожность в терминах и классификации в том, что касается мнимого отличия на­ции от этноса, чистых и несмешанных «индоевропейцев» и неиндо­европейских народов, которые были «индоевропеизированы». Если сейчас рассматривают южноамериканцев, говорящих по-испански или по-португальски, или народы Антильских островов, говорящие по-французски или по-английски, отмечают все особенности и отли­чия. Такое различение (варьирующееся с его противоположностью, смешением) «чистых» индоевропейцев и индоевропеизированных допускает как амальгаму, так и разъединение языка и этноса, и, как следствие, всевозможные догматические и идеологические шатания. Осязаемая реальность проще: за редчайшим исключением у нас нет никакой возможности отличить, что в древнем индоевропейском эт­носе с особым языком и религией было чистым по происхождению, а что неиндоевропейским, то есть, результатом предшествующей ас­симиляции. Есть ирландцы, бретонцы и валлийцы, говорящие по — ирландски, по-бретонски и по-валлийски: мы знаем, поскольку это недавний феномен, что некоторые, если не большинство из них, по­теряли свой язык, так как новые политические и экономические ус­ловия заставили их выучить английский и французский как языки обиходного общения. Но у нас нет ни одного свидетельства «смеше­ния» с автохтонным населением, о котором мы ничего не знаем. В крайнем случае можно предположить, что неолитическое население выучило кельтский. Насколько же далеко вглубь веков мы можем зайти? Очевидно одно: мы привыкли описывать флективные, агглю­тинативные или изолирующие языки, которые функционируют в за­висимости от существующих систем, узнать общее происхождение которых немыслимо.

Между тем, всякая дисциплина начинается с метода, или, ско­рее, с идеи. Вот как воспринимал свои исследования Франц Бопп (Franz Ворр, Grammaire сотрагёе des langues indo-europeennes, Paris, 1866, tome I, pp. 1-2):

В моей работе я хотел бы дать описание организма различных языков, названных в заглавии, сравнить в них схожие данные, ис­следовать физические и механические законы, управляющие идиомами, и исследовать происхождение форм, выражающих грамматические отношения. Мы воздержимся от комментариев по поводу тайны корней, или, другими словами, причины, по кото­рой та или иная изначальная концепция обозначается так, а не иначе; например, мы вообще не рассматриваем вопрос, почему корень I означает «идти», а не «останавливаться», и почему фо­ническая группа STHA или STA означает «стоять», а не «идти»?

Эти строки были написаны в начале прошлого века, и они не могут служить основой для обсуждения или доказательства. Однако намерения лингвистов в своей основе не изменились. В каком поло­жении мы находимся сейчас? Вот краткое определение индоевро­пейского языка из книги Жана Одри (Jean Haudry, L ‘indo-europeen, Paris, 1980, p. 3):

Это не зафиксированный в источниках язык, существование которого нужно постулировать, чтобы объяснить многочислен­

На

Ные и точные соответствия, которые отмечают в большей части языков Европы и во многих языках Азии.

Один ссылается на механизмы языка, позволяющие исследовать происхождение форм, другой — на соответствия, объясняющие язы­ковое единство Европы. Методологические формулировки меняют­ся, но не меняется их содержание: речь всегда идет о критериях оп­ределения функционирования и происхождения, и, наконец, рекон­струкции. Результатом, в основном, бывает гигантское этимологиче­ское сооружение из самых разных материалов, но, как необходимо подчеркнуть, чаще всего санскритской или классической архитекту­ры. Индоевропейская лингвистика (включая языки и школы иссле­дования) остается отмеченной ее недавним происхождением, а именно открытием индоиранских языков в конце XVIII в., тогда как все интеллектуальные начинания филологов еще несут отпечаток вторичного открытия классических латинского и греческого эруди­тами эпохи Возрождения.

Во всех этих процессах кельтские языки почти не участвуют по причинам, которые по большей части не имеют отношения к фило­логии и связаны с отсутствием нормального преподавания кельтских языков в лицеях и университетах. Непоправимая слабость, или, ско­рее, ненормально малая роль кельтских языков в большей части, ес­ли не во всех работах по индоевропеистике — это факт, который нужно подчеркнуть в начале обзора этого вопроса. Не говоря уже о том, что кельтологов, специализирующихся на древних языках, и за­нимающих место в университете, можно пересчитать на пальцах од­ной руки, по крайней мере во Франции, и трудно сказать, что их ис­следования окружены уважением и поддерживаются.

Представляют ли санскрит в частности и индоевропейский в целом, такой, каким он был реконструирован, с добавлением не­большого количества греческого и латинского языков, основу, кото­рая должна быть известна специалисту, или просто изучающему ин­доевропейский язык? Не был ли кельтский язык чем-то маргиналь­ным или «субстратным»? Стоит ли так упорно его игнорировать? Это вопрос, на который мы хотим дать адекватный ответ, хотя бы на элементарном уровне этой книги. Нам представляется достаточно очевидным, что индоевропейский язык, реконструированный эруди­тами XIX и XX вв., совсем не похож на идеал совершенства, кото­рый предполагает совокупный смысл самозвания санскрита samskrta «богатый, завершенный, совершенный». Индоевропейский язык, на­против, является не гипотезой, а всего лишь понятием, отталкиваясь от которого создают системы и доктрины.

В то же время, индоевропейский язык — это не только название, но и количество, и географический ареал. Современные европейцы часто смешивают язык и государство, несмотря на очевидные при­меры многоязыковых государств (Канада, Швейцария, Бельгия, СССР и даже Великобритания, Франция и Италия). В конце XIX ве­ка, по причинам, которые нам не стоит здесь анализировать, значи­тельное число граждан Франции, наделенных гражданскими права­ми, не говорили ни слова по-французски. Если большая часть кель­тов (ирландцы, бретонцы, валлийцы, шотландцы) забыла свой род­ной язык, поскольку он был для них препятствием для нормального социального продвижения, это не означало того, что они перестали быть бретонцами, ирландцами, валлийцами или шотландцами, это означало, что они лишались языкового оправдания и убеждения для существования их этноса.

У семьи бедные родители (кельтские и балтийские языки, на­пример), которые мало преуспели, но, в целом, она многочисленная, богатая и могущественная. Здесь мы затрагиваем основное противо­речие: тогда как, для исследования прошлого, мы будем говорить об отсутствии общей истории, однако мы скажем о всем протоистори­ческом периоде, детали, которого нам неизвестны, что индоевропей­ский феномен является в основном лингвистическим и религиозным. Поскольку этот факт очевиден, может показаться бессмысленным писать о том, что индоевропейские языки образуют большую семью, которая на протяжении веков заняла почти всю Европу, Америку, существенную часть Азии, Африки и Океании. Таким образом, нет лучше доказательства, что лингвистические данные по большей час­ти не зависят от данных этнических и расовых. В самой Европе не­индоевропейские народы, сохранившие свой язык, финны, венгры, баски, достигли этого ценой полной ассимиляции образа жизни и мысли.

Современная культурная значимость индоевропейской семьи языков, зависящая от экономических и политических факторов, та­кова, что почти каждый в современном мире говорит «по- индоевропейски» или находится под индоевропейским влиянием. Распространение не было равным для всех языков семьи (англий­ский занял лучшую часть), в нем не было никаких империалистиче­ских претензий: вовсе не во имя индоевропейского языка русский язык распространился на всю Сибирь, а английский, французский, испанский и португальский — в Новом Свете. Вовсе не пангерма­низм, а военное, экономическое, политическое, культурное и демо­графическое превосходство сделало силу распространения немецко­го языка непреодолимой и превратило его в XIX веке в общий язык Центральной Европы.

Мы не будем делать вид, что протоистория была идиллическим периодом, когда уважалось такое недавнее понятие, как «права че­ловека»: индоевропейский человек, как и все подобные ему неиндо­европейцы, проявлял естественную для человеческого рода агрес­сивность. Но мы воздерживаемся здесь от всяческих рассуждений о политическом или историческом порядке. Поэтому в качестве ком­ментария отметим, что немецкий термин indogermanisch появился в XIX веке, когда наиболее известные представители немецкой фило­логической науки были уверены, что германцы — это самые чистые индоевропейцы. Этот термин, но не подобная уверенность, присут­ствовал в лексике большей части современных немецкоязычных специалистов. Он отражал скорее идеологию, чем лингвистику.

Предваряя все описание или перечисление, если не сказать, все исследование, здесь еще можно сказать, что никакой декларируемой индоевропейской национальности не существует. Еще меньше соз­нания принадлежности к единому сообществу вроде греческого кой­не. Этого сознания не было никогда. По определенной причине не существует также никакого общего «архива». Индоевропейские диа­лекты, в том смысле, что имел в виду Мейе, неизбежно происходят от индоевропейского «языка», и было бы самонадеянным пытаться датировать их происхождение или качества и условия перехода от теоретического индоевропейского к самобытной реальности индоев­ропейских языков. Диалектное дробление и расщепление не всегда происходило с одинаковой скоростью и одновременно, не всегда эти процессы подчинялись одним законам или протекали в одинаковых условиях. В гуманитарной науке каждый случай всегда уникален по своей сути.

Кроме того, «понятие» индоевропейскости, скорее чем индоев­ропейский «фактор», всегда служило для определения происхожде­ния, будь то одного или нескольких языков, одной или нескольких религиозных идеологий, показывающих определенное количество общих признаков. К тому же анализ и комментарий предполагают значительную документацию и множество предосторожностей, не допуская грубого или авантюрного обращения с языком: тот факт, что «царь» — это raj на санскрите, rex по-латыни, rix по-галльски и п по-ирландски от основы *reg, несомненно означает, что семантика слова не скрыта от нас, и, что существует прочная основа для уста — новленияя лингвистических, религиозных или даже «социологиче­ских» параллелей. Однако нужно остерегаться делать поспешные выводы о том, что римский rex и ирландский гг обладали одинако­выми правами и обязанностями. То же самое можно сказать о рим­ском фламине и индийском брахмане.

При этом большая часть лингвистов сейчас отказывается лока — лизовывать гипотетическую индоевропейскую общность, обязатель­но доисторическую, во времени и пространстве:

Во времени, поскольку самые древние из известных морфологий дают представление только о четко выделен­ных и сформировавшихся языках или группах (как можно говорить об удобной общей хронологии для санскрита, ко­торый за пять веков до н. э. уже располагал руководствами по грамматике, и для литовского языка, письменных памят­ников которого нет до конца средних веков?);

В пространстве, поскольку мы не знаем, откуда индо­европейцы распространились во все стороны (с Украины, из Средней Азии или из Литвы?): индоевропейская археология не говорит прямо об уровне их материальной цивилизации, и только религиозные традиции сообщают о том, что они пришли с севера.

Иначе говоря, мы имеем перед глазами последствия или резуль­таты и игнорируем все причины и начала. Все, что мы имеем право утверждать, сводится к тому, что древнейший уровень, который лингвистическая история позволяет восстановить в Европе — это ин­доевропейская праистория, основанная на важнейших родственных связях и сходствах. Еще глубже в прошлом — неизвестнность, отсут­ствие истории, или, что еще хуже, отсутствие любого мифа и любой традиции. Лингвист, желающий реконструировать общий индоевро­пейский язык вступит в такую же рискованную игру, как и философ, стремящийся разрешить загадку происхождения языка. В оправда­ние лингвистов нашего века скажем, что они уже давно отказались от такой иллюзорной цели. Индоевропейские словари с различными вариантами методологии и порой большой разницей в результатах, ограничиваются фиксированием различных эволюций общих кор­ней.

Лигвистический критерий, применяемый в понятии о индоев — ропейскости лежит в основе всех определений, основанных на раз­витии’. условия развития кельтских языков отличаются от условий развития латыни или греческого. При недостатке археологических свидетельств, все, что мы знаем о индоевропейцах (их обществе, ин­ститутах, праве, религии) следует, прямо или косвенно, из знания их языков. Таким образом, предпочтительнее говорить о конкретном формировании индоевропейских языков, чем о "расселении" индо­европейцев как реального и уникального народа с собственным са­мосознанием.

Между тем, понятие индоевропейского является фундаменталь­ным и необходимым, поскольку представляет собой наш уникаль­ный источник для классификации и восприятия соответствующих языков, вопреки отдалению большинства современных языков от их древнего состояния. Кельтские языки вызывают интерес, не потому что они сегодня представляют собой "индоевропейское" состояние (что было бы ложным после такого долгого их развития), но по­скольку один из древнейших лингвистических уровней в Западной Европе представлен кельтским, абстракцией, созданной из несколь­ких маргинаальных вариаций, и поскольку кельтские языки индоев­ропейские по происхождению. В нашем распоряжении нет общего кельтского, аналога "общего романского", то есть, латыни, однако у нас есть достаточно доказательств его существования в прошлом. К сожалению не пестрота и своеобразие современной Европы дают нам средство, с помощью которого можно утверждать или предпо­лагать об этих доказательствах. Тогда как кельтские языки являются интереснейшей главой в истории западной лингвистики, превратно­сти их истории сделали их одними из последних в иерархии лин­гвистических ценностей. Нет никакого общего измерения у распро­странения английского языка по многим континентам и выживания ирландского, валлийского и бретонского в тесном убежище вдали от главных путей сообщения.

Для современного состояния наших знаний характерно, что ве­дущий французский специалист в области индоевропейских иссле­дований, Антуан Мейе, озаглавил свое теоретическое и практиче­ское описание нашей языковой семьи — "Индоевропейские диалек­ты" (Antoine Meillet, Les dialectes indo-europeens, ed. Champion, Paris, 1950), используя слово «диалект», для обозначения не совсем из­вестной материи, всего, что подразумевает исследование неясного, сложного и сомнительного предмета.

Характерно также, что большая часть современных лингвистов предпочитают синхронию диахронии или изучают язык через откло­нения и ненормальности речи. К тому же есть тенденция исследо­вать физические или физиологические средства фонации в ущерб понятийным и интеллектуальным аспектам, которые дают человече­ской речи ее основное качество.

Очевидно, что в наших намерениях не было поправить работу Мейе или других лингвистов. Но некоторые аспекты их работ нуж­даются, с точки зрения кельтолога, в серьезном пересмотре. Мы не критикуем в принципе такое утверждение:

Сравнительную грамматику индоевропейских языков делает возможной существование определенной «индоевропейской на­ции», так же как групп, на которые она разделилась, каждая из которых, в свою очередь, составила нацию: «арийскую» (индои­ранскую), «эллинскую», «итало-кельтскую» и т. д. В каждом ре­гионе, господствующая аристократия, организатор, делала до­минирующим один определенный язык, так же как она заставля­ла доминировать свой тип социальной структуры. (A. Meillet, op. cit., pp. 6-7)

Однако в случае соответствий в кельтском и индоиранском ре­лигиозном словаре, лексических кельто-германских соответствий и морфологических итало-кельтских соответствий, когда связующая нить становится слишком тонкой, исследователь, детально изучаю­щий гипотезу, приближается к утопии. Мы не очень верим в суще­ствование, даже временное, «итало-кельтской» нации, и сомнение это подкреплено осторожностью историка религий, который на той же территории находит больше различий, чем сходств у кельтов и италийцев. На самом деле, санскрит сейчас является фундаментом индоевропейского здания. И, между тем, все лингвисты знают, что вокализм изначального индоевропейского языка был сложнее, чем в санскрите.

Чтобы хоть частично исправить несправедливости судьбы, ска­жем, что понятие «индоевропейский» — это прежде всего номенкла­тура, и если не остеречься, номенклатура, становящаяся причудли­вой и неточной. На самом деле, сразу начинаются трудности, ибо не представляется возможным, чтобы эта номенклатура не была бы од­новременно географической, исторической и классификационной. Лингвист никогда не уточняет на каком уровне он ведет работу. Все­гда нужно осознавать, что:

Теоретические родственные отношения иногда объ­единяют языки, в значительной степни удаленные друг от друга хронологически: сравнение и утверждение родст­венных отношений ирландского и санскрита не отменяет тот факт, что на санскрите уже не говорили, в то время как по — ирландски еще не говорили. Эти родственные отношения, должным образом установленные и подтвержденные, игра­ют роль дополнительного доказательства архаики ирланд­ского языка.

Наше знание или иногда наше незнание подверже­ны развитию и изменению: открытие линейного письма Б в пятидесятых годах открыло новые перспективы в грече­ских исследованиях. Определенное число языков, которые не фигурировали в классификациях и списках Гримма, Боп — па и Цейсса, сегодня обычно цитируются. Это произошло с

Хеттским, тохарским (из Центральной Азии) и большей ча­стью азиатских языков.

Понятие «группы» является определяющим: язык занимает определенное место в списке или классификации только в той степени, в которой он обладает существенными следами, говорящими о его принадлежности к данной груп­пе. Лексическое сходство ирландского и албанского, если воспринимать его изолированно, почти не имеет смысла и будет скорее совпадением, чем соответствием, поскольку у нас нет сравнительных данных. Таким же образом, роман­ские языки, такие как французский, итальянский или испан­ский, не являются преобладающими в индоевропейских ис­следованиях, так как они происходят от латыни, и чаще предпочитают ссылаться на этот материнский язык. К сожа­лению, в случае кельтских языков материнский язык прак­тически неизвестен.

В нашем исследовании мы можем упомянуть толь­ко те языки, которые мы знаем, хотя в случае пиктского и вандальского мы знаем только названия этих языков. Самые ученые классификации тоже неизбежно несовершенны, по­тому что они неспособны открыть то, что исчезло, не оста­вив следа в истории. Это замечание очевидно относится также к истории каждого языка: мы хорошо знаем латынь Цицерона, но Цицерон — это еще не вся латынь. То же самое можо сказать о кельтских языках. Такой язык, как корнский, в действительности очень плохо известен, поскольку не­сколько сохранившихся текстов на корнском представляют церковный, а не разговорный язык, между тем как мы почти ничего не знаем о средневековом разговорном бретонском. У нас есть веские причины быть уверенными в том, что он был очень похож на современный разбитый на диалекты бретонский. Однако доказательств у нас мало.

Исследование часто балансирует между диахронией, то есть изучением последовательности и исторического развития фактов, и синхронией, то есть изучением язы­ковой системы, функционирующей в определенный мо­мент. Синхрония относительно легко применяется в случае таких широко распространенных языков, как французский, английский, немецкий, испанский или русский, которые к тому же располагают богатой документацией. Ее гораздо более трудно применить к мертвым языкам, таким как ла­тинский, или языкам, слабо засвидетельствованным, таким как корнский. В случае кельтских языков синхрония преж­девременна, поскольку диахронные исследования в этой об­ласти еще не завершены. Одно из важных препятствий в сравнительной индоевропейской лингвистике — это порази­тельная неравномерность в различных областях исследова­ния.

Индоиранский, итало-кельтский, а затем обще­кельтский и общегерманский были промежуточными этапами между индоевропейским и засвидетельтсвован — ными языками. У этих этапов разное значение: есть следы индоиранского в недифференцированном состоянии, этого нельзя сказать об итало-кельтском; с другой стороны мы хо­рошо знаем латынь, материнский язык современных роман­ских языков, но у нас есть только крохи древнего кельтско­го, от которого произошли новые кельтские языки.

Значительная часть современных лингвистических факторов слишком недавняя, для того, чтобы объяснять их индоевропейским единством: иллюзия конца XIX — на­чала XX веков, состояла в том, что все пытались возвести к самой ранней древности. На самом деле индоевропейское наследие определяет структуры и тенденции развития язы­ков. Если же объяснять ирландские спряжения прямым сравнением с санскритом и греческим, это окончится пол­ным крахом. Современная бретонская лексика, несмотря на свою кельтскую основу, также обязана гораздо большим средневековому французскому, чем стершимся воспомина­ниям о языке Веркингеторикса.