К вечеру пришли в город Мири; квартиру дали нам, как обыкновенно, самую скверную и по куску хлеба, и то дожидались, пока собрали с домов объедки; но нас это уже не беспокоило, мы к тому привыкли – только бы поскорее отдохнуть и быть готовым к маршу. Наутро, слава богу, мне гораздо было лучше, и кажется, я сделался крепче. Погода, нам благоприятствовала: верст восемь шли аллеею из оливковых деревьев вдоль моря.

В 6 часов пополудни прибыли в небольшой город Фериеи, обведенный каменной стеной и очень бедный. Не понимаем, по каким причинам наш ага расположился здесь на двое суток. В эти два дня мы получили по маленькому куску хлеба, а квартира была самая несносная, без пола, полная сору, паутины и мышей; вместо разбитых стекол, на случай нашего прибытия приколотили к окошкам доски; мы и тому были рады, ибо они препятствовали черни плевать на нас.

Один дерзкий турок вошел посмотреть нас в то время, как я спал и своей шляпой прикрыл лицо; без всяких церемоний он чубуком столкнул с лица моего шляпу. Я проснулся и сказал с досадой: «Что тебе надобно?» – «Купек», – отвечал он мне с презрением (то есть собака). Разумея эти слова, я усмехнулся и он тоже, назвав меня опять гяуром (неверным). Мы с товарищами засмеялись таким приветствиям, за которые попросил я у него табаку; он дал мне его довольно щедро, и мы закурили с ним трубки. Потом он пошел домой и вскоре принес кусок сырого мяса и бросил мне; мы растерзали сей кусок на части и тотчас изжарили на палочках.

Двухдневное отдохновение, а более диета, хотя и невольная, совершенно поправили мое здоровье.

На третий день, при холодной и дождливой погоде, дошли до реки Морища. Тут принуждены мы были дожидаться за скопившеюся при переправе многочисленной конницей Измаил-бея{283}. Хотя ожидали мы много себе обид, побоев, ругательств от необузданных разбойников, но, кроме обыкновенной брани, ничего не получили; некоторые даже давали нам хлеба. Через два часа переправились, и мы вскоре прибыли в большой город Кешан, лежащий на горе и окруженный также стеной, от которой до подошвы горы простираются обработанные поля. Вид прекрасный. Жители большей частью греки; квартиру мы имели изрядную и кормили нас довольно хорошо. Здесь услышали мы, будто англичане прошли Дарданеллы и сожгли турецкий флот.

10 марта прибыли в небольшое селение Молтжери, разоренное от междоусобной брани; квартирой нашей была тюрьма, но кормили нас изрядно и огня было довольно, следовательно, и обсушиться было время. На другой день в 4 часа утра отправились далее; дорога была хорошая и день ясный. Через пять часов вышли на вид Мраморного моря и, наконец, достигли торгового и приморского города Родоса, лежащего при проливе. Вид прекраснейший. Природа не поскупилась убрать его всеми красотами; и в самом городе дома и улицы очень хорошие, множество лавок, набитых товарами. Нас вели по всем улицам, как будто для показа. Стечение народа было вокруг нас ужасное; чернь приметным уже образом становилась образованнее, хотя и не ласковее; по крайности мы не имели обид. Кормили нас порядочно, и квартирой были довольны; только во все время любопытные не отходили от окошек.

На другой день, 12-го числа, время также было хорошее; но утро было очень холодное, а ветхое наше платье, едва прикрывавшее наготу, не защищало от холода и ветра. В 10 часов утра прибыли на постоялый двор, принадлежащий одной сумасшедшей женщине, бывшей наложнице султана. Она поблизости имеет свой замок и земли. Узнав о прибытии нашем, прискакала вооруженная, как мужчина, и с открытым лицом, в пребогатейшем платье и, чуждая нежности, свойственной прекрасному полу, исполнена дерзости и жестокости, не дав отдохнуть и не накормив нас, велела выгнать из селения. Ага и прочие провожатые, не смея противоречить, принуждены были вести нас далее. По крайней мере, дорога была не скучна: все заняты были проклинанием этой женщины, и от турок ей досталось.

Наконец, прибыли в приморский город Селиврию. На пути до оного один турок, наевшийся опия, пристал к нам и в сумасшествии, подобно пьяному, делал большие забиячества как с нами, так и с товарищами своими. Никто из провожатых не мог его унять; одного покусившегося на то ударил он по голове ятаганом, просек скуфейку и шаль, а другого чуть не убил до смерти из пистолета – к счастью, не попал в него. Не знали, как отделаться от такого товарища. Наконец, решились связать его, выколотили по пятам палками и оставили больного на дороге.

В страхе, чтоб нас не залило, сел я в самый нос лодки, чтобы спиною своей сколько-нибудь удерживать летящие с волн брызги. Состояние мое было со всех сторон жалкое: я был в одном тулупе (как встал с постели); не знаю, кто сунул мне в руки матросскую шляпу, ибо и той у меня в ту минуту, как вдруг меня послали, не было, и время не позволило взять. Я не имел с собою ни полушки денег, ни куска хлеба; не знал, с кем, куда и зачем еду, ибо не сказано мне было ни одного слова, кроме сего: «Ступай, ступай скорее».

Плавание наше продолжалось восемь часов с лишком. Во все это время холодный осенний ветер дул в меня, обмоченного с ног до головы так, что не осталось на мне ни одной сухой нитки.

Мы приехали в город часу в третьем пополуночи. Я вышел из лодки, как сонный, почти без памяти. Матросы мои привели меня в какой-то дом; подали огня, разбудили хозяина. Он вышел ко мне и стал со мною говорить; но я не мог отвечать ни слова: язык мой не ворочался и был деревянный. Хозяин велел подать мне рюмку вина; я выпил. Он начинает опять со мною говорить, но, видя, что я ничего не отвечаю, оставляет меня одного и уходит. Я не знаю сам, что делаю, иду вон из горницы, схожу с низкого крыльца и, отойдя сажен двадцать, останавливаюсь. Память возвращается ко мне, и я, думая, куда я иду, осматриваюсь кругом, а в темноте ничего не вижу. Хочу идти назад, но не могу вспомнить, с которой стороны я пришел на это место. В этом недоумении прихожу я в отчаяние: ноги мои подкашиваются подо мною, я невольно сажусь на землю и теряю совершенно всякое понятие и память.

По долгом некоем забытьи, с отменной легкостью и свободою чувств, открываю глаза: вижу свет, вижу, что я в какой-то избушке лежу раздетый на соломенной постели, между двумя какими-то незнакомыми мне человеками, которые подле меня крепко спят. Протираю глаза, не верю сам себе; думаю, что это мне видится во сне. Но между тем чувствую в себе новые силы, новую бодрость, свежесть и веселие.

Напоследок хозяева мои просыпаются, и я узнаю от них, что они те самые матросы, которые привезли меня на лодке (ибо я до сего времени лиц их не видал за темнотой). Они, возвращаясь домой из того дома, куда меня проводили, нечаянно наткнулись на меня, сидящего согнувшись на улице, и, видя, что я в беспамятстве, подняли меня, отвели, или, лучше сказать, отнесли в свою хижину, раздели, разули и положили между собою в постель, где я, успокоенный, обсохший и согретый, сладко уснул.

Не имея чем возблагодарить сих добрых людей, я только обнимал их и целовал. Тут я обулся, надел на себя едва просохший и весь оскорузлый мой тулуп и просил их отвести меня к тому господину Салдерну, у которого мы были прошедшую ночь. Я объяснил ему причину, по которой за несколько часов перед сим не мог ему на вопросы его отвечать; просил, чтоб он подал кораблю нашему помощь.

Он сказал мне: «Я здесь человек заезжий, случайно остановившийся и не имеющий никакой власти над городом; брат мой родной находился в вашей службе и потому, принимая в вас участие и услышав о бедствии русского корабля, нанял я лодку и послал о том проведать. Здесь начальствует бургомистр; сходите к нему и требуйте от него помощи; но советую вам не говорить, что вы в крайней опасности, для того, что эти люди, в ожидании добычи, обыкновенно при разбитии судов получаемой, не станут вам охотно помогать».

С сим сделанным мне наставлением пошел я к бургомистру, но не знал сам хорошенько, каких пособий мне от него требовать. Отъезд мой с корабля был с такой поспешностью, что капитан не успел ничего мне приказать.[363] Идучи дорогой, размышлял я о сем. Первое представлялось мне самонужнейшим – истребовать лоцманов, которые бы взялись проводить (буде можно) корабль в безопасное место; второе, у нас было много больных, а именно более ста человек, и потому казалось мне нужным послать на корабль несколько лодок, которые бы всех их свезли на берег.

С сими мыслями пришел я к бургомистру. Он принял меня ласково, охотно выслушал мою просьбу и тотчас отправил на корабль двух лоцманов и десять или более лодок.

По счастью, ветер сделался тише, и все больные в тот же день свезены были на берег к тому месту, куда послана была наша шлюпка. Бургомистр пригласил меня у него отобедать, чему я был очень рад, потому что крепко проголодался и, не имея денег, не имел надежды что-нибудь поесть. За столом он много разговаривал со мной (разумеется, по-немецки) и, казалось, меня полюбил.

142

В Японии на губернаторские места определяются люди из дворян, или, лучше сказать, бояре; класс сей, после владетельных князей, называемых даймио, есть первый; они именуются хадамадо. Старшинство между ними считается по заслугам и древности фамилии; так и начальство им дается. Впрочем, новый губернатор и летами был гораздо старее: он имел семьдесят четыре года от роду, а прежний пятьдесят, но оба казались несравненно моложе своих лет. Новый губернатор по росту был выродок из японцев – не ниже наших матросов, и потому японцы смотрели на него, как на некое чудо. Услышав, что он назначен в Мацмай губернатором, японцы тотчас сказали нам, что великан сюда едет и мы увидим, что в Японии есть люди не ниже нас. Еще видели мы одного офицера службы князя Намбуского, который и у нас считался бы большого роста.

143

Сперва мы думали, что японцам угодно поместить нас порознь, а после уже узнали, что желание их было содержать нас вместе, но Мур просил их убедительным образом поместить его с Алексеем особо.

144

Старший при нас работник по имени Иеске страстно любил горячие напитки; почему сделал он заключение, что лучше редко, да больше выпить, нежели часто, но понемногу, и потому вместо одной чашки каждый день давал нам по две через день. Из них, однако же, уделял немалую часть для себя и почти всегда к вечеру был пьян. Наконец, караульные, приметив, где он напивается, побранили его. Тогда уже он боялся воровать наше вино, а ожидал, когда мы сами его потчевали.

145

Всего чуднее был способ, каким Симонов спас свой нож от обысков японцев: когда тюремный надзиратель обыскивал меня и Хлебникова и все японцы, тут бывшие, обратили на нас глаза, Симонов имел столько смелости, что засунул нож в землю подле самой клетки, для матросов назначенной, а потом ночью, просунув руку сквозь столбы решетки, достал и спрятал его; с тех пор все время он находился в нашем владении, да и ныне я храню его как памятник странных наших приключений.

146

Это случилось в половине августа, когда у японцев бывает большой детский праздник, в который вечером всех детей мужского пола сбирают в замок, где они, в присутствии губернатора и всех городских чиновников, играют, поют, пляшут, борются и фехтуют на саблях; после их угощают ужином и дают разное лакомство. В нынешний раз, по словам Кумаджеро, их было до 1500 человек. Но надобно знать, что на этот праздник сбираются те только дети, которых родители могут порядочно одеть, а худо одетые сами стыдятся показываться в таком собрании. Женского же пола детей тут не бывает, ибо женщинам, по японскому закону, воспрещен вход в укрепленные места.

147

Это была наша «Диана».

148

Когда Хвостов брал на Сахалине японское судно, то все люди с оного побросались в воду и пустились вплавь к берегу, кроме четверых, спрятавшихся внизу, которых он и взял; почему мы опасались, не то ли самое и теперь случилось.

149

У нас всегда сидели по два сторожа, а у Мура по одному; от этого происходило, что нам они не могли открыть никакой тайны.

150

В бумагах Рикорда этого упомянуто не было.

151

Нам прежде еще, тотчас по прочтении бумаг Рикорда, японцы говорили, что купца сего имени никогда в Мацмае не бывало и он должен быть из какого-нибудь другого места.

152

Японцы, узнав, что один из наших матросов был портной, стали давать нам столько материи, чтоб мы шили платье по своему желанию; для легкости мы предпочитали покрой матросских брюк и фуфаек всем другим.

153

У японцев в обыкновении скрывать смерть всякого чиновника, доколе правительство не назначит ему преемника и не даст чина старшему его сыну, а буде нет сыновей, то пока не сделает какой-либо милости для его семейства или ближнего родственника, чтобы тем несколько смягчить горесть их. Впрочем, о такой тайне только не говорят явно и не доводят до сведения родственников, но потихоньку друг от друга в короткое время все узнают.

154

Мы после узнали, что иркутский гражданский губернатор определил достаточную сумму на их содержание; но как от японцев нельзя было опасаться, чтоб они жалобы свои довели до Иркутска, то, вероятно, тайон, или старшина малкинского селения, находил другое для их денег употребление.

132

Бушманы (правильно: бушмены) – древнейшая народность южной Африки. Вытеснены в пустынные районы готтентотами.

133

Кафры – общее название негроидных народностей Южной Африки.

134

«…доходы бы знатно увеличились…» – предположения В. М. Головнина впоследствии оправдались: некоторое время торговля страусиными перьями имела большое значение для Южно-Африканского Союза.

135

Великий Южный океан – так В. М. Головнин называет антарктическую часть Тихого океана.

136

Индийское море – Индийский океан.

137

Морской караван-сарай – так на востоке назывались общественные строения, предназначавшиеся для ночлега путешественников.

138

Залив Св. Елены – залив Атлантического океана у западного берега Капской колонии.

139

Залив Салданский – небольшой залив, расположенный южнее залива Св. Елены.

140

Залив Моссель – расположен в районе 34° ю. ш. и 22° в. д.

Залив Платенберг – расположен немного восточнее залива Моссель, у 23,5° в. д.

141

Сент-Эльмский огонь – тлеющий электрический разряд, наблюдаемый при низком атмосферном давлении.

142

«… ближайшая от нас земля находилась в 250 милях…» – ближайшей к «Диане» землей был архипелаг Кергелен.

143

Фрегаты – здесь: морские хищные птицы; размах их крыльев превышает 2 метра; хорошо плавают – за что и получили свое название.

144

Остров лорда Гоу (правильно: Хоу) – небольшой вулканический остров, расположенный у 31,5° ю. ш. и 159° в. д.; открыт англичанами в 1788 году.

145

Остров Валполя – возможно, автор здесь имеет в виду группу коралловых рифов, так как никакой другой суши в этом районе нет.

146

Салинг – вторая площадка мачты над марсом.

147

Остров Эрронан – самый крупный из Ново-Гебридских островов.

148

Форстер – натуралисты (отец и сын), сопровождавшие Кука в его втором путешествии.

149

Платан – банан.

150

Кореньям – ямс (китайский картофель), чьи корни богаты крахмалом и могут достигать веса в десятки килограмм.

151

Хлебный плод – мучнистые плоды хлебного дерева; образуют тяжелые соплодия. Из квашеных плодов пекут лепешки.

152

Остров Эмира – небольшой остров, расположенный севернее острова Эрронан.

153

Острова Общества – архипелаг в южной Полинезии. Самый крупный остров – Таити.

Дружеские острова – архипелаг, расположенный юго-восточнее Фиджи. Современное название – острова Тонга.

154

Маликола (правильно: Малликоло) – один из крупных островов архипелага Новые Гебриды.

155

Ярд – английская мера длины, равная 0,9144 метра.

156

Отагитское полотно – ткани, привезенные с острова Таити.

157

Сандвичевы острова – Гавайские острова – архипелаг в центральной части Тихого океана, открытый Дж. Куком в 1778 году.

158

Остров Варвеля, или Токопия, – небольшой коралловый островок, расположенный в Тихом океане.

159

Бонито – крупная хищная рыба.

160

Кошелева сопка – вулкан, последнее извержение которого наблюдалось в XVII веке. Имеет и другие названия – Чаохч, Опалинская сопка.

161

В те времена почта на Камчатку шла через Охотск.

162

Полуостров Сахалин – долгое время Сахалин принимался за часть Евразии. Так считали и Ж. Лаперуз и И. Крузенштерн. Островной характер Сахалина был доказан русским мореплавателем Г. Невельским в середине XIX века.

163

Остров Мацмай – искаженное европейскими путешественниками название города Мацумаэ (теперь Факуяма) – первое японское поселение на острове Хоккайдо. По этому поселению европейцы весь остров именовали Мацмаем, несмотря на то, что сами японцы называли его Езо.

164

Компанейская Земля – остров Уруп, названный в честь Голландской компании.

В 1806 году, скоро по возвращении в Кронштадт двух судов Российской Американской компании «Надежда» и «Нева»{1}, счастливо совершивших путешествие кругом света, оная компания решилась послать вторично судно «Нева» в такую же экспедицию. Тогда его императорскому величеству благоугодно было повелеть отправить с ним вместе военное судно, которое могло бы на пути служить ему обороною. Главный же предмет сей экспедиции был: открытие неизвестных и опись малоизвестных земель, лежащих на Восточном океане и сопредельных российским владениям в восточном крае Азии и на северо-западном берегу Америки.

Государственная Адмиралтейств-коллегия, пользуясь сим случаем, заблагорассудила вместо балласта поместить в назначенное для сего путешествия судно разные морские снаряды, нужные для Охотского порта, которые прежде были туда доставляемы сухим путем, с большим трудом и иждивением, а некоторые нельзя было и доставить по причине их тяжести.

В выборе удобного для сего похода судна представилось немалое затруднение, ибо в императорском флоте не было ни одного судна, способного, по образу своего строения, поместить нужное количество провиантов и пресной воды сверх груза, назначенного к отправлению в Охотский порт; купить же такое судно в русских портах также было невозможно. Наконец сие затруднение уничтожилось прибытием в Петербург транспортных судов, построенных на реке Свири. По приказанию морского министра, управляющий Исполнительной экспедицией контр-адмирал Мясоедов и корабельные мастера Мелехов и Курепанов свидетельствовали сии суда и нашли, что с большими поправками они могут быть приведены в состояние предпринять предназначенное путешествие.

Зал Адмиралтейства

Выбор пал на транспорт «Диана». Судно сие длиною по гондеку 91 фут, по килю 80{2}; ширина его 25, а глубина трюма 12 футов. Строено оно для перевоза лесов, и для того ширина к корме очень мало уменьшается, отчего кормовая часть слишком полна, следовательно, нельзя было в нем ожидать хорошего хода. Впрочем, во многих других отношениях оно довольно способно для предмета экспедиции. Что же принадлежит до крепости судна, то надобно сказать, что она не соответствовала столь дальнему и трудному плаванию; судно построено из соснового леса и креплено железными болтами; в строении его были сделаны великие упущения, которые могли только произойти от двух соединенных причин: от незнания и нерадения мастеров и от неискусства употребленных к строению мастеровых.

Шлюп «Диана»

23 августа 1806 года я имел честь быть назначен командиром судна «Диана», которое велено было включить в число военных судов императорского флота и именовать шлюпом{3}. Через сие оно получило право носить военный флаг; офицеров и нижних чинов предоставлено было мне выбрать самому.

Доколе исправления судна продолжались, начальствующие прилагали всевозможное попечение, всякий по своей части, приготовить для путешествия самые лучшие снаряды и провизии. Сии последние были приготовлены чрез тех же самых людей, которые заготовляли провиант прежде сего для судов Американской компании «Надежда» и «Нева», и до окончания их путешествия сохранялись в самом лучшем состоянии. Некоторыми провиантами нам предоставлено было запастись в чужих портах. Все вещи, провизии и снаряды для шлюпа заготовляемы и отпускаемы были по моему представлению и выбору.

Министр предписал комиссионеру Грейгу в Лондоне заготовить нужные математические и астрономические инструменты, а морские карты и книги Государственная Адмиралтейств-коллегия предписала купить мне самому в чужих портах.

Шлюп «Диана» 15 мая отправился из Петербурга, а 21-го числа прибыл в Кронштадт.

В Кронштадте нужно было сделать некоторые поправки в разных наружных частях судна, а особенно в столярной работе, которая от жестоких зимних морозов и потом от наступивших по весне жаров много попортилась. В Кронштадте сделали нам также новые мачты, бушприт{4}, марсы{5} и почти весь настоящий и запасный рангоут{6}.

На исходе мая шлюп был готов к принятию груза.

Разместить порядочно такой разнообразный груз в малом судне и притом для столь дальнего путешествия – было дело весьма нелегкое. Сверх того, при размещении оного надобно было стараться дать каждой вещи место, где бы менее она была подвержена, по свойству своему, порче от мокроты или стесненного воздуха и не могла бы одна вещь испортить другую в таком продолжительном переходе; и чтобы расположение тяжестей не причинило какого неудобства в морских качествах судна и не подвергло бы его опасности или от излишней устойчивости или от чрезвычайной валкости.

Рассматривая в журналах знаменитых мореплавателей мнение их, под каким градусом долготы выгоднее проходить экватор, я увидел, что некоторые из них совершенно различно думают между собой о сем предмете.

Приняв за правило с самого начала плавания моего более руководствоваться замечаниями и мнением капитана Ванкувера,[5] я решился принять его совет и для того от островов Зеленого мыса стал держать так, чтобы в состоянии быть перейти через экватор в долготе 26 или 27°.

Свежий пассатный ветер прямо от NO, а изредка от ONO, дул до рассвета 5-го числа, а затем отошел к О и сделался тише. Около полудня перешел он в SO четверть и стал дуть еще тише, переменяясь беспрестанно с одного румба на другой. Сие нам показало, что пассаты нас оставили (в широте 7°) и наступают экваторные штили. В полдень сего числа по обсервации мы находились в широте 7°7′41″; в долготе по хронометрам 23°52′49″.

С 5 по 18 декабря мы находились в самом несносном положении: частые штили и беспрестанно переменяющиеся тихие ветры заставляли нас всякий час переменять курс и ворочать парусами. Небо почти во все сие время было покрыто черными, грозными тучами; всякую ночь кругом нас мы видели жестокую молнию и слышали гром, который очень часто гремел прямо над нами, и молния блистала страшным образом.

Дождь лил ежечасно в великом количестве, так что развешанный на шканцах{65} тент в минуту наполнял бочку, а что несноснее и мучительнее было как для офицеров, так и для команды, то это шквалы, которые беспрестанно находили с разных сторон горизонта и всегда приносили с собою проливной дождь. Но никогда крепкого порыва ветра мы не имели, хотя известно, что дождевые тучи приносят с собой жестокие вихри. Однако ж и в сем случае эти тучи вдали всегда имели грозный вид и все признаки жестокого шквала, а потому мы всякий час принуждены были держать всю команду у парусов, в готовности убирать оные. Тихие же ветры принуждали нас нести все паруса, какие только мы имели, даже и в ночное время; иначе целого месяца было бы мало на переход сей несносной полосы жаркого пояса; а имея много парусов, – безопасность мачт, да и целость самого судна, можно сказать, требовали величайшей осторожности с нашей стороны. Сверх того, невзирая на продолжительные ливни, теплота была чрезвычайная, и хотя солнце редко и ненадолго показывалось из-за облаков, но лишь оно начинало сиять, в ту же минуту и жар становился несносным.

Кроме того, что мы терпели от состояния атмосферы, море не менее причиняло нам вреда: во все помянутые 13 дней волнение, или, лучше сказать, зыбь была большая, неправильная, какая бывает обыкновенно после ветров, крепко дующих скоро один после другого с разных сторон. Толчея сия валяла нас то с носу на корму, то с боку на бок, всегда, когда ветер совсем утихал и шлюп не имел ходу.

Петрели

Казалось, что птицы и рыбы убегают от сего неприятного климата: первых мы видели очень мало, из рода петрелей{66}, а последних и того меньше. Однако ж нам удалось поймать удою одну из рода известных обжорливых рыб, называемых англичанами shark, а французами requin{67}. Пойманная нами рыба весила без головы и без хвоста 2 пуда 9 фунтов и послужила очень хорошим блюдом для нас и для команды, будучи хорошо уварена и приправлена горчицей, уксусом и перцем.

Кроме сей добычи, мы воспользовались сильными дождями и набрали несколько бочек дождевой воды: она служила нам для варения пищи и для мытья белья. Надобно сказать, что как бы хорошо ни была сварена сия вода, она всегда удерживала в себе какой-то противный вкус и запах; чай из нее совсем терял свою приятность.

Настоящий SO пассат встретил нас около полудня 18-го числа по обсервации в широте 2°З′4″ N, в долготе по хронометрам 25°55 ½’. Сначала стал он дуть от SSO очень тихо; потом, постепенно усиливаясь и отходя понемногу к О, сделался свежий ровный ветер. С пассатным ветром наступила также и ясная погода. Иногда облака покрывали небо, но они были редки, светлы, неслись высоко, не причиняя ни дождя, ни крепких порывов. Прохладительный умеренный ветер и сухая благоприятная погода доставили нам большое удовольствие после всех претерпенных нами неприятностей. Мы вымыли, вычистили и окурили деки. Офицеры и матросы просушили и проветрили свое платье, вымыли белье и вычистили все вещи, которые от тепла начали плесневеть и ржаветь. Можно сказать, что мы получили новую жизнь со дня встречи пассатных ветров. 19 декабря видели мы два судна и с мореплавателями одного из них, принадлежащего Американским штатам, говорили. Оно плыло из Восточной Индии в Северную Америку, а другое, очень большое судно, шло с нами почти одним курсом; по всем приметам, оно должно быть португальское, идущее в Бразилию.

Командор Роулей приехал на свой корабль 23 апреля и тотчас прислал ко мне капитана Корбета сказать, что он желает видеть мои бумаги, по которым мог бы увериться, что в предмете нашего вояжа главной целью суть открытия. На сей конец я вручил капитану Корбету инструкцию Государственного Адмиралтейского департамента, коей содержание показывает, что она дана судну, в предмете коего ни военные действия, ни коммерческие спекуляции не заключаются, и еще некоторые другие бумаги, показывающие, что шлюп приготовлен и снабжен не так, как судно для обыкновенного плавания или для торговых видов, где большая экономия во всем наблюдается.

В тот же день (23-го) я ездил к командору на корабль. Он объявил, что переводчик их (уроженец города Риги, ныне служащий в корпусе английских морских солдат сержантом) не мог перевести ему ни одного слова из присланных от меня бумаг, и потому он не может сделать никакого решения по сему делу, доколе не сыщет человека в Капштате, который бы в состоянии был перевести их, и не получит совета от губернатора колонии.

Командор Роулей, возвратясь из Капштата, имел свидание со мной 2 мая, при коем объявил мне официально, что, не найдя ни одного человека во всей колонии, способного перевести данные ему мной бумаги, он не в состоянии сделать по ним никакого заключения о нашем вояже. Но, рассматривая дело, как оно есть, он не поставляет себя вправе позволить нам продолжать путь до получения дальнейшего о сем повеления от своего правительства; и более по тому, что он командует эскадрой на здешней станции не по назначению адмиралтейства, но только временно, в отсутствие адмирала, по случайному его отбытию, на место коего другой уже назначен и скоро должен прибыть из Англии.

Он и решился ожидать прибытия адмирала; а до этого шлюп должен оставаться здесь не как военнопленный, но как задержанный под сомнением по особенным обстоятельствам. Состоять он будет и управляться в рассуждении внутреннего порядка и дисциплины по законам и заведениям императорской морской службы. Офицеры удержат при себе свои шпаги, и вся команда вообще будет пользоваться свободой, принадлежащей в английских портах подданным нейтральных держав. Я сообщил по команде письменным приказом о всех обстоятельствах нашего положения и сделал нужные распоряжения для содержания шлюпа и служителей в надлежащем порядке. Место для шлюпа я избрал самое безопасное и спокойное, какое только положение Симанского залива позволяло. Дружеское и ласковое обхождение с нами англичан и учтивость голландцев делали наше положение очень сносным. Нужно только было вооружиться терпением провести несколько месяцев на одном месте, в скучной и бесполезной для мореходцев бездейственности.

Транспорт «Абонданс» 12 мая отправился в Англию с донесением от командора Роулея о задержании нашего шлюпа. В своих депешах командор отправил и мое донесение к морскому министру которое послал я за открытой печатью, при письме к королевскому статс-секретарю Канингу{109}, и просил его отправить оное в Россию.

Мая 14-го мы свезли на берег хронометры и инструменты для делания астрономических наблюдений, в нарочно для сего нанятый покой. Комната сия должна была также служить нам квартирой, когда кто из нас, по крепости ветра, не мог с берега возвратиться на шлюп, что в здешнем открытом месте очень часто случается. Горница, по положению своему, совершенно соответствовала намерению, для которого выбрана: во втором этаже и окнами обращена прямо к югу, то есть к полуденной стороне, в которой большая часть находящихся светил могли быть видны. Дом, хотя и каменный, о двух этажах, но построен был так слабо, что весь несколько трясся от стука дверьми и, стоя почти у самого берега на мягком грунте, дрожал от проезжающих почти беспрестанно фур, так что инструмента для наблюдения прохождения светил через меридиан не было возможности установить.

Коль скоро англичане узнали, что мы имеем особенное место на берегу для астрономических наблюдений, то многие из капитанов военных ост-индских кораблей просили меня принять их хронометры для поверения и после очень были благодарны и довольны нашими трудами.

Сказанное мною здесь о торговле мыса Доброй Надежды я заключу следующим примечанием. Недеятельность оной относить не должно на счет колонистов и здешних купцов: они расторопны, трудолюбивы, знают свои выгоды не хуже всех людей в свете и страстно любят деньги. Следовательно, не расстались бы добровольно со своими выгодами, если бы правительство благоприятствовало их предприятиям. Но Голландская Индийская компания считала сию колонию постоялым двором богатых своих конвоев и содержала оную, не заботясь нимало доставить ее жителям коммерческие выгоды, от коих сама никакой пользы получать не могла. Британское же правительство, доколе будет в неизвестности, удержит ли Англия мыс Доброй Надежды за собою навсегда или при заключении мира обстоятельства заставят опять уступить оную другой державе, – конечно, не приступит ни к каким новым коммерческим узаконениям, которые клониться могут к большой выгоде временных ее подданных.

Географическое положение мыса Доброй Надежды относительно к мореплавателю

Мыс Доброй Надежды имеет центральное положение между Северным и Южным Атлантическим океаном, Великим Южным океаном{135}, окружающим мыс Горн и Вандименову Землю, и морями Индийским{136} и Китайским.

И когда взять в рассуждение, что европейские морские державы посылают ежегодно большие конвои в Индию и Китай, которые должны как туда, так и на обратном пути проходить почти в виду южного конца Африки, что всякий год множество судов употребляется для китового промысла в Южном Великом океане, у мыса Горн, у Новой Голландии и при берегах Новой Зеландии, и что колония здешняя достаточно производит всякого рода съестные припасы для снабжения многочисленных флотов, то мыс Доброй Надежды справедливо можно назвать самым полезным местом для торгового мореплавания. Его было бы прилично именовать коммерческой гостиницей европейцев или морским караван-сараем{137}. Владение этим местом, по географическому его положению и по политическим причинам, есть одна из главных целей, которую никогда не выпускают из виду первостатейные морские державы.

Заливы и рейды

Кроме двух главных заливов – Столового и Фалс-Бай, о коих ниже сего я буду говорить пространно, в пределах колонии находятся еще следующие: залив Св. Елены и Салданья, лежащие на западном берегу, и заливы Моссель, Платенберг и Алгоа, на южном берегу находящиеся. Кроме оных, есть еще несколько других впадин в берег, кои называются на картах заливами.

Залив Св. Елены{138} имеет в отверстии 27 миль, впадает в берег на 20 миль; глубина при отверстии от 15 до 25 сажен; в середине залива около 10, а у берегов 4, 3 и 2; грунт для якорей хороший. Залив сей совершенно открыт всем ветрам NW четверти и потому для стояния кораблей вовсе неспособен.

Залив Салданский{139} есть совершенная гавань: ширина входа в него только 2 мили, да и тот прикрыт двумя островками; глубина от 4 до 10 сажен; грунт по всему заливу хорош. Корабли могут стоять в середине залива на пространстве 1 ½ мили в диаметре. Сей превосходный порт, закрытый от ветров со всех сторон, конечно, был бы главным местом колонии, если бы не имел весьма важного недостатка, а именно: пресной воды, которой едва с большими трудами можно накопить достаточное количество для находящегося здесь большого караула. В нашу бытность на мысе Доброй Надежды губернатор посылал инженеров сделать опыт, нет ли средств получить воду из колодезей, глубоко вырытых в разных местах, залив окружающих; но все труды их были тщетны.

Заливы Моссель, Платенберг{140} и Алгоа по глубине и грунту могли бы назваться хорошими рейдами, но, будучи совершенно открыты с южной, юго-восточной и восточной сторон, весьма опасны для кораблей, останавливающихся здесь. Притом открытое положение берегов подвергает их чрезвычайному буруну. Редко можно пристать на шлюпке к берегу без большой опасности, а особенно по обманчивому виду буруна у берегов, несколько приглубых. Будучи в расстоянии 20 и 10 сажен от берега, кажется вода при оном покойна. Но в самое мгновение, когда надобно пристать, бурун поднимается, крутится и, низвергаясь на шлюпку, разбивает ее в куски. Таким образом в заливе Платенберг при нас погиб английский морской капитан Колвергоус с своею женою и со всеми бывшими с ним на шлюпке, подъезжая к берегу. Стоявший на оном человек предостерегал его и кричал, чтобы он воротился по причине опасности от бурунов, но он полагался более на свои глаза и обманулся. Шлюпка была залита и разбита на мелкие части, а его выкинуло на берег, держащего в руках свою супругу.

На сие я сделаю мое замечание: шестилетних мальчиков я не видал с такими чехлами; даже дети 8 и 10 лет при нас были совсем нагие; но четырнадцатилетние мальчики и более носили чехлы, как и все взрослые мужчины; и я имею очень хорошее доказательство, что они это делают от благопристойности, а не так, как Форстер думает. Однажды, возвращаясь с Хлебниковым и Средним от горячего родника по берегу, мы подошли к толпе островитян, из коих некоторые лишь только после купания вышли из воды и не успели надеть чехлов. Увидев нас, они тотчас тайные свои части зажали руками, потом отошли в сторону и, отворотясь от нас, надели чехлы и пришли опять к нам. Рикорд предлагал одному из них драгоценный для них подарок за такой чехол. Когда он понял совершенно, о чем дело идет, то зажал себе лицо обеими руками, как у нас от стыда делают, засмеялся и побежал прочь.

Оружие, употребляемое танцами, Форстер описывает таким образом:

«Оружие, которое жители Таны беспрестанно при себе имеют, суть: лук и стрелы, булавы, копья и пращи. Молодые люди у них обыкновенно употребляют пращи и стрелы, а пожилые действуют булавами и копьями. Луки их делаются из лучшего дерева, называемого казуарин, – они очень крепки и упруги. Танцы полируют их чрезвычайно хорошо, а может быть, иногда и маслом натирают для содержания в порядке. Стрелы делаются из тростника около 4 футов длиной; для наконечника к стрелам употребляется то же черное дерево, какое и в Маликоле для сего в употреблении; и весь наконечник, который иногда бывает более фута в длину, имеет на двух или трех сторонах зазубрины. Они имеют также стрелы с тремя наконечниками, но сии по большей части употребляются для птиц и рыбы».

«Пращи свои плетут из волокон кокосовых орехов и носят обвивши кругом руки или около поясницы; в середине они шире, и туда кладутся каменья, которые они носят всегда с собой по нескольку в древесном листе. Копья их по большей части делаются из тонких, сучковатых, кривых палок, не более как полдюйма в диаметре и 9 или 10 футов длиною; в толстом их конце они сделаны трехгранными, острием в длину 6 или 8 дюймов, а на каждой грани вырезано 8 или 10 зазубрин. Копья сии бросаются ими очень метко на большое расстояние посредством плетеной веревочки в 4 или 5 дюймов длиною, у которой на одном конце сделана петля, а на другом узел. Они держат копье между большим и указательным пальцами, надев прежде на последний из них петлю веревочки и взяв оную кругом копья выше руки; посредством сей веревочки и наводят они копье в надлежащее направление и бросают с руки».

В сем описании оружия жителей острова Тана сохранена совершенная точность, и мы нашли оное в таком же состоянии, в каком видел их Форстер. Я выменял по нескольку вещей каждого рода; в употреблении их есть небольшая разность между сим описанием и моими замечаниями.

О силе, с каковой сии народы действуют своим оружием, Форстер говорит следующее:

«Я видел, как одно из сих копий было брошено на расстояние 10 или 12 ярдов{155} в кол, имевший 4 дюйма в диаметре: ударило оно с такой силой, что зазубренный конец оного совсем прошел сквозь кол».

Из нас никому не удалось видеть подобного случая. О стрелах же их Форстер говорит, что они на расстояние 8 или 10 ярдов стреляют ими очень метко и с большой силой; но так как они боятся, чтобы не изломать своих луков, то редко натягивают их до самой большой степени, а потому в расстоянии 25 или 30 ярдов стрелы их будут иметь слабое действие и не опасны. Сие замечание, я думаю, очень справедливо.

Еще Форстер об искусстве сих островитян действовать своим оружием говорит следующее:

«Мальчики бегали перед нами и показывали свое искусство в воинских упражнениях. Они бросали каменья в цель пращами с большой точностью и употребляли зеленый тростник или твердые травяные стебли вместо копий. В бросании сих последних они достигли такого совершенства, что никогда не давали промаха, когда метали в какой-нибудь предмет, и умели дать тростинке, которую всякое дуновение ветра могло совратить с пути, столь быстрое стремление и силу, что оная входила более нежели на дюйм в крепчайшие деревья».

Мы никогда не видали такого совершенства в их искусстве действовать оружием, и воля Форстера[36] – а я признаюсь, что последняя часть сего замечания мне кажется очень невероятной.

Японец, приняв веселый вид, сказал, что он рад это слышать, всему, что я ему говорил, верит и остается покоен, но спросил, где теперь те два человека, которых увез у них Хвостов, и не привезли ли мы их с собою. «Они бежали из Охотска на лодке, – отвечал я, – и где скрылись, неизвестно».

Наконец, он объявил нам, что в этом месте нет для нас ни дров, ни хорошей воды (что мы и сами видели), а если я пойду в Урбитч, то там могу получить не только воду и дрова, но сарачинское пшено и другие съестные припасы, а он для сего даст нам письмо к начальнику того места.

Мы его поблагодарили и сделали ему и приближенным к нему чиновникам подарки, состоявшие в разных европейских вещах, а он отдарил свежею рыбою, кореньями сарана, диким чесноком и фляжкою японского напитка саке,[54] которым потчевал нас, отведывая наперед сам, и я поил начальника и всех его товарищей французскою водкой, выпив сперва сам, по японскому обыкновению, дабы показать, что в ней нет ничего опасного для здоровья. Они пили с большим удовольствием, прихлебывая понемногу и прищелкивая языком. Принимая от меня чашечку, из которой пили, они благодарили небольшим наклонением головы вперед и поднятием левой руки ко лбу.

Я взял у одного из них фитиль, чтоб посмотреть его, и когда стал ему отдавать, изъявляя знаками вопрос, можно ли мне от него немного отрезать, они мне тотчас предложили весь моток.

Начальник их, видя, что мне хотелось посмотреть их ставку, тотчас повел меня туда. Она состояла из весьма длинной, невысокой, крытой соломенными или травяными матами палатки, разгороженной поперек на многие отделения. В каждое из них вход был особенный с южной стороны; окон не было, а свет проходил дверьми. Его отделение находилось на восточном краю; пол в нем устлан чистыми матами, на которые мы сели, поджав ноги, как портные. В середине поставили большую жаровню и принесли ящик в чехле из медвежьей кожи, шерстью наружу. Начальник положил две свои сабли в сторону и стал снимать кушак. Приметив, что он собирается угощать нас не на шутку, а на дворе становилось поздно, и шлюп был слишком близко к берегу для ночного времени, я поблагодарил его за ласковый прием, велел сказать, что приеду к нему в другой раз, а теперь остаться не могу, и пошел к шлюпке.

Когда я был с начальником на берегу, ко мне подошел с большим подобострастием и унижением престарелый тайон, или старшина, мохнатых курильцев{169} в сей части острова. Их тут было обоего пола человек до пятидесяти. Они показались нам так угнетены японцами, что тронуться с места не смели; сидели в куче и смотрели с робостью на своих повелителей, с которыми не смели говорить иначе, как стоя на коленях, положив обе руки ладонями на ноги немного выше колен и наклонив голову низко, а всем телом нагнувшись вперед.

Я желал поговорить с ними на свободе и сказал, чтобы они приехали к нам, если это не будет противно японцам и не причинит им самим вреда. Впрочем, велел я, чтоб они уверили японцев в нашем дружеском к ним расположении и что мы не намерены делать им отнюдь никакого вреда. Курильцы пересказали им мои слова, но за точность перевода я ручаться не могу. В ответ же они мне объяснили, что японцы нас боятся и не верят, чтоб мы к ним пришли с добрым намерением (или с добрым умом, как они говорили), но подозревают, что мы с таким же худым умом пришли, с каким приходили к ним суда Хвостова. Я желал разведать о сем деле более и сказал курильцам, чтобы они поговорили с японцами, и узнали, что они о нас думают, а потом приехали к нам.

Мы возвратились на шлюп в 7 часов вечера, а курильцы приехали через час после того; их было двое мужчин, одна женщина и девочка лет четырех. Мужчины оба говорили по-русски столько, что нас понимали и мы их могли разуметь без затруднения. Они привезли нам обещанное письмо японского начальника к главному командиру в Урбитче, уверяя, что оно содержит в себе извещение о приходе нашем сюда не с злым, а с добрым намерением, и сказали, что тотчас по отъезде нашем из селения японцы отправили в Урбитч с подобным известием байдару (большую лодку), которую мы и сами видели, когда она отправилась.