Археологический критерий гораздо более отчетлив и, следова­тельно, куда более полезен. Но если позволительно думать, что ин­доевропейцы были гораздо лучше вооружены, чем люди эпохи не­олита, то из этого вовсе не следует, будто принесенная ими матери­альная цивилизация была с самого начала избавлена от всякого рода заимствований. В этом смысле использование лошади и употребле­ние железа ничего не доказывает, поскольку их знали другие народы в Месопотамии и на Ближнем Востоке.

Индоевропейцы нередко заимствовали, а заимствование ни в одном историческом периоде не было формой интеллектуальной не­полноценности: благодаря тому, что во втором тысячелетии до на­шей эры хетты усвоили клинопись, мы можем теперь знакомиться с их архивами; точно так же, греческий алфавит, от которого происхо­дит алфавит латинский, имеет финикийское происхождение. Впро­чем, предполагают, что письменность, кроме записанных магиче­ских операций чужеродная для кельтов, в древности была также чу­жеродна для первых индоевропейцев. Форма греческого мегарона напоминает о строительных навыках народа, пришедшего откуда-то с севера, из краев с холодным климатом, да и вообще греко-римские градостроительные традиции являются не местными, а привнесен­ными. Должно быть также что-то очень древнее в четырехугольной форме кельтских храмов и оград римского и доримского времени (Viereckschanzen немецких археологов). Этруски, так много сделав­шие для культурного развития Рима и Греции, никогда не отрицали того, чем они обязаны Криту и Египту. Все эти факты известны как специалистам, так и культурной публике. Однако кельтов очень ред­ко включают в этот синтез, либо из-за того, что о них мало знают, либо — что то же самое — из-за того, что их культуру считают вто­ричной.

Если существует некая протоистория римлян, греков, кельтов или германцев в различных стадиях ее развития, то общей индоев­ропейской протоистории не существовало никогда. Более того, взаимопроникновения и наслоения различных индоевропейских культур крайне усложняют их анализ и делают почти невозможным синтез. Можно со всей определенностью сказать, что цивилиза­ции железного века, такие как галынтаттская и латенская (от назва­ний местностей в Австрии и Швейцарии), были кельтскими, по­скольку хронология относит их к тому периоду, когда кельты обос­новались в Западной и Центральной Европе, и еще потому что эти цивилизации представляют собой совокупность однотипных черт, просуществовавших в Галлии, Западной Германии, Центральной Европе, дунайских областях и на Британских островах вплоть до на­чала исторического периода. Однако достоверность археологическо­го критерия зависит от одного предварительного вопроса, острота которого в этом случае гораздо больше, чем в случае лингвистиче­ского критерия: насколько объекты, найденные в захоронениях, мо­гут служить этнической, социальной или функциональной иденти­фикации покойников? Ведь уже куда сложнее доказать кельтское присутствие в цивилизации бронзового века и культуре полей по­гребальных урн, которая предшествовала кельтам. Здесь мы сталки­ваемся с первыми междисциплинарными разногласиями. Многие французские археологи все еще находят более удобным датировать появление кельтов в Галлии приблизительно 500 г. до н. э., что едва ли оставляет последним время, чтобы до III в. до н. э. достичь Пире­неев и Средиземного моря, не говоря уже о Британии и Ирландии. Лингвистические датировки, напротив, позволяют предположить, что кельты уже присутствовали в Европе с конца третьего тысячеле­тия до нашей эры.

Но каким образом их идентифицировать? Ни один археологиче­ский памятник не подтверждает свою «кельтскость» письменным образом, и Альбер Гренье имел право утверждать, что следует осте­регаться отождествления латенской цивилизации с кельтской на­циональностью. Это утверждение, основанное на нехватке конкрет­ных доказательств, является, однако, констатацией скорее ограни­ченных возможностей археологии, нежели ошибочности подобного отождествления, ибо нельзя сказать a priori, какой другой марги­нальной «национальности» можно было бы приписать латенскую цивилизацию. Самые последние открытия и исследования доказы­вают даже, что кельтская национальность обязательно должна соот­ветствовать галынтаттской цивилизации. Между тем, следует осте­регаться обманчивых и преувеличенных отождествлений: утвер­ждать, что галло-римская Минерва именовалась Бригитой (это кельтское островное имя появляется по меньшей мере на полдюжи­ны веков позже), поскольку она была обнаружена в Менез-Хоме, — значит допускать непоследовательность, граничащую с наивностью. Общность материальной цивилизации — это далеко не то же самое, что отражение лингвистического единства (достаточно рассмотреть современную Европу). И тем более она не является доказательством единства политического или религиозного. Как помощница истории археология является незаменимой дисциплиной для познания куль­туры в ее наиболее конкретных аспектах: орудиях, оружии, драго­ценностях, монетах, керамике, различных сооружениях, подробно сообщающих нам о техническом уровне, достигнутом культурами Галынтатта и JIa Тене. Эта информация довольно богата и впечат­ляюща, однако нам не хватает главного материала кельтского искус­ства и индустрии — дерева, которое, в отличие от камня, недолго­вечно. Сохранились только деревянные simulacra[3] (из истоков Сены) и найденные то тут, то там очень редкие объекты.

Археология остается единственным достаточным аргументом для исключения из кельтского контекста мегалитических памятни­ков, которые в течение очень долгого времени ошибочно считались кельтскими. Романтики XIX века ответственны за бретонские имена дольменов и менгиров. И кельтомания — которая не могла оставить в покое мегалиты, поскольку они были частью ритуалов, связанных с ней — в какой-то степени была не чем иным, как глупым и наивным проявлением романтизма, которое современная археология, к сча­стью, не сохранила.

Остается металл (железо, бронза, золото, медь, серебро), стекло и всяческая керамика, которая многое сообщает как о технике, так и об истории искусства. В тот или иной момент история искусства, основанная на археологии, воссоединяется с историей религии, и здесь знание текстов помогает интерпретации мотивов:

— Например, было отмечено, что зона распространения ножен мечей с ор­наментом из двух противостоящих драконов охватывает большую часть Европы от Сены до Дуная, Италию, Югославию, Трансильванию, причем большинство таких экземпляров было отмечено в Венгрии (этот орнамент присутствует также на шлемах). Вариации в деталях не меняют глубокого единства мотива: он на­чинается, как две противостоящие буквы S, и эволюционирует либо в «зоо­морфные лиры», либо в драконов или грифонов (или даже в лошадей на сосуде с Марны), постоянно противостоящих друг другу, но почти всегда разделенных большой вертикальной чертой, которая рассматривалась как схематическое изо­бражение космического древа. На пряжке для пояса из Хёльцельзау (Австрия) между двух противостоящих зооморфных фигур появляется даже схематическая человеческая фигура, которая, кажется, держит или поддерживает голову каж­дого из двух животных. Не говоря сейчас о каком-либо определенном объясне­нии, можно сказать, что этот орнамент на металле, распространенный на об­ширной территории, греческий или скифский по происхождению линейного ди­зайна, воссоединяет темы драконов и господина животных из валлийской тра­диции и ирландского предания «О превращениях двух свинопасов» (De chophur in da muccida) (см. археологическую документацию в Alain Bulard, A propos de la paire d’animaux fantastiques sur les fourreaux d’epees lateniens, in I. ‘art celtique de la periode d ‘expansion, IVе et IIf siecles avant notre ёге, Geneve-Paris, 1982, pp. 150-160; Eva F. Petres, Notes on scabbards decorated with dragons and birds — pairs, ibid., pp. 161-174; Paul-Marie Duval, les Celtes, ed. Gallimard, Paris, 1977, p. 81).

Итак, вспомним, что гигантский прогресс археологической техники и методики со времени окончания второй мировой войны привел к тому, что теперь нам стали гораздо лучше известны этапы продвижения и расселения кельтов в Западной и Центральной Евро­пе, а также в придунайских областях. Нынешние западные археоло­ги приступили к обработке гигантского количества материалов; их труды выходят на всех языках Европы: не только на английском и немецком, испанском, португальском и итальянском, но и на румын­ском, чешском, польском, русском, словенском и сербскохорват­ском. С другой стороны, это невиданное ранее документальное бо­гатство делает всякий синтез все более и более затруднительным. Между тем когда-нибудь настанет день, чтобы начать этот синтез. В качестве небольшой иллюстрации мы упомянем здесь еще две дета­ли, позаимствованные из могилы (скорее королевской, чем «княже­ской») в Хохдорфе, в Вюртемберге (Людвигсбургский округ), от­крытой в 1978 г.:

— Было найдено боднло длиной 1,66 м, жердь из бузины, украшенная лен­той из бронзы. У бодила «была короткая бронзовая ручка с одного конца и на­конечник с железным острием с другого» (Tresors des Princes Celtes, Paris, 1987, Grand Palais, 20 octobre 1987 — 15 fevrier 1988, Catalogue, p. 186, n° 113). Между тем в ирландской эпопее «Похищение быка из Куальнге» (Tain Во Cualnge) прямо указано, что лошадьми управляли с помощью бодила. Когда Кухулин приказывает своему колесничему Лайгу приготовить колесницу для сражения, то говорит ему: «Maith, а то phopa Laig, innill dun in carpat 7 saig brot dun arin п-echraid» (ed. by Cecile O’Rahilly, p. 16, lines 554-555) («Добро же, батюшка Лайг, приготовь для нас колесницу и погоняй бодилом лошадей»). Слово brot «бодило» все еще существует с тем же смыслом и почти в той же форме в со­временном бретонском broud.

— Спинка ісЛіуї] (скамьи из бронзы и железа) была украшена орнаментами с линиями и шишечками (Catalogue, р. 174). Один из них содержит три группы, «состоящие из двух противостоящих танцоров, держащих один меч. […] У тан­цоров длинные волосы, ниспадающие на спину; они изображены итифалличе — скими и носящими полоски, прикрепленные к поясу или юбке. В занесенной назад руке они держат меч с ланцетовидным лезвием и рукояткой, состоящей из шара и четко обозначенной гарды». Это описание напоминает отрывок из Ап — пиана (VI, 53), где сообщается о поединке Сципиона Эмилиана в 158 г. до н. э., в котором он победил великого кельтиберского воина, приближавшегося к не­му, танцуя между двумя армиями. Такой военный танец засвидетельствован и в XX веке у шотландцев-горцев.

— Третья деталь не нуждается в каких-либо комментариях или островных сравнениях, настолько она очевидна. Речь идет снова о Хохдорфе, а именно о котле греческой работы объемом пятьсот литров, который был оставлен в моги­ле во время захоронения. В отличие от кратера из Викса, найденного пустым, в этом котле содержались остатки жидкости. Однако это была не кровь человече­ских жертв и не привозное греческое или итальянское вино, а напиток на основе меда, напиток бессмертия, который вероятно пили на пире во время пышных похорон (Catalogue, op. cit., pp. 125-126).