Я понял, что проявил невнимательность, не предложив кофе, и провел его в кофейную комнату, где он налил себе чашечку с явным апломбом.

Я начал сеанс, предложив рассмотреть существующие между ними проблемы, и довольно скоро мы стали очень конструктивно использовать время. С обескураживающей открытостью Карл обсуждал свое недовольство упущениями Джинни — плохо мытая посуда, плохо приготовленные ужины и т. д. и т. п. Он хочет, чтобы она стала более компетентной и эффективной. Джинни уверенно возразила, что сегодня кухня была безупречно чистой. И тогда Карл перешел к требованиям более высокого уровня. К своему желанию, чтобы она умела решать проблемы во внешнем мире. Мне постепенно становилось совершенно ясно то, о чем Джинни постоянно говорила и на что я не обращал должного внимания, а именно — Карл действительно ей говорит: «Стань другой, а не тем, чем ты есть. Будь иной. По сути, стань такой, как я». Я ждал благо-приятного случая и подозревал, что и Карл поступит так же. Я хотел высказать это осторожно. Так, чтобы он не чувствовал себя оскорбленным, поскольку полагаю, что он чувствует себя чужаком со мной и Джинни, проведшими столько времени вместе. Однако он воспринял мою интерпретацию очень и очень легко. Позже мы смогли прийти к заключению, что у него были определенные, подробно разработанные идеалы не только для Джинни, но и очень прочные идеалы для него самого. И он бурно реагировал, когда обнаруживал в ней черты, которые ему не нравились в самом себе. Ему не нравится ее покорность и пассивность, и, конечно, он терпеть не может любые намеки на эти черты в самом себе.

Сегодня я гордился Джинни. Она продолжала высказываться, возражала Карлу. Она даже затронула тему его возможного ухода, но сделала это так быстро, что мы практически проскочили ее. Мне не хотелось ее поднимать, так как занятие шло к концу, а тема была довольно обширная. Она рассказала, как его боится, а он признался, что пугает ее, и, возможно, даже намеренно. Он весьма сообразителен. Он быстро понял, что за навязывание своих стандартов Джинни нужно платить определенную цену. Она подавит в себе именно то, что он хотел бы видеть. Полагаю, для Карла это было очень важное проникновение в ее суть — он услышал это и, думаю, крепко запомнил.

Карл вовсе не закрытый, обороняющийся человек. И могу представить, что в терапии с ним хорошо можно поработать. У него явно есть серьезные проблемы с самоидентичностью и безудержное стремление стать тем, кем хотели бы, как он полагает, видеть его родители. Впереди его ждало много психотерапевтической работы, но его эго было очень сильно.

Я с любопытством жду следующего отчета Джинни, так как мне интересно, что эта встреча значит для нее с точки зрения переноса на меня и ее чувств по поводу нашего визави с Карлом. Как бы там ни было, я всегда принижал Карла, никогда его не ценил и никогда не понимал, какой потенциально хороший человек живет с Джинни. Теперь я могу видеть, насколько привлекательна Джинни для Карла во многих отношениях.

В конце занятия я сделал попытку подтвердить свое ощущение, что сеанс был конструктивным, и спросил, способны ли они будут говорить так же свободно, как и сейчас, и в другое время. (Когда же я перестану напрашиваться на аплодисменты?) Они, конечно, сказали, что нет. Это сейчас они говорят более свободно. Я попытался спроецировать это состояние на будущее, чтобы сохранить новые возможности, и спросил у Джинни, сможет ли она теперь и далее говорить Карлу, когда почувствует, что он ее оборвал. Она сказала, что скорей всего да.

10 мая

Джинни

Было так интересно увидеть, как вы поворачиваете из-за угла, готовый увидеть меня, и вдруг неожиданно видите Карла.

Естественно, я не подумала о том, что может произойти, игнорируя неизбежное. Я гордилась вами обоими. И мое молчание иногда выглядело как обвинение против меня самой, поэтому я и несла тарабарщину.

Я многое узнала. Был момент, когда, казалось, я поняла свое поведение в отношении Карла. Я никогда не думала, что Карл так разочарован, как он сказал. И позже, поразмыслив над этим, я страшно разозлилась. Я увидела, насколько я увязла в беготне по магазинам, готовке, уборке и взаимных обвинениях по поводу неприбранности в квартире и как все затраченное на это время абсолютно не ценилось. Конечно, я знаю, что во время сеансов терапии я всегда сгущала краски и старалась преувеличить тот или иной случай, и, может быть, Карл под влиянием аудитории тоже преувеличивал.

Вы постоянно подчеркивали, как односторонне выглядели обстоятельства, когда Карл направлял всю критику на меня. Все мои переживания были ответом на то, что он когда-то думал обо мне. Все его цели были направлены на него самого, а мои — на нас.

Я никогда не думала, что Карл может развивать во мне комплексы, но, может, это и так. Думаю, вы ошибались, предполагая, что я намеренно оставляю стакан грязным, чтобы запустить в него, когда становится больно. Конечно, я всегда раздражала людей тем, что все делаю только наполовину, не доводя до конца. Я тушуюсь, но не намеренно. Перевожу дух наполовину, никогда не выдыхая окончательно.

После сеанса мы были просто переполнены всем тем, что обсуждали. Но как только мы детально обдумали сказанное, весь мой позитивный настрой попал под страшный глубинный отлив. Карл понимал, что его окружал мой страх — если он оставит меня, я могу сломаться. Он хотел, чтобы я жила собственной жизнью. Он полагал, что эта слабость была самой жалкой моей чертой. Он хочет, чтобы я построила свою собственную жизнь, и я почти за-кончила предложение — так что ему будет не страшно оставить меня.

Столы были развернуты в обратную сторону. Я всегда считала, что защищаю вас от оскорблений Карла. Но он считал, что вы великолепны, интеллигентны. Я чуть не чокнулась, услышав его пожелание прийти еще раз. Он считал, что я проявляю слабоволие, не желая брать его.

Мне все это действительно понравилось, и я была благодарна ему. Вы, кажется, были моим истинным другом.

10 мая

Карл

Я понятия не имел, чего ожидать, хотя в самом начале групповой терапии часть нервозности, которую я должен был испытывать, ушла. И все же я себя чувствовал так, словно вступил на новую, неосвоенную территорию. Может, теперь я узнаю, тут ли она. Сразу после того, как мы вошли в ваш кабинет, я увидел кофе и попросил себе чашечку. Думаю, мне больше нужно было время, чтобы оглядеться, чем кофе.

Большая часть нашего поведения контролируется силами, которые мы не осознаем. Фактически можно даже сказать так, что мы все умственно больны, но в той степени, до которой нас довели бессознательные силы. Психотерапия в том плане, в котором я практиковал ее с Джинни, стремится осветить темноту — отвоевать психологическую территорию от бессознательного путем высвечивания интеллекта. Пояснительный процесс был одним из этапов помощи Джинни взять под активный контроль свою жизнь.

Какие интерпретации я делал? На какие инсайты я надеялся? Обычно считается, что интерпретация, инсайт и бессознательное относятся только к далекому прошлому. Действительно, до самого конца своей жизни Фрейд считал, что успешная терапия базируется на полной реконструкции ранних жизненных событий, которые сформировали умственный аппарат и теперь находятся в бессознательном. Однако в своей работе с Джинни я не пытался копаться в прошлом. Напротив, я старательно избегал этого и ориентировал Джинни на сопротивление при ее попытках заглянуть в прошлое.

Я хотел помочь Джинни исследовать свое бессознательное (если только оно ее стесняло), но не желал исследовать прошлое. Есть ли здесь противоречие? Лучше всего мою позицию объясняет следующее задание: представьте себе бессознательное как абстракцию, состоящую из двух координат: вертикальная, временная координата и горизонтальная, неисторическая поперечная координата. Вертикальная временная координата уходит вниз, в прошлое и вверх, в будущее. Временная историческая координата развития — это знакомая концепция. Вряд ли кто будет оспаривать, что события далекого прошлого, давно забытые или подавленные, сформировали структуру нашей личности и оказывают сильное влияние на наше поведение. Что не так очевидно — так это то, что мы находимся и под контролем «еще не сбывшегося» — наших проекций в будущее. Цели, которые мы ставим перед собой; то, как нам хочется, чтобы нас, в конечном счете, рассматривали; проекция, накладываемая смертью на нашу жизнь; наше желание, чтобы нас помнили; все разнообразные и символические формы, принимаемые нашим стремлением к бес-смертию — все это может находиться вне понимания и значительно влиять на нашу внутреннюю жизнь и внешнее поведение. Будущее притягивает нас как магнит, а прошлое действует как детерминистская движущая сила.

Но особой целью моих интерпретационных усилий была горизонтальная неисторическая координата бессознательного. В любой момент времени существуют наслоения сил, действующих вне нашего сознания, которые оказывают влияние на наши действия и поступки. Например, Джинни находилась под диктатом своего идеализированного имиджа, чувства собственного достоинства, которые определяли, какие аспекты ей в себе ценить, а какие по-давлять в силу ее иррациональной потребности в любви и убеждения, что самоутверждение грешно или опасно. Для полной уверенности можно оспорить, что эти бессознательные неисторические силы формируются прошлыми переживаниями. Но дело не в этом. Временная причинная связь является несущественной системой ориентиров в терапевтической области деятельности. Археологические раскопки, поиски источника, первопричины — интересные вопросы, но не синонимичны терапевтическому процессу, хотя и имеют к нему отношение. Интеллектуальное целомудрие часто служит интересам и энтузиазму терапевта. Оно сочетается с зависимостью пациента от формирования эпоксидной связки, сцепляющей пациента и тера-певта на достаточно долгое время, чтобы начал действовать основной инициатор изменений — терапевтические отношения. Раскопки мне тоже нравятся, но, по возможности, я стараюсь сдерживать свое любопытство и фокусировать свое внимание на многослойных силах, сознании и бессознательном, которые в непосредственном настоящем формировали мысли, чувства и поведение Джинни.

Большая часть моей интерпретационной работы вращается вокруг «переноса» нереальных отношений Джинни на меня. Вместо того чтобы абстрактно обсуждать ее нежелание отстаивать свои права или ее неспособность выражать гнев, я сделал попытку рассмотреть эти трудности в их проявлении в отношениях со мной. Поэтому я занудливо просил Джинни выразить все ее чувства ко мне. Моя первая задача заключалась в том, чтобы помочь ей осознать свои чувства, а затем выразить их. Я вынужден был сначала полагаться на косвенные свидетельства и делать вывод о ее переживаниях. Она отрицает наличие сильных чувств ко мне, однако регулярно в ночь перед сеансом не спит и полна страхов. Непосредственно перед сеансом или после него у нее разыгрывается сильная мигрень или на пути в кабинет у нее начинается рвота. Когда я отменяю сеанс, она никак не реагирует. Однако на следующий сеанс она или не приходит, или опаздывает, или впадает в депрессию, чтобы наказать меня (через вину) за мою не-внимательность. Часто самым богатым каналом информации для меня были ее фантазии: Карл бросает ее. Я увожу ее в лесную хижину. Забочусь о ней, кормлю ее, посылаю ей моего ассистента для сексуальных забав. Хотя она обычно отрицала все это, это были ее фантазии и таким образом ее желания. Я анализировал их как мог. Я постоянно ставил перед ней вопрос о ее поведении со мной и по-ощрял ее на риск. Почему она не может противоречить мне? Задать мне любой вопрос? Одеться привлекательно для меня? Выразить свое разочарование мною? Рассердиться? Сказать мне, что я ей нравлюсь? Позже я расскажу о значимости поведенческого изменения как базового метода, здесь я использовал поведение в рамках интерпретационного подхода. Поощряя ее рискнуть и сделать то, что она боится делать, я надеялся заставить ее осознать противостоящие, устрашающие неосознанные силы.

Поэтому я и занялся интерпретациями — сначала чтобы помочь ей извлечь те чувства, которые были загнаны в непонимание, затем, чтобы предложить стандартные общие схемы ее поведения, а далее — чтобы помочь ей понять неосознанные посылки, которые диктуют эти схемы.

Она сказала, что не заслуживает этого; что в действительности она «недостаточно крупная» и хочет стать невидимой. Пару раз она сказала: «Если бы только вы могли видеть меня в ту ночь, когда я паниковала». Я попытался выяснить, чего бы она хотела, чтобы я сделал той ночью, или что она могла бы ожидать от меня, особенно если учесть мои отчеты, которые показывают, насколько я могу ошибаться. В ответ она сказала только, что, когда ей трудно, ей хочется, чтобы рядом кто-то был, как ее отец или мама, которые иногда брали ее к себе в постель. Я спросил у нее, расстроилась ли она от утраты мною «совершенства». Она стала это отрицать, но все же заметила, что, когда просматривала свои заметки, стараясь восстановить их в памяти, ей вдруг захотелось драматично швырнуть их на пол. К концу же занятия она сказала что-то, из чего можно было сделать вывод — она рассердилась, потому что думала обо мне много, а я — нет. Это меня озадачило. Это совершенно противоречило тому, что она обычно говорит — обычно она говорит о себе, что ей настолько не хватает значимости, что она даже не заслуживает какого-либо внимания. Полагаю, что ее основным стремлением является желание быть единственным объектом моего внимания. А другое ее стремление быть маленькой и незаметной в действительности — лишь способ компенсировать жажду внимания.

Я очень сожалел, что не записал на магнитофон это занятие. Мне трудно уловить его пикантность, даже если заниматься анализом сразу по окончании сессии. То, что отчеты отчасти повлияли на нее негативно, меня, естественно, озаботило. Тем не менее я абсолютно не сомневался, что они ускорят нашу работу. Когда она предположила, что я уже работал с подобными проблемами в ходе своей терапии, я согласился и спросил о ее чувствах по этому поводу. Она промолчала. К сожалению, у меня сейчас лекция и мне надо закругляться с отчетом, хотя я понимаю, что успел отразить лишь малую толику этого занятия.

2 июня

Джинни

Вы правы. Мне не хочется это писать. У меня такое ощущение, что я предала друга, когда вернула вам эти отчеты. Друга, который посетил меня лишь на короткое время. В то же время я почувствовала облегчение оттого, что все прошло. Думаю, что когда-нибудь мне захочется опять их просмотреть, подумать над ними, но, возможно, это просто мой предлог «поплакать завтра». Как сейчас помню, я вся съежилась внутри, когда читала часть, в которой вы говорите о моей жалости к себе и о том, как она меня засасывает. Я имею в виду то, что я бревно. Отчеты страшно меня изобличают. Не думаю, что я действительно такая, какой описана собой или вами. Если бы я была такой, Карл бы тут же меня бросил. И все же я кормлю эту «бедную себя» из отчетов, каждую неделю предоставляю ей транспорт, чтобы добраться сюда, и остерегаюсь менее знакомых, но более сильных своих элементов. Легче быть затоптанной, чем топтать самой.

Вот сижу я здесь и представляю, как вы говорите: «А знаете, вы мне нравитесь, Джинни». А я привередничаю и говорю: «Идиот». Но на большее меня не хватает.

Та бессонная ночь не была основной темой недели, так почему же все занятие мы только о ней и говорили? Мне надо было это прекратить.

Когда я пришла на занятие, я была спокойна и открыта. Но я вернула себя в ту воскресную ночь, как будто снова прыгнула в колодец, где когда-то застряла. Я стала объяснять ситуацию — смотрите, это произошло именно так — и вдруг оказалась там, откуда начала.

Вчера, когда я ушла, то поняла, что все, что может быть написано вами или мной в наших отчетах, никак магически не изменит и не придаст смысла тому, чего нет. Теперь, когда я прочитала ваши комментарии, я знаю — вы чувствуете себя втянутым. Но не могу выразить свое заключение словами. Никогда не могла. Мы клюем на мелкую наживку, а реальная рыбка гораздо глубже. Ту мелочь, что мы ловим, я выбрасываю обратно.

Понимаю, что разговор — единственный способ для нас что-либо выяснить. Но я становлюсь такой застенчивой. Мне было так неприятно на занятии, потому что я не сконцентрировалась так, как хотели вы, или на том, на чем хотели вы. Если бы мы встречались два раза в неделю, я бы могла опять прыгнуть. А может, и нет. Я встречаюсь с Карлом каждый вечер и откладываю дела, обещая пора-ботать над нашими жизнями.

Но считаю, что мы с вами хотим иного. Я хочу стать зрелой, успокоиться и поплакать. А вы хотите рациональных ответов и лидерских качеств.

Остаток дня мог стать отвратительным и обескураживающим, но я не допустила этого. Я хотела все стереть и начать день заново, а не следовать за своими представлениями по кругу. Но не получилось.

11 июня

Доктор Ялом

ДЛЯ меня это занятие было одним из наименее сложных, наименее ощутимых занятий, которые провел с Джин — ни. Как только она вышла из моего кабинета, я тут же о ней забыл, и теперь, четыре часа спустя, едва помню, о чем шла речь. Осталось только сильное ощущение отсутствия работы, отсутствия продвижения.

Наиболее удивительной частью занятия было самое начало, когда Джинни пустила в меня две крошечные Джинни-молнии. Сначала она сказала, что по телефону (она звонила, чтобы перенести занятие) ей почудилось мое нежелание встречаться с ней на этой неделе. Затем она добавила, что колебалась, приходить ей сегодня или нет, так как вместо этого она могла бы пойти на скачки, ведь сегодня последний день сезона.

После этого она какое-то время рассказывала о своей депрессии, и своем разочаровании, и о том, что последняя встреча, на которой я вытягивал из нее ответ, а она не знала его и не могла дать, была очень плохой. (Фактически это была сущая правда, так как на прошлом занятии я потратил большую часть времени на попытки вывести ее в область ее впечатлений от прочтения отчетов.) На этом занятии я сделал пару робких намеков на этот вопрос, но, видимо, в ближайшем будущем мы вряд ли будем говорить об отчетах.

И готовлю себе помидоры с картофелем по-гречески. Так, играя в маленькую девочку, я нахожу спасение и витаминное милосердие.

25 января

Доктор Ялом

Удивительно веселый и неформальный сеанс с Джин — ни. Не могу понять, почему так получилось, ведь перед сеансом я был сильно расстроен. За три часа до прихода Джинни у меня был чрезвычайно тяжелый сеанс с другой пациенткой, который закончился тем, что я сделал то, что стараюсь никогда не делать, — действовал безответственно, может быть, даже деструктивно, полностью теряя самообладание. Пациентка выбежала из кабинета. После я почувствовал себя виноватым, так как эта пациентка была угнетена, страдала бессонницей и дополнительные волнения были ей абсолютно ни к чему. Конечно, я могу дать этому различные разумные объяснения: моя злость могла ей помочь; ее презрение и гнев вывели бы из себя даже терпеливого святого Франциска, а терапевт всего лишь простой смертный. Но неважно. После ее ухода я был потрясен и серьезно озабочен тем, как бы она с собой чего-нибудь не сделала, дело может дойти и до самоубийства.

В течение двух часов между ее сеансом и занятием с Джинни у меня была встреча с психиатрами-стажерами, так что времени на обдумывание этого инцидента у меня не было. Поэтому, придя на занятие с Джинни, я стал думать о нем и поначалу был очень рассеян. Однако было очень приятно видеть Джинни, и я сумел забыть Анну, другую пациентку. Полагаю, Джинни не похожа на Анну, настолько она безобидна, так благодарна мне за каждый пустяк, что пребывание с ней меня просто умиротворяет. Я переживаю драму Розенкранца и Гильденстерна. За кулисами другая постановка, другие актеры. Можно написать сценарий для Анны, в котором будет только небольшая роль для Джинни. Самый главный и страшный секрет психотерапевта — драмы на другой сцене.

Я пишу все это на следующий день, и мне трудно четко выстроить в уме всю последовательность событий. Если вновь анализировать занятие, то лучше всего мне запомнилось ощущение того, что Джинни стала взрослее, меньше хихикает, стала упитанной, более привлекательной. Более того, я ей все это сказал. Я стал поощрять ее задавать мне вопросы, так чтобы наше общение прошло более зрело. Занятие она начала очень быстро, спросив меня, что со мной случилось. Я стал говорить, что ничего не случилось, но позже рассказал, что меня расстроила другая пациентка. Ее реакция была интересной. Выглядело так, что расстроилась именно она, потому что не могла представить себе, как я сержусь на нее, и я сказал, что так оно и есть. Затем она перешла к фантазиям, которые возникали у нее всю неделю и которые были такими же, что и на предыдущей неделе, — создание ситуаций, в которых она могла рассердиться на людей. Поэтому я считаю, что наши проникновения в ее скрытый гнев принесли пользу. Теперь у нас есть четкое понимание значения этого потока фантазий.

Она очень хорошо понимает, что чувствует и действует как маленькая девочка, что постоянно усмехается. Сегодня она действительно не ухмылялась почти все занятие, и у меня сложилось абсолютно новое мнение о ней. По ее словам, она сильно пополнела и, естественно, превратила это во что-то деструктивное с иррациональным убеждением, что она будет весить столько же, сколько и ее мать. Но она отвергает мысль, что может унаследовать только отрицательные черты своей матери, но не положительные. Это типичный пример магического мышления Джинни. Я отреагировал тем, что дал ей понять, насколько иррациональным я это считаю, и как она превращает любой фактор во что-то отрицательное для себя. Я настаивал, что фактически она выглядит гораздо лучше. Я почти установил, что отчасти привлекателен для нее. Интересно отметить, что, когда она вышла из кабинета, друг, который зашел поболтать на минутку, отметил, что от меня только что вышла «хорошенькая девушка».

Другой вопрос, который она задала, был о том, было бы мне приятно, если представить, что я на двадцать лет моложе. Я ответил, что без большой доли смущения сделать это для меня проблематично. Затем квазисерьезно она попросила распланировать для нее неделю и точно указать ей, что она должна делать. Я ответил подобным же образом и дал ей несколько советов: открыто поговорить с Карлом, писать по два часа в день и перестать ухмыляться. Другая поднятая ею тема привела к тому, что я считаю странным способом для анализа ее отношения с Карлом. Карл очень угнетен, сидит без работы, и Джинни считает, что в этом он винит ее, как будто это она «опустила его». По-моему, он рассматривает ее совершенно с другой стороны, т. е. теперь, когда у него дела идут из рук вон плохо, она — единственное, что у него остается. Фак-тически этому есть определенное доказательство, так как в последнее время он стал с ней гораздо ласковее. В конце сеанса она попросила почитать мои последние отчеты, и я обещал, что к следующей неделе я их обязательно приготовлю. Приятное, раскованное, свободное времяпрепровождение с Джинни.

25 января

Джинни

Полагаю, что я не очень-то ждала этого занятия, так как у меня не было ничего определенного и я не знала, что и рассказывать. Перед занятием, как я вам сказала, на меня нашел транс и я могла сидеть и часами смотреть в никуда.

Доктор Ялом действовал странно. Сидел, вжавшись в кресло, и улыбался. В паузах, которые я делала, он прикрывал рот рукой. Позже он скажет, что у него было тревожное чувство, и рассказал почему. Мне это было интересно. Я быстро набросала сценку. Некая девушка периодически ему язвит, и он, в конце концов, рассердился. Мне стало интересно, почему что-либо подобное не происходит между нами — как насчет моего медленного хождения кругами? И, бог свидетель, я тоже язвлю, но в свой адрес, а не в его. Он говорит, что трудно обнаружить мой гнев (звучит великолепно). Другими словами, он не может рассердиться на меня, если только я, как та девушка, не будут постоянно его доставать. Мысль была очень инте-ресной. Затем я поняла, насколько ограниченным был наш сценарий — я пристроилась на небольшой жердочке, где меня ничто не может волновать, кроме слабых эмоций, инсинуаций и прихотей.

Я подумал, может, мне сесть рядом с Джинни или ей рядом со мной, но вскоре был рад тому, что мы оказались по разным сторонам комнаты. Это дало мне возможность говорить более свободно, и я чувствовал себя очень комфортно именно потому, что находился на удалении от вас обоих. У меня было пространство для маневра, и чтобы я ни сказал, даже то, чего до этого не говорил, не было направлено против вас или Джинни, а больше походило на игру в огромный мяч из слов, перебрасываемый в пространстве, и это давало ей время на подготовку ответа.

Я опасался того, что мы отвлечемся, пытаясь распихать наши более сильные эмоции по коробочкам наших более мелких точечных раздражений, что происходило в группе психотерапии и оставляло меня вне контакта с членами группы, хрупкими, истеричными по мелочам. Но когда я начал говорить, я почувствовал, что мои слова словно исходят из глубины души и что я говорил именно то, что чувствовал. Временами я задавался вопросом: почему же я не мог сказать так до этого? Ваши редкие комментарии всегда подталкивали нас к неисследованным уголкам. Думаю, отчасти причиной моей легкости явилось открытие, что ни Джинни, ни вы, который знал больше обо мне от Джинни, чем я знал от нее о себе, не будете против меня. Я решил, что если это так, то не стоит сопротивляться, так как за последнее время моя самоуверенность частично пошатнулась, хотя результаты были хорошие. Но мысль о нашем сеансе шока и замешательства и о последующих нескольких днях (или сколько это займет) работы со всем этим меня не привлекала. Когда я увидел, что этого не произойдет, я настроился на отдачу.

Периодически меня беспокоила мысль, что я говорю слишком много, но также меня беспокоило то, что я не смогу сказать эти важные вещи снова так же легко. Я все еще обеспокоен тем, что я уже не такой слушатель, каким был раньше. Я всегда предполагал, что если замкнусь и отключусь от людей, они тут же начнут ко мне ломиться. Вместо этого чаще всего они отключают тебя. Но в ходе сеанса я был уверен, что меня слышат, и это почти меня опьянило.

С другой стороны, я обнаружил, что когда излагаешь все это в письменном виде, то мне больше интересны мои собственные реакции и мотивации, а не то, как все это воспринимала или воспринимает Джинни. Но полагаю, что когда-нибудь мне придется столкнуться с вопросом, обращаюсь ли я так со всеми людьми, или с любовницами, или только с Джинни. Если правдой окажется последнее и если это будет означать, что мне следует оставить ее, мне будет очень трудно это сделать по двум парадоксальным причинам. С одной стороны, меня охватит ужас от перспективы оказаться с жизнью один на один, но, с другой стороны, я чувствую себя в западне, потому что считаю, что мой уход погубит Джинни. После стольких лет, прожитых вместе, когда она выстраивала дни вокруг меня, будет страшной жестокостью с моей стороны уйти и оставить ее одну. Я бы ради нее боялся уйти по своей прихоти, поэтому я и мечусь туда-сюда по комнате, где мне становится все более и более неспокойно. В то же время я боюсь того, что обнаружу по ту сторону двери. Эта комната мне, по крайней мере, знакома и придает уверенности. А также я боюсь, что случится в ней, когда я уйду. Часть всего этого мы обговорили с Джинни, когда вышли из ва-шего кабинета. Но что делать, я не знаю. Часто, когда она меня достает, я сужу о ней на основании поверхностных ценностей, которые мне нужно давно перерасти. Я говорю себе, что я чувствую то, что чувствую, так как она не соответствует тому налету уверенности, который приобретаешь в средней школе и который я с себя еще не стряхнул, хотя это, кажется, недостойно ни ее, ни меня. И я не знаю достаточно хорошо ни себя, ни жизнь, чтобы сказать, вижу ли я в этой наносной породе алмаз или просто отблеск солнца от стекла.

24 мая

Доктор Ялом

После предыдущего занятия я не был вполне уверен, ждать мне сегодня Джинни одну или вместе с Карлом, но они снова пришли вместе, и, к моему удивлению, Карл протянул мне объемистый отчет, который я не просил его писать. Джинни извиняющимся тоном сказала, что ее отчет еще сырой и над ним надо поработать и отпечатать.

Она выглядела необычно скованной и неспособной решить, стоит ли ей давать его мне или нет. Такой гамбит в самом начале оказался точным предсказанием ее поведения в течение всего остального занятия.

Начали мы с того, что Джинни сказала, что последний сеанс был очень хорошим и интересным на всем его протяжении и что после они хорошо его обсудили. Она не знает, какие еще последствия были у нашей встречи, но знает точно, что они больше разговаривают и больше ссорятся. В ответ на мой вопрос о содержании дискуссии мы довольно быстро перешли к очень интересному материалу. Большая часть разговора происходила между мной и Карлом, Джинни в основном сидела и молчала. Позже она объяснит, что чувствовала себя усталой и немного не от мира сего, потому что в тот день у нее были расширены глаза, а также потому, что она получила новую работу. Но это было еще не все.

Карл немедленно стал обсуждать проблему собственного страха оставить Джинни, потому что она может сломаться. Если и есть ключевая тема для супружеской пары, то она заключается именно в этом. Мы с Джинни много и по разным поводам обсуждали, почему она не может поговорить с Карлом о будущем их отношений. Но деваться было некуда, надо было сидеть и слушать, как они прозаично говорят о том, что Джинни месяцами боялась обсуждать. Карл боялся, что Джинни впадет в депрессию и сло-мается, если он ее оставит, и что потом его будет мучить чувство вины, когда он поймет, что сделал с ней. Я спросил, что же будет с ним, и он признался, что боится, что с ним произойдет то же самое. Ему никогда не нравилось жить одному, и он не уверен, хочется ли ему этого. Его, однако, соблазняет вызов. Он считает, что это окажется вроде как его недостатком, если он не сможет стать полностью самостоятельным. Я же считал, что проживание вместе в силу страха жить порознь является недостаточным основанием для взаимоотношений, и так ему об этом и сказал. Трудно представить, что можно построить что-то длительное и прочное на таком непрочном фундаменте.

Изменение требует волевого усилия. Ранее я описывал уклончивый характер силы воли и предположил, что так или иначе все методики нацелены на пробуждение и укрепление силы воли — желания измениться, развиваться и, самое главное для Джинни, желания желать. Интерпретационные методики зачастую являются первыми шагами к реанимированию воли. Во-первых, мы просто помогаем человеку осознать тот поток, который несет его через всю жизнь. Необходимы некоторые неподвижные предметы — дерево, дом, силосная башня, терапевт — чтобы помочь пациенту-пилигриму понять, что он движется, но не по собственной воле. После определения существования потока пациенту через разум помогают оценить силу и характер течения. И таким образом он узнает как об отсутствии воли, так и о характере тех сил, которые ее заменили. Знание обеспечивает первый шаг к мастерству. Экзистенциальная и активационная методики обеспечивают дальнейшие этапы развития и воспитания силы воли: экзистенциальная методика инициирует процесс развития, тогда как активационная методика выводит усик побега вверх после того, как он пробился сквозь землю. Сначала рассмотрим «экзистенциальную» методику. Я беру этот термин в кавычки и применяю его с волнением, потому что он стал трудным для понимания и его вульгаризировали. Подобно старому молотку или мантии академика, его применяют, чтобы придать благородства любому делу. Поэтому я буду по возможности абсолютно точным. «Экзистенциальным» я называю виталистический, не детерминистический и нередукционистский подход, который фокусируется на «данностях» существования, непредвиденных обстоятельствах, значении и цели жизни, на силе воли, решении и выборе, на обязательствах, на сдвиге в отношении и жизненной перспективе. Стандартного набора экзистенциальных методик нет. Напротив, этот подход по определению не является методологически ориентированным. В целях данной дискуссии я рассматриваю любой метод, который я использовал, чтобы повернуть голову Джинни в направлении этих вопросов, как «экзистенциальную» методику.

Какие отношения существуют между этим подходом и выработкой «силы воли»? Предположительно, неясные и несистематические. В случае с Джинни я попытался посредством интерпретаций устранить препятствия к силе воли, ослабить когорту противодействующих стремлений. Я не могу описать эти действия четким, методологическим образом. Достаточно будет сказать, что я удобрил почву, что я сыграл роль акушера при рождении силы воли.

Взято с психологического сайта http://myword. ru

Разными путями я старался уговорить, настоять, заставить Джинни признать внутриматочные толчки ее еще не рожденной силы воли. Я постоянно напоминал ей, что она имеет право голоса и выбора ее будущего, что она сама несет ответственность за себя. Она отдала другим право на свое формирование. Но даже этот поступок требовал выбора. Она была не такой беспомощной, как думала сама. Я ставил перед ней вопрос перспективы ее жизни разными путями. Разве она не может рассмотреть свои текущие проблемы с другой точки зрения, в длительной перспективе ее жизни? Что такое базовая Джинни, а что периферийная — нечто чуждое, то, что уйдет, то, что в конце ее жизни окажется невыразительным пятнышком? А как насчет будущего? Захочет ли она через десять лет все так же поддерживать пустые отношения без любви — и все потому, что не осмеливалась говорить, не осмеливалась действовать? А как насчет смерти? Не поможет ли ей осознание смерти освободиться от отливов в основном несу-щественных событий? Я ругал или старался шокировать ее. «Какую надпись вы бы хотели выбить на вашей надгробной плите? «Здесь покоится Джинни, которую завалил на экзамене в школе иностранных языков мистер Флад?» Это достаточный смысл вашей жизни? Если нет, станьте выше этого, сделайте что-нибудь»… «Повседневные события забирают у вас энергию, придержите вашу силу воли, только если теряете перспективу всей вашей жизни, только если вы действительно верите, что эти события являются центральными для вашего существования»… «Вы можете справиться с ними с помощью ваших собственных ресурсов: вы узнаете, если только будете слушать и глубоко всматриваться в себя, что эти события и ваша реакция на них являются вашими вассалами — вы создали этот мир, это событие, эту реакцию, их существование полностью зависит от вас»… «Ничего не происходит, ничего не существует, пока вы не создадите это. Так как тогда событие или человек могут вас контролиро — вать?»…«Это вы вызвали их к жизни вашим усилием воли, вы дали им власть над собой и вы же можете забрать ее обратно, потому что она принадлежит вам. Все проистекает от вашей силы воли».

Иногда я думаю о себе как о дожде, льющемся на оловянную кровлю Джинни. Я хотел изливать, швырять потоки воды сразу во всех направлениях. Я хотел промочить ее до нитки. Но я был вынужден ограничить себя, чтобы не создать неврального анастомоза, при котором тело Джинни будет подчиняться каждому моему желанию. Парадоксальная психотерапевтическая ситуация: делай, что я говорю, но делай это для себя!

Кроме «интерпретационного» и «экзистенциального» методов был еще и третий основной аспект в моей терапии с Джинни. Я называю его «активационным», но его можно назвать и по-другому: поведенческая модификация, поведенческая манипуляция, десенсибилизация, дезадаптация и т. д. Описание этой части моей работы не приносит мне удовольствия. Я мало горжусь ей. Она унижает меня и Джинни. Она теряет свое достоинство, становится материальной, объектом, чье поведение я должен модифицировать. И все же найдутся те, кто заявит, что любое изменение, которое произошло в Джинни, было достигнуто главным образом и именно посредством этих методик. И аргументы, которые они могут собрать, будут убедительными.

Идти достаточно медленно я не мог, и она, подобно восточной жене, бесшумно следовала за мной. Она была какая-то несуразная; ничто в ней не сочеталось — ее волосы, усмешка, голос, походка, свитер, туфли. Все было собрано как бы случайно — прическа, походка, руки — ноги, потрепанные джинсы, армейские носки. Все это вот — вот должно разлететься в разные стороны. Интересно, а что останется в результате? Может, только усмешка. Не сказал бы, что красивая, но какое значение имеет расположение деталей! Скорее, удивительно привлекательная. Как бы там ни было, но за считаные минуты она сумела дать мне понять, что я могу делать с ней все, что захочу, и что она полностью отдается в мои руки. Я не возражал. В тот момент эта ноша не казалась мне тяжелой.

Она заговорила, и я узнал, что ей двадцать три года, она дочь бывшей оперной певицы и бизнесмена из Филадельфии. У нее есть сестра, которая моложе ее на четыре года, и литературные способности. Она приехала в Калифорнию, так как ее приняли на годовые курсы литературного творчества в местном колледже.

Почему она сейчас ищет помощи? Она сказала, что ей необходимо продолжить курс терапии, который она начала в прошлом году, и сконфуженно и сбивчиво постепенно пересказала основные проблемы своей жизни. В дополнение к ее четко изложенным жалобам в ходе беседы я выявил еще несколько важных проблемных областей.

Во-первых, ее автопортрет, который она изложила быстро, задыхаясь, изредка вставляя приятные метафоры, и эти метафоры только подчеркивали литанию ее ненависти к себе. Получалось, что она мазохистка во всем. Всю свою жизнь пренебрегает своими потребностями и удовольствиями. Не уважает себя. Чувствует себя бестелесным духом — щебечущей канарейкой, прыгающей с одного плеча на другое, пока она со своими друзьями идет по улице. Считает, что представляет интерес для других только как дуновение эфира.

Саму себя не воспринимает. Говорит: «Чтобы быть с людьми, мне нужно готовиться. Я планирую то, что собираюсь сказать. Спонтанных чувств у меня нет — если я что-то делаю, то как запертая в маленькой клетке. Куда бы я ни пошла, мне везде страшно, и я должна себя к этому готовить». Она не осознает и не выражает своего гнева. «Я полна жалости к людям. Я как то ходячее клише: «Если нечего сказать хорошего о людях, лучше помолчи». Она помнит, что рассердилась только один раз в жизни: много лет назад она наорала на коллегу, который надменно командовал ею. После этого в течение многих часов ее била дрожь. Она не имела права. Она настолько занята тем, что подстраивает других под себя, что никогда не задается вопросом, любит ли она других.

Она полна презрением к себе. Ее постоянно достает тихий внутренний голос. Стоит ей только на мгновение забыться и начать спонтанно наслаждаться жизнью, как лишающий удовольствия голос опять заставляет ее резко натягивать на себя панцирь застенчивости. Во время беседы она не могла позволить себе ни единого проявления гордости. Не успела она упомянуть о курсах литературного творчества, как тут же поспешила заявить, что поступила на них только благодаря своей лености. Узнав о них из разговоров, она подала заявление только потому, что по условиям конкурса достаточно было прислать несколько рассказов, написанных за два года до этого. Предположительно высокое качество своих рассказов она, конечно, не комментировала. Ее литературный энтузиазм потихоньку угас, и теперь она была в середине творческого застоя.

Все проблемы ее существования отражались на ее отношениях с мужчинами. Хотя Джинни отчаянно нуждалась в постоянных отношениях с мужчиной, поддерживать их она была не в состоянии. В возрасте двадцати одного года она из состояния сексуальной невинности резко перешла к сексуальным отношениям с несколькими мужчинами (не имела права сказать «нет!») и сожалела лишь о том, что попала в спальню через окно, а не через вестибюль юношеских свиданий и петтинга. Ей нравится физическая близость с мужчиной, но сексуального расслабления она не достигает. При мастурбации она испытывала оргазм, но язвительный внутренний голос уверяет ее, что при сексуальном сношении она достигает оргазма редко.

Своего отца Джинни вспоминала редко, но присутствие ее матери было очень явственным. «Я бледное отражение моей матери», — сказала она. Они всегда были необычайно близки. Джинни рассказывала своей матери обо всем. Она вспоминает, как они с мамой любили читать любовные письма Джинни и хихикать над ними.

Джинни всегда была худенькой. Многие виды пищи вызывали у нее отвращение, и когда она была совсем юным подростком, ее больше года перед завтраком регулярно рвало, так что ее семья стала считать это частью ее обычного утреннего туалета. Ела она всегда много, но когда была совсем молодой, глотать могла только с большим трудом. «Сначала я запихивала в рот все блюдо и только потом пыталась проглотить его все сразу».

Ей снятся кошмары, в которых ее насилуют, обычно женщина, но иногда и мужчина. Также ей периодически снится, что она — как большая грудь, к которой прильнуло множество людей, или она сама льнет к огромной груди. Примерно три года назад ее стали посещать страшные сны, в которых она не понимала, спит она или нет. Она чувствует, что на нее через окно смотрят люди и касаются ее. Как только она начинает испытывать удовольствие от касаний, касания начинают причинять боль, как будто ее тянут за соски. В ходе всех этих снов отдаленный голос напоминает ей, что все это нереально.

К концу сеанса я был очень озабочен состоянием Джинни. Несмотря на многие сильные стороны: мягкое очарование, высокую чувствительность, ум, развитое чувство юмора, замечательную способность к вербальной образности — куда ни повернись, везде я натыкался на патологию. Слишком много примитивного материала, сны, размывающие границу между реальностью и фантазией, но, прежде всего, странная расплывчатость, стирание границ собственного «я». Создавалось впечатление, что она не полностью отделилась от своей матери. Проблемы с ее питанием предполагали слабую и жалкую попытку установить равноправие. Я понимал, что она ощущает себя загнанной в ловушку между страхом инфантильной зависимости, которая требует отказа от личности и ее развития, и, с другой стороны, страхом автономии, которая без глубокого ощущения собственного «я» грозила абсолютным и непереносимым одиночеством.

Она применила это слово, чтобы описать то, что она написала, я этим словом не пользовался годами — для нее сегодня оно самое точное. Она была в хорошем расположении духа, оптимистична. Сеанс на прошлой неделе немного изменил ее. Она вошла и сказала, что действительно не хотела встречаться со мной еще несколько дней, поскольку не «гото-ва». Это означало, что она возлагает большие надежды на это занятие, но не знает, как ей войти в нужный формат. Она не была уверена, что сегодня сможет это сделать. Я был вынужден спросить, что «это» значит. На этой неделе я пережил столько событий, что от последней встречи остались лишь отрывочные воспоминания. Однако через минуту-другую сессия полностью восстановилась в моей памяти, и я вспомнил все, что произошло. Она сказала, что «это» четко выражает ее чувства. Упрямо, без всякого воображения я предположил, что «это» главным образом выражает ее чувства ко мне и по моему поводу.

Она сказала, что не была готова потому, что ей надо было подготовить празднование дня рождения Карла втайне от него. На это ушло много сил. Такое объяснение еще больше убедило меня в том, что на определенном уровне она начинает противопоставлять меня Карлу. Она может посвящать себя только ему или мне. Выглядело так, словно у нее был ограниченный ресурс любви и привязанности, и то, что было отдано одному, она забирала от дру-гого. Когда я ей сказал об этом, она заметила, что, вернувшись с занятия на прошлой неделе, передала Карлу мои слова, что она прямо дрожит от чувств. В ответ он усмехнулся и игриво обнял ее. Дело принимало интересный оборот — я не думаю, что применил тогда слово «дрожала» — это не мой термин. Она тоже немного сконфузилась, а затем сменила тему на сексуальную и заговорила о своей неспособности достичь оргазма с Карлом. Затем вдруг ос-тановилась и сказала, что мне неинтересен ее рассказ. Это что-то новенькое. В прошлом она редко, практически никогда так не высказывалась. Мне захотелось похвалить ее за то, что она критикует меня и говорит со мной без обиняков, но в то же время я вынужден был сказать ей, что она не права и что на самом деле я слушал ее с большим вниманием. Фактически я был близок к тому, чтобы спросить ее, что может сделать Карл, чтобы помочь ей достичь оргазма, и что мешает ей сказать ему об этом. В частности, меня интересовало, почему она не может позволить ему промастурбировать ее. Поэтому я сказал и о том и о другом: уверил ее, что она неправильно меня поняла, и дал ей понять — я рад, что она подняла этот вопрос. Позже в ходе сеанса я сказал это более прямо.

Вторгся ли я хоть как-то в ее сексуальную жизнь? Она ответила, что на следующий день после нашего последнего занятия у нее был очень оптимистический настрой, но это чувство постепенно ушло, и вечером у нее разыгралась мигрень. Я заметил, что она ходит вокруг да около, но на вопрос не отвечает, и повторил его. Тогда она мне рассказала, что ей недавно приснилось, как она и г-н Лайт долго смотрели друг на друга. Г-н Лайт был ее учителем, который подтолкнул ее к литературному творчеству и вроде был в нее влюблен. Во время их последней встречи он просто сунул руку в ее крошечный бюстгальтер. Месяц спустя он пришел в гости к ней домой, и она провела целый день с ним на пляже, но любовью они не занимались. Просто потому, что не было подходящей возмож-ности. Позже он написал ей, что подумывал о разводе с женой ради нее. На мой вопрос об ассоциациях в отношении г-на Лайта она лишь сказала: «Я вам покажу, что это такое». Мне стало ясно, что г-н Лайт в определенной степени представлял меня — не только потому, что и я наставлял ее на путь истинный, но также и потому, что на прошлом занятии мы смотрели друг другу в глаза гораздо дольше, чем прежде. Затем она вспомнила фрагмент другого сна о грубом ковбое, не Карле, а ее друге, похожем на Карла, который тянул ее за руки, пытаясь увезти ее с собой. Когда она рассказывала о г-не Лайте, она была явно смущена, и я спросил ее о причине. Она ответила — это потому, что она рассказывает о вещах, когда-то очень важных для нее, в таком легкомысленном, игривом тоне. Я же подозревал, что она была смущена тем, что подспудно рассказывала обо мне. Я спросил ее, было ли упражнение на расслабление, которое я ей дал в конце занятия, определенным типом сексуального опыта. Она ответила, что нет, но ей действительно стало лучше, и она была этому рада. После занятия она пошла в женский туалет, легла на кушетку и расслабилась еще больше. Она сказала, что оп-робовала разные релаксационные упражнения в ходе групповой психотерапии, но всегда с небольшим успехом. Так что, когда я к нему приступил, ее отношение было негативным. Но упражнение оказалось результативным, так как в тот день предотвратило мигрень.

Я продолжил разговор о г-не Лайте и спросил ее, не приходила ли ей в голову идея, что я могу оставить мою жену. Она сказала, что видела мою жену и что они похожи, только жена моя — более собранная женщина. Мы подходим друг другу, и она не думает, что мы можем разойтись. Жена г-на Лайта, однако, женщина совершенно другого типа, толстая и неинтеллигентная, так что Джинни для него действительно была кем-то иным.

Я заметил, что сегодня я говорю много необычного. Она поинтересовалась, от души ли это или я просто испытываю ее? Я сказал ей правду — сегодня я высказываюсь гораздо более искренне, чем обычно это делаю. Я мог сказать первое, что приходило мне в голову; например, спросить, встраиваюсь ли я в ее сексуальную жизнь; что она думает обо мне и моей жене, так как я считаю, что теперь она гораздо более открыта, восприимчива и не боится смотреть на меня. (Сегодня мы действительно смотрим друг на друга гораздо чаще, чем раньше.)

В ходе занятия она продекламировала несколько строчек из своих стихов, в частности из сатирической поэмы, написанной в ответ на выступление одной феминистки. Мне особенно понравились некоторые разумные фразы, например «Хотите ль вы, чтоб мы ходили с открытыми грудями?» Но затем она стала корить себя за то, что написала эти строчки, называя их мелкими и фривольными. Я спросил ее, нет ли термина получше, и тогда она употребила термины «ироничные» и «остроумные». Ирония дается ей тяжело. Для нее почти невозможно выразить чувство несогласия или гнева без последующего самобичевания. Она считает, что не имеет права на критику. Фактически она отрицает какие-либо свои права вообще. По большому счету, она все еще ощущает себя маленькой девочкой, постоянно сдерживает свой гнев по тому или иному поводу.

Но понимаю, что в силу размытости границ ее «я», аутизма, характера ее снов, недосягаемости аффекта большинство клиницистов приклеили бы ей ярлык «шизоидности» или «пограничного состояния». Я знал, что она была серьезно озабочена и что предвидеть исход предстоящей длительной терапии невозможно. Мне показалось, что она уже слишком хорошо осведомлена о своем подсознании и что я скорее должен направить ее в реальный мир, чем уводить еще глубже в личную преисподнюю.

В тот момент я как раз ускоренно формировал психо-терапевтическую группу, которую мои студенты должны были наблюдать в рамках своей программы обучения, а так как я добился хороших результатов при групповой терапии пациентов с теми же проблемами, что и у Джинни, то решил предложить ей место в группе. Она приняла рекомендацию с некоторой неохотой. Идея быть с другими ей понравилась, но ее пугало то, что она станет ребенком в группе и никогда не сможет выразить свои сокровенные мысли. Это типичное ожидание нового пациента при групповой терапии, поэтому я уверил ее, что по мере роста доверия к группе она сможет поделиться своими переживаниями с остальными. К сожалению, ее предсказание о своем поведении оказалось слишком верным.

Конечно, я руководствовался практическими соображениями — мне нужно было формировать группу и искать в нее пациентов. Но у меня были и личные сомнения по поводу индивидуального лечения Джинни. В частности, я был немного обеспокоен глубиной ее восхищения, которым она с готовностью окутала меня, как только вошла в мой кабинет. Вот послушайте, что ей приснилось за ночь до нашей первой встречи. «У меня был сильный понос, и мужчина собрался купить мне лекарство с маркировкой «отпускается по рецепту». Я считала, что мне лучше купить каопектат, ибо он дешевле, но он хотел купить мне лучшее лекарство». Частично ее положительное отношение ко мне сформировалось благодаря хорошим отзывам обо мне предыдущего психотерапевта, частично в силу моего профессионального титула, остальное — непонятно почему. Но переоценка была настолько чрезмерной, что я подумал — это может помешать индивидуальной терапии. Участие в групповой работе, рассуждал я, даст Джинни возможность смотреть на меня глазами многих участников. Кроме того, присутствие котерапевта в группе позволит ей сформировать более сбалансированное мнение обо мне.

В первый месяц занятий в группе дела Джинни шли из рук вон плохо. По ночам ее мучили кошмары. Например, ей приснилось, что ее зубы превратились в стекло и ее рот полон крови. Другой сон отразил ее отношение к тому, что она должна делить меня с группой. «Я лежала ничком на пляже, меня приподняло и понесло к доктору, который должен был провести операцию на моем мозге. Руки доктора держали и направляли два участника группы таким образом, что он случайно отрезал ту часть мозга, которую не хотел». В другом сне она пошла со мной на вечеринку, а затем мы катались по траве и сексуально забавлялись.

После первого месяца мой котерапевт и я поняли, что занятия в группе раз в неделю для Джинни недостаточны и ей необходима дополнительная индивидуальная терапия, чтобы предотвратить ее дальнейшую декомпенсацию и помочь ей пройти трудную начальную стадию в группе. Джинни выразила желание встречаться со мной индивидуально, но я почувствовал, что это ей больше навредит, чем поможет, и потому направил ее к другому психотерапевту в нашей клинике. Она занималась с ним индивидуально два раза в неделю и продолжала посещать групповые занятия в течение примерно полутора лет. Ее индивидуальный терапевт отметил, что Джинни «одолевали ужасные мазохистские сексуальные фантазии и явно пограничные процессы шизофренического мышления». В ходе лечения он попытался «быть созвучным эго и сфокусироваться на проверке реальности и искажениях в ее межличностных отношениях».

Джинни добросовестно посещала группу. Даже спустя год, переехав в Сан-Франциско, она редко пропускала занятия, хотя добираться на общественном транспорте стало очень неудобно. Хотя Джинни получала в группе достаточно поддержки, чтобы сохранять самообладание в течение всего этого времени, реального прогресса у нее не отмечалось. Фактически мало кто из пациентов проявил бы такую настойчивость и продержался бы столь долго в группе с такими незначительными результатами. Поэтому была причина полагать, что Джинни продолжала посещать группу, в основном чтобы поддерживать контакт со мной. Она продолжала считать, что ей могу помочь я, и только я. Терапевты и члены группы отмечали это постоянно. Они постоянно замечали, что Джинни боялась меняться, так как улучшение означало бы, что она меня по-теряет. Только не меняя своего беспомощного состояния, она могла гарантировать себе мое присутствие. Так что изменений не было. Она оставалась зажатой, замкнутой и часто не общалась с группой. Другие пациенты были заинтригованы ею. Но когда она начинала говорить, она становилась восприимчивой и была готова помочь другим. Один мужчина в группе сильно в нее влюбился, а другие добивались ее внимания. Но оттепель не наступала, она так и оставалась охваченной страхом и никак не могла научиться свободно выражать свои чувства или взаимодействовать с другими людьми.

В течение тех полутора лет, что Джинни была в группе, у меня было два котерапевта, оба мужчины, каждый из которых работал с группой примерно по девять месяцев. Их выводы о Джинни почти совпадали с моими: «неземное… печальное… высокомерное, но смущенное удивление всей процедурой… ее энергетика никогда не будет полностью использоваться для контактов с реальностью. …В группе только «присутствует»… мучительный рост привязанности к доктору Ялому, которая выдержала все пояснительные усилия… все, что она делала в группе, рассматривалось в свете его одобрения или неодобрения… менялась от сверхчувствительной и реагирующей на других до просто отсутствующей в данном месте… загадка в группе… пограничная шизофреничка, которая все же так и не подошла слишком близко к границе психоза… шизоид… слишком сильно осознает первичный процесс… »

К концу часа я стал ощущать нарастание какого-то иного чувства. Моя интуиция подсказывает, что оптимизм притухнет и она придет в уныние, когда осознает нереальность части своих чувств ко мне. Это не говорит о том, что я отношусь к Джинни плохо и мы не продвигаемся вперед. Но я понимаю, что на меня возложено дополнительное, довольно мощное чувство, которое не имеет отношения ни ко мне, ни к нашим взаимоотношениям, а касается, скорее, призраков из прошлого.

9 декабря

Джинни

Думаю, я пыталась вас развлечь. Я хотела пойти глубже, чем прошлый раз, но когда пришла, то почувствовала, что не готова к этому. И решила вас развлечь.

Однако вся предыдущая неделя не прошла даром, по крайней мере, я стала больше осознавать наши контакты взглядом. И я пошла в этом направлении.

Если бы вы ругнулись или сказали: «В какие игры ты со мной играешь на этой неделе?» — я бы изменилась. Вы же, наоборот, ничего не имели против того, что я официантка, а вы клиент.

Мы проделали хорошую работу, анализируя человека с точки зрения мотивации, а не эмоций.

Мне неплохо. Я рассказала почти обо всем, что со мной случилось и что имело значение, но не особенно нуждалось в переменах.

Параллелей с г-ном Лайтом я не видела, пока вы не вынудили меня их увидеть. Отчасти тот сон отражал значимость и удовольствие от моих незначительных отношений с ним, а мой пересказ подчеркнул его абсурдность. Может, я рассказала его вам, чтобы показать абсурдность и иронию наших контактов взглядом, чтобы рассмотреть наше последнее занятие в смешном свете (с примесью сарказма).

Фактически занятие было мной в чистом виде, такой, какова я есть каждый день. Всем тем, что я хочу изменить. Саркастические, легкомысленные, анекдотичные, проходящие образы. Теперь я злюсь на то, что сохраняла эту поверхностность и наслаждалась ею. Расплатой явилось то, что на сей раз мне не о чем писать, открытий не было. (За исключением, может быть, рациональной идеи о существовании параллели между вами и г-ном Лайтом, а также потери, ведь я не рассмотрела эту связь в ходе занятия, только назвала ее и пересказала старые истории из моего навязчивого прошлого.) Так как я говорила без каких-либо эмоций. Никаких последствий.

II. ДОЛГАЯ ВЕСНА

(6 января — 18 мая)

6 января

Доктор Ялом

Повторный визит. Мы возвращаемся в прошлое. Три недели назад Джинни позвонила мне и сказала, что решила съездить на Рождество домой, так как Карл и все ее друзья уезжают, а она не может вынести мысли о том, что останется здесь одна. Ее описание поездки на Восточное побережье звучало как возвращение к чувству вины. Она начала со слов, что ей надо было остаться подольше, что она пробыла там только тринадцать дней, что всегда вела себя несправедливо по отношению к маме или отцу, что провела с ними всего три дня, а остальное время со своими друзьями, и что она никогда не была чуткой к нуждам родителей. В первый день Рождества мама собралась и уехала на пляж одна на целых три часа, потому что была расстроена. Джинни спустилась вниз, спросила, где мама, и сказала: «Что происходит с мамой — она что, с ума сошла, уехав на пляж сегодня?» Сестра Джинни тут же отругала ее за то, что она брякнула такое, не подумавши.

За пять-десять минут, пока Джинни рассказывала о своем доме, у меня вдруг возник совершенно новый взгляд на процесс формирования Джинни. Для. меня ее мать четко вырисовывалась как источник комплекса вины. Когда я поделился такими мыслями с Джинни, что сделал вполне открыто, Джинни быстро встала на защиту матери: например, мама уехала на пляж «чтобы пережить свои самые бурные эмоции». Затем она попыталась перенести бремя вины на свою властную и матриархальную бабушку. Я согласился, что ее мама не хотела создавать комплекс вины, но ведь получилось именно так. Джинни продолжила размышления о том, что должна переживать ее мама, зная, что обе ее дочери оставляют ее. Я сказал, что задача матери заключается также и в том, чтобы подготовить своих детей к расставанию с домом, но Джинни почти с раздражением отмела это заявление.

Затем (на моем языке) она заговорила о своей неспособности провести различие между границами своего «я» и границами «я» своей матери. Она сказала, что ее психотерапевта в Нью-Йорке всегда шокировало то, что она и ее матушка пользовались ванной в одно и то же время. Она хотела, чтобы мать посмотрела на ее груди, хотела показать ей фигуру и рассказать, что она тоже набирает вес и приобретает тот же тип фигуры, что и у нее. Она защищала мать, рассказав, как та организовала перевод Джинни в первоклассный колледж, вместо того чтобы оставить ее дома, в безопасности. Я напомнил ей, хотя, думаю, безо всякого эффекта, что все не так просто и что мама, вероятно, испытывает очень сложные чувства по поводу ее отъезда и передает ей одновременно две противоречивые информации (старый двойной слепой метод — классическая форма).

Вот так мы все и обсудили, хотя, подозреваю, без особой пользы для Джинни. (Я был таким настойчивым, потому что для меня многое прояснилось. Я получил более четкое представление о Джинни в контексте ее семьи.) Она так хочет изменить положение дел, так надеялась поехать домой и совершить прорыв. Но чего она хочет на самом деле? Она хочет вернуться в теплое, любимое, идиллическое детство, которого в действительности никогда не существовало. По крайней мере, я думаю, что его не существовало. Примечательно то, как маленькая Джинни и я разговаривали о ее детстве. Я очень опасаюсь быть втянутым в рециркуляцию прошлого по Прусту. Останься в будущем с Джинни. Скоро у нее будет другое прошлое.

Она рассказала мне сон, предварив и завершив рассказ комментарием (который она повторила, по крайней мере, раз шесть), что это был глупый, ничего не значащий сон. Я, естественно, рассматриваю это как вторичную ревизию и могу только сделать вывод, что фактически сон был очень важным. Ей снилось, что я обедал с несколькими гуру, которые были явно некомпетентны, и все же я говорил, что они в порядке. Сон оставлял тревожное чувство, так как в нем, по ее словам, ей предстояло работать с кем-то иным. Однако в состоянии бодрствования она знала, что это не так, и поэтому решила ничего мне не рассказывать, чтобы я не воспринял сновидение всерьез. Видимо, сон возник в связи с газетными статьями обо мне, которые она прочитала (и в которых меня неправильно цитировали).