Здесь помещены материалы об истории по­лотняной фабрики в Тригорском, прошение А. М. Вындомского об открытии в 1770 году фаб­рики и разрешение на ее закрытие в 1813 году.

Представлены также план владений Тригор­ского 1784 года, родословная Вындомских, доку­менты из вотчинного архива села Тригорского. Отдельно помещены материалы об организации Заповедника (включая Тригорское), о восстанов­лении дома в наши дни.

Помещены фотографии дома и его комнат (1910 год), этюд художника В. Мешкова «Дом в Тригорском» (1916 год), портреты А. В. Луна­чарского, много сделавшего для организации Пушкинского Заповедника, академика Ю. М. Шо­кальского и другие материалы.

Из буфетной двери ведут в большую, вытя­нутую в длину светлую комнату — столовую.

Уже зрелым поэтом и умудренным житей­ским опытом человеком, за плечами которого было много месяцев жизни и вдохновенного твор­чества в деревне, Пушкин писал полушутливо, но с большим смыслом применительно к себе: «Не любить деревни простительно монастырке, толь­ко что выпущенной из клетки, да 18-летнему камер-юнкеру. Петербург прихожая, Москва де­вичья, деревня же наш кабинет. Порядочный че­ловек по необходимости проходит через перед­нюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете». Этим «кабинетом» для великого поэта не раз становилось сельцо Михай­ловское.

Экспозиция здесь рассказывает о тех, кто жил в этом доме: П. А. Осиповой, ее детях, приятелях Пушкина — Алексее, Евпраксии и Анне Вульф, о приезжавших к ним в гости Н. М. Языкове, А. И. Вульф (Нетти), о падчерице хозяйки дома А. И. Осиповой. Даются портреты этих лиц, в том числе сделанные Пушкиным (его рисунки в ко­пиях), автопортрет Пушкина 1825 года, автогра­фы его стихов, посвященных тригорским друзьям (в копиях): «Подражания Корану», «Простите,

по

верные дубравы», «Цветы последние милей», «Быть может, уж недолго мне… (П. А. Осипо­вой)», «Хотя стишки на именины», «Вот, Зина, вам совет…», «Послание к А. Н. Вульфу», «При­знание».

Широко представлены выдержки из пере­писки П. А. Осиповой с Пушкиным, автографы (в копиях) их писем друг к другу. Здесь же — портрет Пушкина работы художника О. Кипрен­ского (копия) и картина художника П. Фомина «Пушкин на пути в Тригорское».

Почти во всю длину комнаты вытянулся стол, покрытый льняной скатертью, на нем сохранив­шиеся вещи из Тригорского: самовар, две вазы для охлаждения шампанского, большое серебря­ное блюдо. Рядом — резной столик орехового де­рева. В стоящем возле него старинном буфете посуда пушкинской эпохи, такого же типа, какая была в Тригорском при Пушкине.

В этой комнате за гостеприимным столом своих друзей Пушкин бывал не раз, начиная со своего первого посещения Тригорского летом 1817 года.

Уезжая отсюда, он пишет наполненные сим­патией к Тригорскому и его обитателям стихи, переписанные потом П. А. Осиповой в свой аль­бом:

…Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз!

На то ль узнал я вашу сладость,

Чтоб навсегда покинуть вас?

От вас беру воспоминанье,

А сердце оставляю вам.

Быть может (сладкое мечтанье!),

Я к вашим возвращусь полям…

«Простите, верные дубравы!»

«Сладкое мечтанье» поэта осуществилось в 1819 году, когда он, проводя лето в Михайлов­ском, вновь бывает частым гостем Тригорского. Уже тогда поэт внимательно присматривается к окружающему его провинциальному помещичье­му быту, к жизни крепостной русской деревни,

///

используя потом эти впечатления в первых гла­вах «Евгения Онегина», которые писались на Юге. В черновиках рукописей имеются рисунки поэта, изображающие типы деревенских поме­щиков. Не их ли поэт встречал в Тригорском, здесь, в столовой, где

Под вечер иногда сходилась Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

«Евгений Онегин»

И все же, если бы не михайловская ссылка, то Тригорское не заняло бы такого значительного места в творческой биографии поэта.

Пушкин приехал в ссылку из «Одессы шум­ной», оставив ее театр, изысканное светское об­щество, дружеские и сердечные привязанности, и сразу попал в глухую деревню с ее «барством диким», с ее трактирщиной, с крестьянской ни­щетой, да еще и под надзор властей. Вот почему он «был ожесточен», вот почему он

…зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника — в товарище, пожавшем Мне руку на пиру, — всяк предо мной Казался мне изменник или враг.

«Вновь я посетил». Черновая редакция

И когда ссыльный Пушкин с таким настрое­нием вновь появился в Тригорском, то после одесского аристократического общества уездные барышни показались ему «непривлекательными во всех отношениях» и даже «несносными дура­ми», для которых «…звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспомина­ние».

Эти же настроения первой поры ссылки на­шли отражение и в написанном в Михайловском черновом наброске IV главы «Онегина»:

Но ты — губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

И хотя он в первые недели ссылки бывает «в Михайловском редко», а чаще в Тригорском, он все равно жалуется в письмах на тоску, ску­ку, ибо новая ссылка, более тяжкая, привела к тому, что у него

…уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И все в нем пусто и темно.

<гЕвгений Онегин». Из ранних редакций

Именно с таким «сердцем», «усталым при­шельцем» он и появился на этот раз в Тригор­ском. Но шло время, и Пушкин очень скоро су­мел оценить всю дружбу, теплоту, искреннее к себе участие и непринужденную, постоянную приветливость тригорских знакомцев. Внима­тельнее присмотревшись к ним, он увидел, что их культурный уровень значительно выше, чем у других соседей-помещиков, которых он, кста­ти, сразу и отвадил. Он нашел в этой семье об­ширную содержательную библиотеку, которую почти всю потом перечитал. Он с приятным удив­лением убедился в том, что этой семье, особенно ее главе П. А. Осиповой, не чужды и глубокие литературные интересы. Прасковья Александров­на была знакома и находилась в постоянной пе­реписке со многими литераторами и известными в тогдашнем столичном обществе людьми. В не­праздном интересе П. А. Осиповой к литературе поэт мог лишний раз убедиться, получая в пись­мах друзей и такие поручения: «Прилагаю пись­мо для Прасковьи Александровны, полагая, что она еще не уехала. Старина русская посылается ей же» (Плетнев — Пушкину). В другом письме тот же Плетнев пишет поэту: «Скажи Прасковье

Александровне, что я получил от нее 25 р., но не высылаю книг потому, что они еще не вышли. «Эда» и «Пиры» должны явиться на днях, за ними «Северные цветы», а уже после Крылов». Перечень довольно обширный для одного только поручения! А такие поручения давались в столи­цу часто.

Любопытно мнение о семье Осиповых-Вульф и Н. М. Языкова, который, погостив у них шесть недель, нашел, что хозяйка Тригорского женщи­на «умная и добрая», ему пришлись по душе и «миловидность, нравственная любезность и пре­красная образованность дочерей ее».

Тригорское стало для ссыльного поэта еще дороже и потому, что в нем звучали стихи н гостивших здесь, близких тогда Пушкину, Дель­вига и Языкова; здесь он слушал в исполнении тригорских барышень музыку Россини, Моцарта, Бетховена, Глинки, Виельгорского; здесь ощутил «чудное мгновение», встретив А. П. Керн; здесь он, непрактичный в житейских делах и неосто­рожный в поступках, внимал мудрым советам умной и практичной П. А. Осиповой.

И если ссыльный Пушкин, по его собствен­ному признанию, скоро «воскрес душой», то этому способствовало не только самозабвенное упоение творчеством (что было, конечно, реша­ющим), но и дружба с Тригорским, где опальный поэт стал почти членом этой большой, полюбив­шейся ему семьи и где он постепенно «оттаял» от ожесточения и бурь «самовластья».

Уже в январе 1825 года ссыльный поэт тепло отзывался о своих соседях-друзьях приехавшему к нему Пущину. «Хвалил своих соседей в Тригор — ском, хотел даже везти меня к ним, но я отгово­рился тем, что приехал на короткое время, что не успею и н^иего самого наглядеться», — пишет И. И. Пущинш ^Записках». Если бы обитатели Тригорского и в это время оставались для Пуш­кина «несносными» и «непривлекательными», то вряд ли он хвалил бы их Пущину, с которым был всегда откровенен, как ни с кем другим, и вряд

Ли, тем более, захотел бы его везти к ним. А сто­ило его друзьям из Тригорского летом 1825 года уехать на некоторое время в Ригу, как поэт уже тоскует по ним и признается П. А. Осиповой, что Тригорское, «…хоть оно и опустело сейчас, все же составляет мое утешение.

С нетерпением ожидаю от Вас вестей — пи­шите мне, умоляю Вас. Излишне говорить Вам о моей почтительной дружбе и вечной моей при­знательности. Шлю Вам привет из глубины души».

А через четыре дня после этого, 23 июля 1825 года, он ей же пишет: «Вчера я посетил Тригорский замок, сад, библиотеку. Уединение его поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о Вас. Его милым хозяйкам следовало бы поскорее вернуться туда, но жела­ние это слишком отзывается моим фамильным эгоизмом; если вам весело в Риге, развлекайтесь и вспоминайте иногда Тригорского (т. е. Михай­ловского) изгнанника — Вы видите, я по старой привычке, путаю и наши жилища».

Тогда же, когда Пушкину казалось, что вот — вот должны свершиться планы его бегства за границу, он писал в стихотворении «П. А. Оси­повой» о неизменной теперь навеки привязанно­сти и искренней дружбе к Тригорскому и его оби­тателям:

Но и в дали, в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом,

В лугах, у речки, над холмом,

В саду под сенью лип домашней.

•Г щ ‘

Отношения Пушкина к «милым» ему тригор — ским соседям наполняются глубоким чувством дружбы, особенно К П. А. О(ЩД(^0Й, . которую поэт особенно ценил и уважал. «Поверьте, что на свете нет ничего более верного и отрадного, нежели дружба и свобода, — писал он ей из ми­хайловской ссылки 8 августа 1825 года. — Вы научили меня ценить всю прелесть первой».

Дружба Пушкина с Осиповыми-Вульф была не мимолетной, не порождением только вынуж­денного сближения «во мраке заточенья»; поэт до самой своей смерти был в переписке с П. А. Осиповой и ее семьей, он с радостью встре­чался с ними, искал этих встреч.

До нас дошло любопытнейшее письмо Пуш­кина П. А. Осиповой от 26 декабря 1835 года. Он, затравленный светской чернью, признавая, что жизнь в «свинском Петербурге» содержит в себе «горечь» и «делается противною», как бы подводил итог многолетней, испытанной дружбы с Тригорским. «Как подумаю, — пишет он в этом письме, — что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения (восстания декаб­ристов.— ред.), мне кажется, что все я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего поло­жения и проч. и проч. Право, только дружбу мою к вам и вашему семейству я нахожу в душе моей все тою же, всегда полной и нераздельной».

Девушки же Тригорского питали к ссыльному Пушкину, их частому гостю, не только друже­ские, но и более глубокие чувства: они почти все были влюблены в поэта. Особенно преданным его обожателем была ровесница Пушкина Анна Ни­колаевна Вульф. Она была воспитана в деревне, увлекалась чтением сентиментальных романов XVIII века, но обладала живым умом. Современ­ники свидетельствовали, что А. Н. Вульф отлича­лась в разговоре «быстротой и находчивостью своих ответов», что особенно бросалось в глаза в обществе чрезвычайно остроумного Пушкина. Пушкин же в своих отношениях к ней не пересту­пал дальше приятельских. «С Аннеткою бра­нюсь, — надоела», — пишет он брату из ссылки. Когда же Анна Николаевна досаждала ему не­скрываемой пылкостью чувств, то Пушкин позво­лял себе даже колкости и дерзости: «Итак, Вы

уже в Риге? Одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?» — пишет он ей в июле 1825 года в Ригу. А давая ей советы,

поэт с насмешкой замечает: «Носите короткие

платья, потому что у вас хорошенькие ножки, и не взбивайте волосы на висках, хотя бы это и было модно, так как у вас, к несчастью, круг­лое лицо».

И все же А. Н. Вульф была счастлива в те редкие минуты, когда ее «прозаический обожа­тель» (выражение Пушкина) бывал к ней вни­мателен и мил. В такие минуты Пушкин и вписал в ее альбом стихи «Я был свидетелем златой твоей весны», «Увы, напрасно деве гордой», «Хотя стишки на именины». Сердечное чувство к Пушкину А. Н. Вульф сохранила до конца жизни, так и не выйдя замуж.

Предметом полушутливого увлечения Пуш­кина была двадцатилетняя Александра Иванов­на Осипова (или Алина), падчерица хозяйки до­ма. Ей Пушкин посвятил стихотворение «При­знание», которое кончается полушутливым, полу­серьезным признанием поэта:

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви’не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Приехав в 1835 году в Михайловское, поэт, навестив тригорских друзей, вспомнил Алину, тогда уже вышедшую замуж, и написал ей из Тригорского письмо в стиле их прежних полушут­ливых отношений: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять со­бираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога… У меня для Вас три короба призна­ний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться».

Несколько раз гостила в Тригорском при Пушкине и миловидная, умная Анна Ивановна Вульф (Нетти), двоюродная сестра молодых три-

Горских Вульфов — предмет короткого увлечения поэта. В марте 1825 года он пишет из Михайлов­ского брату: «Анна Николаевна тебе кланяется, …я влюбился и миртильничаю. Знаешь ее кузину Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» [1] А что ка­сается Евпраксии Николаевны Вульф, тогда еще девушки-подростка, веселой и подвижной, то, как отмечал в своем «Дневнике» ее брат А. Н. Вульф, «по разным приметам судя, и ее молодое вообра­жение вскружено неотразимым Мефистофелем» (Пушкиным).

В нее же, в свою очередь, был влюблен и го­стивший у них Н. М. Языков.

«Пусть же теперь читатель представит себе деревянный, длинный одноэтажный дом, — пи­шет Анненков, — наполненный всей этой моло­дежью, весь праздный шум, говор, смех, гремев­ший в нем круглый день от утра до ночи, и все маленькие интриги, всю борьбу молодых стра­стей, кипевших в нем без устали.

…С усталой головой являлся он в Тригорское и оставался там по целым суткам и более, приво­дя тотчас в движение весь этот мир». В Тригор — ском Пушкин находил среди молодежи и серьез­ных собеседников, одним из которых был его при­ятель А. Н. Вульф.

Если ехать со стороны Пушкинских Гор, пуш­кинское Михайловское начинается уже тогда, когда минуешь два огромных камня-валуна, на одном из которых выбиты слова: «Пушкинский Заповедник. Михайловское», а на другом — приветственные слова поэта: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» — и вступишь под сень Михайловских рощ. Тут у самой дороги, справа,

необычный памятник — большой камень-валун, у подножия которого на каменной плите высече­ны слова (автор текста поэт М. Дудин):

Здесь воин похоронен неизвестный,

Освободивший Родины святыню.

Бессмертной славы мужество достойно.

Идущий мимо, голову склони.

Это могила Неизвестного солдата, павшего в бою с немецко-фашистскими захватчиками при осво­бождении пушкинских мест. Отсюда до усадьбы поэта двухкилометровая дорога, часто и круто поворачивая, идет по красивому сосновому бору. Временами она так узка, что кажется, вот-вот коснешься плечом бронзового ствола могучей тридцатиметровой сосны. Между великанами сос­нами живописно поднимается подлесок: черная

ольха, орешник, можжевельник, крушина, иногда мелькнет белоствольная березка. Воздух густо напоен хвойным ароматом, и кажется, что он струится оттуда, сверху, где сквозь рассту­пившиеся кроны сосен, параллельно дороге, вьется ярко-голубая лента бездонного неба. Это они, Михайловские рощи, встречающие вас тор­жественной красой, стали в поэзии Пушкина символом всего этого уголка.

В разные годы

Под вашу сень, Михайловские рощи,

Являлся я, —

* Вновь я посетил». Черновой вариант

писал поэт незадолго до смерти, вспоминая здесь свои приезды в псковскую деревню.

Но вот последний поворот дороги — и вне­запно перед глазами открывается широкая зе­леная поляна, окаймленная с трех сторон сосно­вым бором и березовыми рощами, а с четвертой замыкающаяся семьей полуторастолетних лип. На одной из них гнездятся аисты — потомки тех, которые вили здесь гнезда при Пушкине.

Его комната в два окна невелика по разме­ру. В ней воссоздана обстановка, типичная для комнаты молодого поместного дворянина пуш­кинского времени.

У письменного стола кресло А. Н. Вульфа, часы его деда А. М. Вындомского, ломберный столик, стоявший некогда в его комнате. Пз ве­щей пушкинской эпохи в комнате находятся письменной стол, шахматный столик, чубук, оружие. В небольшом стеклянном футляре «во­енные отличия, какими был награжден Вульф

за время военной службы: медаль за Польскую кампанию и орден «Virtuti militari». У правой от входа стены стоит тахта, около нее на стене висит ковер. На стене портреты Байрона и Вуль­фа (в военном мундире).

У противоположной стены, под окнами круг­лый стол, на нем вместительный серебряный жбан, прикрытый сверху скрещенными шпагами, а на месте их скрещения — большая белая голо­ва сахара. Здесь приготовлялась знаменитая жженка.

Вскоре после приезда в ссылку Пушкин пи­шет в Дерпт стихотворное послание Вульфу:

Здравствуй, Вульф, приятель мой! Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта Затащи ко мне с собой…

Пушкин и сам приглашал Языкова в гости в де­ревню:

Я жду тебя. Тебя со мною Обнимет в сельском шалаше Мой брат по крови, по душе,

Шалун, замеченный тобою…

<г/С Языкову»

И когда летом 1826 года Языков, наконец, приехал вместе с Вульфом на летние каникулы (они были студентами Дерптского университета), жизнь в Тригорском сделалась непрерывным ря­дом праздников, гуляний, дружеских бесед, даль­них прогулок и поэтических обменов мыслями. И почти каждая вечерняя дружеская беседа со­провождалась ритуалом приготовления жженки.

А. Н. Вульф об этих минутах непринужден­ных жарких бесед потом вспоминал: «Сестра Евпраксия, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку. Сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожа­тель, любил, чтоб она заваривала жженку. И вот мы из больших бокалов — сидим, беседуем и рас­пиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то Пушки­на, то Языкова сопровождали нашу дружескую пирушку».

Пушкин и Языков здесь крепко подружились, и после этого, как писал Языков брату из Дерпта 2 сентября 1826 года, у него «завелась переписка с Пушкиным — дело очень любопытное. Дай бог только, чтобы земская полиция в него не вмеша­лась».

Дни, проведенные в Тригорском, вдохновили Языкова на создание цикла стихов об этих местах, об Осиповых-Вульф, стихотворного по­слания к Пушкину:

О ты, чья дружба мне дороже Приветов ласковой молвы,

Милее девицы пригожей,

Святее царской головы!

Н. М. Языков. «Л. С. Пушкину»

«Братом по духу» называл тогда Пушкин и А. Н. Вульфа, разделявшего в ту пору пылкой «геттингенскою душою» свободолюбивые взгля­ды. Например, в своем «Дневнике» он 11 ноября 1828 года сделал такую запись: «Странна такая неприязнь во мне к власти и всему, что близко к ней; самые лица (напр. Государя) я скорее люблю, чем не люблю, но коль скоро я в них ви­жу самодержцев, то невольное отвращение овла­девает мною, и я чувствую, какое-то желание противодействия…»

Пушкин делился с ним своими творческими планами, и, по словам Вульфа, «многие из мыс­лей, прежде, чем я прочел в «Онегине», были часто в беседах глаз на глаз с Пушкиным, в Ми­хайловском, пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых». Конечно, здесь Вульф преувеличивает свое влияние на поэта, но известно и то, что Пушкин охотно и много читал ему свои произведения. Видимо, его имел в виду Пушкин, когда писал в «Оне­гине»:

Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу.

Вульф уже после смерти Пушкина сделался типичным крепостником-помещиком, скопидо­мом, прижимистым хозяином. Как далеки ока­зались потом его записи-распоряжения по хозяй­ству, в которых он даже запрещал крестьянам со­бирать в своем лесу грибы и ягоды, от вольнолю­бивых мыслей его «Дневника» молодых лет, так привлекавших Пушкина!

Непринужденной веселостью и шутливой по­лувлюбленностью отличалось отношение ссыль­ного Пушкина к тогда еще совсем юной Евпрак — сии Николаевне Вульф, комната которой была соседней с кабинетом Вульфа.

В ее комнате, очень маленькой, но уютной, воссоздана обстановка комнаты сельской дворян­ской барышни. Вещи здесь пушкинской эпохи: столик, канапе, туалет и др.; на стене силуэтные портреты хозяйки комнаты и ее сестры Аннеты. «Головка девушки» Греза, лубочная иллюстра­ция к пушкинскому «Талисману».

В простенках у окна висят большие фотогра­фии пожилой уже Евпраксии Николаевны и ее мужа Б. А. Вревского.

Тут же рядом небольшой стеклянный шкафик, в котором хранятся личные вещи Е. Н. Вульф и вещи из тригорского дома: чернильница и шка­тулка, подаренные ей поэтом ко дню рождения, тут же серебряный ковшик с длинной тонкой руч­кой. Этим ковшиком и разливали по бокалам воспетую Пушкиным и Языковым жженку.

Рядом у окна стоят старинные господские пяльцы, за которыми поэт часто видел Евпрак — сию, и к ней также могут быть отнесены слова поэта, адресованные ее сестре Алине:

Когда за пяльцами прилежно Сидите вы, склонясь небрежно,

Глаза и кудри опустя,—

Я в умиленье, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя!..

<гПризнание»

Как и всякая другая барышня-дворянка, Е. Н. Вульф имела свои альбомы. Они не сохра­нились, но для воссоздания этой непременной детали усадебного быта в шкафик рядом с лич­ными ее вещами помещены два альбома того времени. Один из них принадлежал сестре секун­данта Пушкина Данзаса (в альбоме есть стихи самого Данзаса), другой из семьи современни­ков Пушкина Тимковских.

Конечно, это альбомы тригорских девушек имел в виду поэт, когда, вернувшись из ссылки,

сравнивал альбом уездной барышни с велико­лепными альбомами столичных дам:

Я не люблю альбомов модных: Их ослепительная смесь Аспазий наших благородных Провозглашает только спесь. Альбом красавицы уездной. Альбом домашний и простой, Милей болтливостью любезной И безыскусной пестротой.

«И. В. Сленину»

А каким был в то время альбом «красавицы уездной», Пушкин пишет в IV главе «Онегина», которая создавалась в пору почти ежедневных посещений поэтом Тригорского:

Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом,

Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом.

…Тут непременно вы найдете Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете В любви до гробовой доски;

Какой-нибудь пиит армейский Тут подмахнул стишок злодейский.

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я…

Пушкин украсил своими стихами альбомы поч­ти всех тригорских девушек, в том числе и Ев — праксии Вульф. Он написал в ее альбом испол­ненное жизненной мудрости стихотворение «Если жизнь тебя обманет». А когда однажды она ра­зорвала не понравившийся ей мадригал, препод­несенный Пушкиным и Языковым, то Пушкин в ее альбоме написал:

Вот, Зина, вам совет: играйте, Из роз веселых заплетайте Себе торжественный венец И впредь у нас не разрывайте Ни мадригалов, ни сердец.

<гК Зине»

Уже после ссылки поэт вписал ей в альбом заключительную строфу VI главы «Евгения Оне­гина».

Неистощимая на выдумки, веселая и общи­тельная, заводила многих игр и развлечений в кругу тригорской молодежи, Евпраксия сразу же оказалась на дружеской ноге с опальным поэтом, которого она заражала своим весельем, шутками. В одном из писем в ноябре 1824 года поэт сообщает, что «Евпраксия уморительно смешна», а в другом письме пишет: «На-днях,

я мерился поясом с Евпраксией, и талии наши нашлись одинаковы. След, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила».

Видимо, эта веселая шутка вспомнилась поэту, когда он в «Евгении Онегине» упоминал о Ев — праксии:

…Между жарким и блан-манже, Цимлянское несут уже;

За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей,

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал,

Ты, от кого я пьян бывал!

До конца жизни у Пушкина сохранились дружеские отношения с Е. Н. Вульф. В 1828 году он дарит ей вышедшие из печати IV и V главы «Онегина» с многозначительной надписью: «Ев- праксии Николаевне Вульф А. Пушкин. Твоя от твоих. 22 февраля 1828 г.». Все то, что поэт по­черпнул здесь, наблюдая жизнь и быт Тригор — ского, он возвращал воплощенным в гениальные строки романа его обитателям — таков смысл этих пушкинских слов.

Несомненно, многие черты уклада жизни Осиповых-Вульф нашли отражение в романе, особенно в характеристике семьи Лариных, ко­торые, как и тригорские жители

…хранили в жизни мирной Привычки милой старины;

У них на масленице жирной Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод…

Это именно в Тригорском Пушкин всегда видел

…К гостям усердие большое,

Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лен, про скотный двор.

«• Евгений Онегин»

Об этих «патриархальных» разговорах в Тригор­ском доме поэт упоминает в письме из Михай­ловского В. Ф. Вяземской, а о традиционном хлебосольстве и «варенье» Осиповых-Вульф очень красочно рассказал Языков, прогостив здесь не­сколько недель. В письме к матери он так описы­вает свое пребывание в Тригорском: «Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благо­расположение ко мне хозяйки… потом деревен­ская прелесть природы, наконец, сладости и сла­сти искусственные, как-то: варенья, вина и прч. — все это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житье».

А. Н. Вульф даже прямо утверждал, что он, «дерптский студент, явился в виде геттинген­ского студента Ленского, любезные мои сестри­цы — суть образцы его деревенских барышень». Конечно, это очень смелое утверждение, ибо основные контуры образов Ольги и Татьяны Лариных и Ленского были обрисованы поэтом еще до михайловской ссылки, на Юге, когда и Алексей, и Евпраксия были детьми. И хотя со­вершенно определенно тригорская молодежь не была прямыми прототипами героев пушкинского романа, все же общение с Тригорским, дух его повседневного провинциального быта нашли от­ражение в «Евгении Онегине».

Особенно много интересного для своего твор­чества поэт мог почерпнуть, когда вся семья

Осиповых-Вульф и их гости собирались в гости­ной тригорского дома.

От этих лип влево по небольшому склону, покрытому сочной густой травой, идет аллейка к пруду. В его зеркальной глади отражаются перекинутый через него белый горбатый мостик, дымчатая стена из высоких серебристых ив, скло­нивших свои ветви к самой воде, и только что вы­шедшая на берег, истово отряхивающаяся стайка молодых уток. Это тот самый, пушкинский

…пруд под сенью ив густых, раздолье уток молодых,

от которого аллея, обсаженная с обеих сторон яркими цветами, идет мимо обширного фрукто­вого сада, разрезая его на две части — северную

Пруд с серебристыми ивами ^

Аллея, ведущая к пруду с серебристыми ивами, у входа на усадьбу

и южную, •— в центр усадьбы. Она вся в зелени деревьев, куртин сирени, кустов жасмина, бар­бариса и желтой акации. И когда всего через полсотни шагов попадаешь на край крутого хол­ма, на котором расположена усадьба, не веришь, что она уже кончается. Отсюда сквозь заросли густой сирени вдруг открывается неповторимый вид на окрестности. У самого подножия холма течет тихоструйная Сороть, за ней колышутся метровые травы широких заливных лугов, на хол­мах, уходящих волнами вдаль, живописно раз­бросаны деревни, а чуть правее •— синяя гладь озера Кучане (Петровского), на противополож­ном берегу которого вздымается густая куща де­ревьев — парк Петровского, имение двоюродно­го деда Пушкина Петра Абрамовича Ганнибала.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крилаты…

«Деревня»

Этот пейзаж стал для Пушкина частицей чего — то навсегда родного и близкого, и спустя шест­надцать лет после написания этих стихов он, приехав в Михайловское, опять любуется им:

…и глядел

На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны…

Меж нив златых и пажитей зеленых Оно синея стелется широко;

Через его неведомые воды

Плывет рыбак и тянет за собою Убогий невод. По брегам отлогим Рассеяны деревни — там за ними Скривилась мельница, насилу крылья Ворочая при ветре…

€Вновь я посетил»

Здесь, на вершине Михайловского холма, особен­но остро чувствуется то, о чем так проникновенно писал К — Паустовский: «Я изъездил почти всю страну, видел много мест, удивительных и сжи­мающих сердце, но ни одно из них не обладало такой внезапной лирической силой, как Михай­ловское».

Усадьба поэта невелика. С севера она оканчи­вается крутым обрывом к реке Сороти, а с юга ее ограничивают тенистый парк и Михайловские рощи.

Планировка усадьбы очень проста, все основ­ные хозяйственные службы находились в непо­средственной близости от господского дома. Он стоит в центре усадьбы, обращенный южной сто­роной фасада с парадным крыльцом в сторону парка, а северной — к реке Сороти и живописным окрестностям. Перед домом расположен боль­шой дерновый круг, который при Пушкине был обсажен декоративным венком из кустов сирени, жасмина и желтой акации. Сейчас же по окруж­ности растут двадцать шесть декоративных лип, а в центре — мощный вяз с раскидистыми, ка­сающимися самой земли ветвями. Эти изменения в планировке усадьбы произошли сравнительно недавно: вяз был посажен в конце XIX века сы­ном поэта Григорием Александровичем перед отъездом из Михайловского, а липы по кругу — в 1898 году.

По обе стороны от господского дома в пяти — десяти шагах друг от друга идут службы и хо­зяйственные постройки. Слева от него (если смотреть со стороны парка) стоит бывшая бань­ка, называемая теперь по традиции домиком няни — в память Арины Родионовны, няни Пуш­кина, которая живала в одной из ее комнаток —

светелке. Еще левее — большой погреб с дере­вянной двускатной крышей. Находившийся неко­торое время вместе с Пушкиным в Михайловском его кучер Петр Парфенов рассказывал, как поэт «…с утра из пистолетов жарит, в погреб, вот тут за баней, да раз сто эдак и выпалит в утро-то».

Еще чуть левее погреба — амбарчик (восста­новлен в 1965 году). Он незамысловатой кресть­янской архитектуры, типичной для Псковщины того времени, крыт соломой, и это невольно вос­крешает в памяти пушкинский поэтический образ:

То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит…

«Зимний вечер»

По другую сторону господского дома распо­ложен флигель таких же размеров, как и домик

Погреб на усадьбе поэта (слева), за ним виден домик няни

няни, — бывшая кухня и людская (восстановлен в 1955 году), правее, в один ряд с кухней и люд­ской стоят еще два флигеля: дом управляющего имением (восстановлен в 1962 году) и бывшая вотчинная контора (восстановлена в 1964 году).

За этими флигелями сразу же начинается фруктовый сад, посаженный в 1940 году после гибели старого сада от сильных морозов зимой 1939/40 года. В саду восстановлены те сорта фруктовых деревьев (в основном яблонь), кото­рые были здесь при Пушкине. Между яблоня­ми — несколько старинных колод пчел, на опуш­ке сада—деревянная старинная голубятня.

Неподалеку от флигелей был каретный сарай (сейчас сохранился только фундамент), за садом располагались скотные дворы, гумно, амбары (все они не сохранились).

Такой усадьба была и при Пушкине.

Люби мой малый сад и берег сонных вод,

И сей укромный огород С калиткой ветхою, с обрушенным забором!

Люби зеленый скат холмов,

Луга, измятые моей бродящей ленью,

Прохладу лип и кленов шумный кров —

Они знакомы вдохновенью.

«Домовому»

Впервые это вдохновение Пушкин ощутил здесь летом 1817 года, в свое первое посещение Михайловского. Поэт, только что окончив лицей и получив отпуск «для приведения в порядок до­машних дел», отправился 9 июля вместе с родите­лями в псковское имение. В его бумагах сохрани­лась записка о первом приезде в Михайловское: «Вышед из Лицея, я почти тотчас отправился в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч…». Пушкин бывает в соседнем имении, в доме своих новых знакомых Осиповых — Вульф, гостит у двоюродного деда Петра Абра­мовича Ганнибала, владельца соседнего с Ми­хайловским села Петровского. Поэт пробыл в де­ревне полтора месяца, и в стихотворении «Про­стите, верные дубравы», написанном перед отъ­ездом, тепло говорит о проведенных здесь днях:

Простите, верные дубравы!

Прости, беспечный мир полей,

И легкокрылые забавы Столь быстро улетевших дней!

Летом 1819 года Пушкин вторично посещает Михайловское. Накануне отъезда из Петербурга он, как бы предчувствуя радость новой встречи с полюбившимися ему в первый же раз местами, писал:

Смирив немирные желанья,

Без долимана, без усов,

Сокроюсь с тайною свободой,

С цевницей, негой и природой Под сенью дедовских лесов;

Над озером, в спокойной хате,

Или в траве густых лугов,

Или холма на злачном скате…

«Орлову»

На этот раз поэт ехал в псковскую деревню с большой охотой: он только что перенес тяжелую болезнь — «горячку» (тиф) — и предвкушал впереди оздоровляющий отдых:

Меня зовут холмы, луга,

Тенисты клены огорода,

Пустынной речки берега И деревенская свобода.

«В. В. Энгельгардту»

В этот приезд в Михайловское поэт создает знаменитое антикрепостническое стихотворение «Деревня».

Пушкин покинул Михайловское 11 августа 1819 года. Накануне отъезда он пишет проник­нутое любовью к нему стихотворение «Домово­му» — своеобразную «охранную грамоту» родно­му уголку:

Поместья мирного незримый покровитель.

Тебя молю, мой добрый домовой,

Храни селенье, лес и дикий садик мой И скромную семьи моей обитель!..

…Останься, тайный страж, в наследственной сени. Постигни робостью полунощного вора И от недружеского взора Счастливый домик охрани!

Ходи вокруг его заботливым дозором…

Поэт словно предчувствовал, что расстается с «поместьем мирным» надолго. Действительно, последовавшая в скором времени ссылка на Юг за то, что он, как выразился император Алек­сандр I, «наводнил всю Россию возмутительны­ми стихами», на пять лет разлучила его с Михай­ловским. Пушкин снова приезжает в родное гнез­до только 9 августа 1824 года.

А я от милых южных дам,

От жирных устриц черноморских,

От оперы, от темных лож И, слава богу, от вельмож Уехал в тень лесов Тригорских,

В далекий северный уезд;

И был печален мой приезд.

<гЕвгений ОнегинИз ранних редакций

Приезд поэта в Михайловское был дей­ствительно печален. Это был приезд в новую ссылку.

Михайловское было выбрано царским прави­тельством не случайно. За годы южной ссылки (сначала в Кишиневе, а потом в Одессе) необы­чайно выросла популярность Пушкина среди пе­редовых кругов дворянской молодежи. Его воль­нолюбивые стихи в огромном количестве рукопис­ных списков расходились по России.

Поэт, глубоко убежденный в общественной значимости своего поэтического творчества и счи­тая его своим основным жизненным призванием, требовал от высших властей в лице наместника Южного края графа Воронцова уважения к са­мому себе прежде всего как поэту, а потом уже мелкому чиновнику — коллежскому секретарю Коллегии иностранных дел. Однако Воронцов, по уничтожающей характеристике Пушкина «при­дворный хам и мелкий эгоист», взбешенный неза­висимостью поведения Пушкина, его влиянием на умы передовых кругов тамошнего общества, всячески третировал поэта, подчеркнуто прене­брежительно относился к его поэтическим заня­тиям, часто требуя пунктуального исполнения ме­лочных, порой даже оскорбительных для него чи­новничьих поручений. Об этом стремлении вла­стей унизить общественную значимость его поэ­зии Пушкин потом, находясь уже в Михайлов­ской ссылке, с неостывшим возмущением писал: «Так! мы можем праведно гордиться: наша сло­весность не носит на себе печати рабского уни­жения. Наши таланты благородны, независимы… Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он во­ображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с тре­бованием на уважение».

Граф Воронцов шлет в Петербург одно за другим требования избавить его от Пушкина, становящегося опасным для одесского общества. И вот в начале июля 1824 года воспоследовало высочайшее повеление «находящегося в ведомст-

ве Государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе со службы… выслать в имение его родных в Псковскую губернию, подчинив его там надзору местных властей». Поводом для новой расправы со свободолюбивым поэтом послужило его при­знание в письме, перехваченном властями, что он берет «уроки чистого афеизма», то есть безбо­жия. Власти рассчитывали, что здесь в глухой де­ревне, поэт будет сломлен, а его вольнолюбивая поэзия, наконец, приглушена.

Пушкин приехал в Михайловское, минуя Псков, где он, согласно предписанию, должен был явиться к губернатору. Однако поэта затре­бовали в Псков, и с него была взята губернато­ром подписка в том, что он обязуется «жить без­отлучно в поместье родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприлич­ными сочинениями и суждениями, предосудитель­ными и вредными общественной жизни, и не рас­пространять оных никуда».

Новая ссылка была для Пушкина тяжелым наказанием. П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу 13 августа 1824 года так писал по этому поводу: «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние че­ловека! Кто творец этого бесчеловечного убийст­ва? Или не убийство — заточить пылкого юношу в деревне русской?.. Неужели в столицах нет лю­дей более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью!.. Да и пости­гают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точ­но быть богатырем духовным, чтобы устоять про­тив этой пытки. Страшусь за Пушкина… При­знаюсь, я не иначе смотрю на ссылку как на смертельный удар, что нанесли ему».

Сосланный в глухую деревню на неопределен­ный срок, оторванный от друзей, от общества, от­данный под унизительный надзор местных поли­цейских и духовных властей, поэт чувствовал себя в первые недели ссылки, как в тюрьме.

…Слезы, муки,

Измены, клевета, всё на главу мою Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,

Как путник, молнией постигнутый в пустыне,

И всё передо мной затмилося!..

<гЖелание славы»

Новая опала, продолжая четырехлетнюю юж­ную ссылку, тяжело подействовала на поэта. С горечью и резкостью писал он в начале михай­ловской ссылки в стихотворном послании к Н. М. Языкову:

Но злобно мной играет счастье:

Давно без крова я ношусь,

Куда подует самовластье;

Уснув, не знаю, где проснусь.

Всегда гоним, теперь в изгнанье Влачу закованные дни.

<гК Языкову»

Эти «закованные дни» стали для поэта осо­бенно невыносимы в начале ссылки в силу одного обстоятельства. Приехав в Михайловское, Пуш­кин застает здесь всю семью. И отец поэта, на­пуганный новыми репрессиями против старшего сына, соглашается выполнять необычное поруче­ние властей в лице уездного предводителя дво­рянства А. Н. Пещурова: вести «неослабный над­зор за поступками и поведением сына».

«Посуди о моем положении, — с возмуще­нием и обидой писал Пушкин В. А. Жуковскому 31 октября 1824 года. — Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему долж­ность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом… Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие… Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем… Я вне закона».

Ссоры отца с сыном обострились настолько, что поэт в порыве отчаяния пишет псковскому

губернатору Адеркасу просьбу о переводе его даже в царскую тюрьму. Нарочный, с которым было послано в Псков это прошение, не застал губернатора и вернулся обратно, а затем друже­ское вмешательство соседки по имению П. А. Оси­повой и Жуковского предотвратили этот шаг.

Сам поэт в это время почти не бывает дома, предпочитая длительные прогулки по окрестно­стям и общество тригорских знакомых.

Заточение в глухую деревню после шумной Одессы на первых порах породило у него «бе­шенство скуки», снедающей его «нелепое сущест­вование». «Вы хотите знать его, это нелепое су­ществование, — писал он в Одессу В. Ф. Вязем­ской в конце октября 1824 года, — то, что я пред­видел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; ут­верждают, будто я проповедую атеизм сестре… и брату… Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех об­стоятельствах, поставили его в ложное положе­ние по отношению ко мне; вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бе­шенства; но, славу богу, небо у нас сивое, а луна точная репка».

Теперь даже очарование здешней природы, которую он любил и которой восторгался в пер­вые приезды сюда, в какой-то мере померкло для него.

И потребовалось некоторое время, чтобы поэт смог снова увидеть и еще глубже почувствовать ее обаяние, а также трезво оценить и положи­тельную сторону вынужденного одиночества: возможность для поэтического творчества, для еще более тесного знакомства, перешедшего по­том в дружбу, с Осиповыми-Вульф из Тригорско-

го, которое всего через несколько месяцев после приезда в ссылку становится вторым домом опального поэта.

В первой половине ноября 1824 года из Ми­хайловского уехал брат поэта Лев и сестра Ольга Сергеевна, а через некоторое время покинули деревню и родители. Отъезд семьи разрядил гро­зовую обстановку в михайловском доме. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, — писал поэт брату в письме в двадцатых числах ноября, — что, слава богу, все кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня, наши, думаю, доехали, а я жив и здоров».

Теперь, когда «буря успокоилась», поэт боль­ше стал домоседом. «Милая Оля, — писал он сестре, — благодарю за письмо, ты очень мила, и я тебя очень люблю, хоть этому ты и не ве­ришь… Твои троегорские приятельницы неснос­ные дуры, кроме матери. Я у них редко. Сижу дома да жду зимы». Поэту предстояло прове­сти здесь многие месяцы михайловского из­гнания.

Гостиная была местом, где тригорская моло­дежь предавалась не только «легкокрылым за­бавам», но и где очень часто шел серьезный разговор о музыке, поэзии, живописи, где звуча­ли стихи Пушкина и гостивших в Тригорском Языкова и Дельвига, где для Пушкина игрался «упоительный Россини»; здесь была собрана довольно обширная коллекция картин. Может быть, эту комнату с ее молодым, интересным обществом и имел в виду поэт, когда он весь тригорский дом называл «…приюг, сияньем муз одетый».

В гостиной воссоздана обстановка, близкая к той, какая была при Пушкине. Это самая большая из всех комнат, занятых под музей. В центре ее — старинный рояль марки «Тышнер», точно такой же был у Осиповых-Вульф. Пушкин специально выписывал себе в Михайловское ноты своих любимых композиторов (особенно Росси­ни) и приходил с ними сюда, чтобы послушать музыку. «Каждый день, часу в третьем пополуд­ни, — вспоминала М. И. Осипова, — Пушкин яв­лялся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек, выйдем к нему навстречу… При­ходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бы­вали раскрыты, он шасть и влезет в-окно… Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепиано… Покойная се­стра Alexandrine дивно играла на фортепиано; ее поистине можно было заслушаться… Ну, пришел Пушкин — все пошло вверх дном, смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам». А вечером молодежь собиралась вокруг рояля, за который садилась Алина, и наступали часы когда

Дары Эвтерпы нас пленяли,

Как персты легкие мелькали По очарованным ладам:

С них звуки стройно подымались,

И в трелях чистых и густых Они свивались, развивались —

И сердце чувствовало их.

Н. М. Языков. <гТригорское»

В «Признании», посвященном Александре Ивановне Осиповой, Пушкин и имеет в виду эти музыкальные вечера, когда он вспоминает ее и

…слезы в одиночку,

И речи в уголку вдвоем,

И путешествие в Опочку,

И фортепьяно вечерком…

На рояле лежат ноты тех лет. Моцарт, Бет­ховен, Россини, Глинка, Виельгорскнй. На сте­нах гостиной висят старинные картины, среди них «Искушение св. Антония» — один из вариан­тов той картины, которая висела здесь и гля­дя на которую, по свидетельству Осиповых, Пушкин «навел чертей в сон Татьяны» в «Евге­нии Онегине», — там есть все персонажи этой картины. Тут же небольшая картина маслом и две гравюры XVIII века с оригиналов худож­ника Морланда на темы школы мастеров фла­мандской живописи. Эти три вещи — из тригор — ского собрания картин и гравюр, которые Пуш­кин видел здесь много раз и которые, вероятно, имел в виду, когда писал в «Евгении Онегине», отстаивая право поэта изображать «низкую прозу»:

Порой дождливою намедни Я, завернув на скотный двор… ТьфуГпрозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор!

В одном из простенков гостиной помещены портреты генерала Е. И. Керн и Е. Е. Керн — мужа и дочери А. П. Керн, которая гостила в Тригорском в июне 1825 года. В своих воспоми­наниях она пишет: «Восхищенная Пушкиным,

я страстно хотела увидеть его, и это желание ис­полнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 году в июне месяце.

Вот как это было: мы сидели за обедом… как вдруг вошел Пушкин с большой толстой палкой в руках… Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его

движениях. Я тоже не нашлась ничего ему ска­зать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо лю­безен, то томительно скучен, — и нельзя было

угадать, в каком он будет расположении духа через минуту…

…Он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и и никогда не за­буду того восторга, который охватил мою душу!..

Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодиче­ский и, как он говорит про Овидия в своих «Цы­ганах»:

И голос, шуму вод подобный».

Это чтение проходило в гостиной, там же А. П. Керн пела для Пушкина. «Во время пре­бывания моего в Трнгорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала, и т. д.

Мы пели этот романс Козлова на голос… бар — кароллы венецианской. Пушкин с большим удо­вольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи слепцу Козлову, что здесь есть одна прелесть, которая поет его «Ве­нецианскую ночь». Как жаль, что он ее не уви­дит! Дай бог ему ее слышать!»

В Трнгорском же поэт вручил Анне Петров­не стихи «Я помню чудное мгновенье», которые М. И. Глинка положил на музыку, посвятив ее дочери Керн — Екатерине Ермолаевне.

Нередко в гостиную к молодежи выходила из своей, рядом расположенной комнаты хозяй­ка дома Прасковья Александровна Осипова.