Кормили нас по три раза в день: поутру, в полдень и вечером. Пища состояла в крутой из сарачинского пшена каше вместо хлеба, которую давали по порциям, меркой, наподобие наших гречневиков. Такой порции для нас было слишком достаточно, и мы не могли всю ее съедать, но матросы находили, что она для них мала. Впрочем, это только вначале, пока после трудного нашего путешествия и претерпенного голода мы чувствовали большой позыв на еду, а после и для них порции сей было достаточно.

С кашей давали нам похлебку из морской капусты или из какой-нибудь дикой зелени, как то: из бортовнику, черемши или дегильев, подмешивая в нее для вкуса квашеных бобов, называемых по-японски мисо; к чему иногда прибавляли несколько кусочков китового жиру, а временем, вместо похлебки, давали кусочка по два соленой рыбы с квашеной дикой зеленью, что бывало по большей части по вечерам.

Пили мы теплую воду, и всегда, когда угодно было: если бывало ночью спрашивали мы пить, то караульные тотчас без всякого ропота будили работников и приказывали приносить нам воды. Но уже умываться нам здесь не приносили и гребней не давали, а умывались мы той водой, которую спрашивали для питья. Гребенку же стали давать через несколько времени после, и она, как кажется, была штатная тюремная, ибо зубцы ее были крайне малы – видно, для того, чтоб мы не могли ими сделать себе вреда.

Спустя несколько дней от последнего нашего свидания с губернатором повели меня одного в замок, где в присутствии некоторых чиновников первый и второй по губернаторе начальники меня расспрашивали, приказав прежде, чтоб я, по болезни в ногах, сел на поданный мне стул. До входа моего еще в присутственное место выходил ко мне Теске. Разговаривая со мной о Муре, сказал он, что Мур жестоко на нас сердит и говорил очень много дурного о наших поступках; но Теске советовал мне не печалиться, ибо японцы не расположены верить всем словам Мура. Сверх того сказал он мне, что Мур просился в японскую службу.

Прежде нежели японские чиновники стали меня спрашивать, я просил их, чтоб они позволили мне открыть им мои мысли и выслушали меня со вниманием, а переводчиков просил передавать мои слова как можно вернее. Они отвечали, что рады будут слушать все, что я желаю им сообщить.

Тогда я спросил их: «Если бы три японских офицера были где-нибудь в плену и двое из них сделали точно то, что мы, а третий то, что сделал Мур, и подробный отчет об их поступках дошел бы до Японии, то пусть они теперь мне скажут по чистой совести, как бы японцы стали о них судить».

Они засмеялись и не дали на вопрос мой никакого ответа, но вместо того старший из них сказал мне, чтоб я ничего не боялся: для японцев как Мур, так и все другие русские равны; им только нужно знать настоящее дело. Потом продолжал, что по японским законам ничего скоро не делается, и потому мы теперь в тюрьме; но когда приедет новый губернатор, нас переведут в другое, лучшее место, а после и в дом, и есть надежда, что правительство их велит отпустить нас в Россию.

После сего начали они меня спрашивать. Первый их вопрос был: справедливо ли, что они слышали от курильцев, будто Резанов участвовал в сделанном на них нападении, дав прежде о сем Хвостову повеление, которое после хотя он и отменил, но Хвостов не послушался, а исполнил первое повеление.

Нетрудно было мне угадать, кто таковы были эти курильцы: все это открыл им Мур. На сей вопрос я сказал, что мы никак не можем верить, чтобы Резанов участвовал в сем деле, но что Хвостов исполнил то без его повеления.

Потом японцы предлагали мне множество вопросов из лежавшей перед ними тетради касательно нашего плавания, предмета экспедиции, о состоянии России и о политических ее отношениях к европейским державам, а особенно к Франции. Я видел, что все их сведения получили они тем же путем.

Напоследок, 19 июля, в присутствии губернатора и многих других чиновников, показали мне и Муру официальное письмо Рикорда к Такахаси-Сампею, письмо ко мне и другое к Муру, оба от него же. В первом из них Рикорд благодарит японское правительство за желание вступить с нами в переговоры и обещается немедленно идти в Охотск с тем, чтоб к сентябрю возвратиться и доставить им требуемое объяснение. Но как вход в хакодатскую гавань нам неизвестен, то он намеревается зайти в порт Эдомо, и просит послать туда искусного лоцмана, который мог бы оттуда провести корабль в Хакодате. Далее благодарит он Сампея за дозволение Симонову приехать на шлюп.

Письмо ко мне он начинает условленными между нас словами, в знак, что записка моя им получена. Потом поздравляет нас с приближающимся освобождением из плена и обещает непременно к сентябрю возвратиться. Муру же коротенькой записочкой советует быть терпеливее и не предаваться отчаянию, упоминая, что и им самим встречалось немало беспокойства, забот и опасностей.

Вскоре после сего японцы сказали нам, что «Диана» наша, по отправлению помянутых бумаг на берег, тотчас пошла в путь. Это, по нашему расчету, долженствовало быть около 10 июля. Через несколько дней после сего возвратились в Мацмай Сампей, Кумаджеро и два наши товарища, которых поместили опять с нами.

Теперь пусть читатель судит по собственному своему сердцу, что мы должны были чувствовать, встретив, так сказать, «выходца из царства живых». Два года ничего мы не слыхали не только о России, но ниже о какой-либо просвещенной части света; даже и японские происшествия не все нам объявляли, да и могли ли они нас занимать? Япония для нас была другим миром.

Любопытство наше было чрезмерно. Мы жадничали его удовлетворить: надеялись подробно узнать все, что делается в России и в Европе, но крайне ошиблись в своих ожиданиях. Симонов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить; все, что он нам по сему предмету сообщил, состояло в том, что француз с тремя другими земляками, которых назвать он не умел, напал на нас и был уже в шестидесяти верстах от Смоленска, где, однако ж, мы задали ему добрую передрягу, несколько тысяч положили на месте, а остальные обще с Бонапартом едва уплелись домой.[166] Но когда это было, кто предводительствовал войсками и чем все дело после того кончилось, он позабыл. Однако ж нас, по крайней мере, утешала мысль, что он говорил не без основания: знать, думали мы, и в самом дело мы одержали над неприятелем какую-нибудь важную победу.

Впрочем, Симонов мог очень хорошо припомнить все подробности самомалейших происшествий, случившихся в кругу его товарищей, и доставил великое удовольствие матросам рассказами, не выходившими из тесных пределов их понятий. Мы же, с своей стороны, должны быть довольны и тем, что он дал нам подробный отчет о всех наших сослуживцах, и всего приятнее было то, что все они здоровы.

Но если Симонов не мог удовольствовать нашего любопытства касательно европейских происшествий, то, по крайней мере, с удовольствием услышали мы от него, как японцы переговаривались с нашими соотечественниками.

Кумаджеро, находившийся там вместе с Сампеем, обнадеживал нас, что начатое ныне сношение между ними и нами непременно будет иметь самый счастливый конец, и это приписывал он уму Рикорда, который успел так хорошо привязать к себе бывшего с ним японца Такатая-Кахи и вселить в него такие высокие мысли о добронравии и честности русских, что он клянется перед своими начальниками в искренности наших предложений.

Слова его возымели такое действие над Сампеем, что он согласился отступить от некоторых требований, кои прежде намерен был предложить. Рикордом, офицерами «Дианы» и вообще всеми теми, с коими он был знаком в Камчатке, Такатай-Кахи нахвалиться не может. Он приехал в Мацмай вместе с Сампеем, но видеться ему с нами не было позволено, хотя и он и мы того очень желали. По закону японскому, он содержался под караулом; однако ж родственники и друзья могли его навещать, сидеть у него сколько угодно и разговаривать с ним, только лишь бы это было в присутствии стражей из императорских солдат.

Если Симонов сообщил нам о политических делах Европы слишком мало, то японцы уже чересчур много насказали. Сначала они нам объявили о прибытии в Нагасаки двух больших голландских кораблей из Батавии, нагруженных товарами, состоящими из произведений восточной Индии. Прибывшие на них голландцы уверяли японцев, что по причине морской войны, свирепствующей между Англией и Голландией, они не могут доставлять к ним европейских товаров; но как две Ост-Индские компании, голландская и английская, заключили между собою мир и торгуют, то голландцы теперь находятся принужденными возить в Японию произведения бенгальские.

Октября 5-го поутру увидели мы остров Пальма, северо-западный из Канарских островов. При отбытии нашем из Англии я располагал зайти к острову Тенерифе, чтоб запастись свежими съестными припасами, пресной водою и вином; но скорый переход наш Северным Атлантическим океаном заставил меня переменить мое намерение: в продолжение 14 дней, как мы оставили Англию, у нас воды вышло слишком немного, ибо более 10 дней служители получали в день по кружке пива вместо воды; притом она нимало не попортилась и оставалось оной на два месяца, не включая еще той, которую трудно было доставать из трюма; свежее мясо недавно только вышло, зелени оставалось довольно, а дров очень много; следовательно, вина только надобно было получить в Тенерифе.

Но так как нам нужно было не более четырех бочек, а сие ничего не значащее количество и в Рио-Жанейро сыскать легко было, конечно, несколькими сотнями рублей дороже. Но такая бездельная экономия не стоила того, чтоб терять прекрасный попутный ветер.

По сим причинам решился я пройти Канарские острова, из коих Пальму прошли мы поутру в расстоянии от оного к северо-западу от 10 до 15 миль, а Ферро – перед захождением солнца. Юго-западная оконечность сего острова в 5 часов вечера находилась от нас на расстоянии по глазомеру от 15 до 20 миль. Тогда стали мы держать к юго-западу со свежим ветром, дувшим от севера при ясной погоде. С нами шло одним курсом трехмачтовое большое купеческое судно, которое мы увидели еще на рассвете и которое, казалось, было английским вест-индским. Юго-западный курс я взял с тем намерением, чтоб, не приближаясь к африканскому берегу, скорее войти в пассатные ветры.

В ночь на 6-е число, когда мы находились от острова Ферро милях в ста, северный ветер переменился на северо-восточный и стал дуть почти с такою же силою и при такой же погоде, как дуют настоящие пассатные ветры; но в такой большой широте и притом в осеннее время настоящий пассат встретить было невероятно.

Двое суток ветер сей дул тихо и помог нам вечером 7-го числа пройти северный тропик в долготе 21°;[185] сего же числа стала показываться летучая рыба.

В ночь на 8-е число северо-восточный ветер стал дуть сильнее и все при ясной погоде; это более еще обнадежило нас, что мы вошли в настоящий пассат.

Пользуясь весьма свежим благополучным ветром, мы скоро шли на всех парусах и 9-го числа поутру прошли параллель той широты (20°06′), в которой я, идучи на «Диане» в 1807 году, встретил пассатный ветер. Итак, теперь не оставалось ни малейшего сомнения, чтоб благоприятствующий нам ветер не был настоящий пассат: необыкновенное счастье встретить свежий пассатный ветер у Канарских островов!

Сего числа умер у нас еще один матрос (Сергей Максимов) от гнилой горячки; причина смерти сего человека была та же, от которой мы лишились первого матроса в Портсмуте: глупая и несчастная привычка не объявлять о своей болезни до самой крайности. В надежде обойтись без лекарской помощи и не желая быть на диете, они перемогаются, запускают болезнь, и ничего не значащие припадки делаются смертельными.

10-го числа поутру проходили мы остров Св. Антония, западный из островов Зеленого Мыса, в расстоянии от оного 57 миль; однако ж мы его не видали, хотя, судя по его вышине, и можно было бы видеть.

Идучи с хорошим ветром, мы не встретили ничего примечательного до 12-го числа; а сего числа в широте 13°, долготе 25° при частом захождении солнца увидели на ветре большое судно, которое шло гораздо полнее нас; сначала я думал, что оно идет своим курсом, но, приблизившись к нам на расстояние миль 4 или 5, оно стало держать выше, приближаясь к нам, и показало, что оно за нами в погоне. Я полагал, что это один из английских крейсеров, наблюдающих у африканских берегов, чтоб не производили торговли невольниками. Судно сие, не успев спуститься к нам, принуждено было лечь с нами одним румбом; тогда на нем сожгли фальшфейер{196} и подняли несколько фонарей. Это долженствовало быть опознательным сигналом. В 9 часов, не быв в состоянии нас догнать, корабль сей выпалил под ветер из пушки[186] в знак, что желает с нами говорить. Тогда и мы отвечали ему пушечным выстрелом под ветер, давая тем знать, что наше судно военное, и в то же время убрали многие паруса, чтоб его дождаться, изъявляя через то готовность нашу переговорить с ним; но он, вместо того чтоб тотчас к нам подойти, сам убрал паруса и не пошел к нам.

После осматривали мы арсенал и монетный двор: оба сии заведения, в сравнении с европейскими, заслуживают весьма мало внимания. В арсенале находятся и казармы артиллерийских служителей; в них довольно чисто и опрятно; но это все было приготовлено. Офицеры в богатых парадных мундирах, солдаты в чистом платье, по казармам все уложено и вычищено – все сие ясно показывало, что велено было приготовиться, чтоб нас принять. Впрочем, маленький литейный завод, на котором льют мортиры и пушки из меди, привозимой из Хили; оружейная, где починивают старые ружья и приделывают замки и ложи к стволам, привозимым из Европы; рабочая, где делают лафеты из некоего рода здешнего весьма крепкого дерева; литейная пуль и другие маленькие заведения – вот все, что составляет существенное достоинство лимского арсенала, а остальное ничего не значит. Орудий больших и мелкого, как огнестрельного, так и ручного, оружия очень мало. Достойною замечания, а может быть, и подражания показалась мне зала, где преподаются артиллерийские науки; в ней на стенах развешаны большие планы и профили почти всех фортификационных и артиллерийских предметов в соразмерной величине, так что учащийся, куда ни взглянет, везде видит что-нибудь, до его службы касающееся, и столь явственно, что получит, конечно, какое-нибудь впечатление.

Монетный дом достопамятен только по множеству миллионов золота и серебра, чрез него из Америки в Европу перешедших. Прежде выливание слитков, вытягивание оных, резьба и пр. производились посредством деревянных колес, грубо устроенных; ныне же употребляются литые машины, деланные в Англии; старые остались целы, хотя без употребления. Завод действует водою. Особенно замечательно в нем то, что серебро в больших и малых кусках везде разбросано, и кажется, никто не думает, чтоб золотник оного мог быть украден. Это не то, что в Европе, где ноги надобно оскоблить при выходе. Мастеровые и работники на монетном дворе негры, кроме надзирателей, которые все белые.

Ныне каждый день вырабатывают на нем 10 200 пиастров, но не всегда бывает серебра достаточно, потому что самые богатейшие рудокопни потопило водою, и недавно только привезли из Англии паровые машины для осушивания оных. Казначейство также пусто; в нем уже нет тех миллионов, которые прежде сыпались из него в Европу. Испанцы рассказывают, что прежде они так мало дорожили серебром и так не берегли его, что однажды отправили в Европу на одном фрегате 10 миллионов пиастров: в других государствах с такою суммою послали бы целую эскадру.

16 февраля, в 9 часов утра, отправился я в Лиму за город смотреть пантеон – здесь так называется городское кладбище. Здание и место сами по себе ни в каком отношении ничего не значащие; но испанцы удивляются оному и показывают иностранцам за нечто редкое и необыкновенное. Пантеон сей состоит в круглом здании весьма посредственной вышины и обширности, с двумя небольшими флангами; над срединою здания маленький купол, под коим стоит катафалк самой простой работы; а на оном стеклянный гроб, в коем лежит восковое, очень неискусно сделанное изображение Христа Спасителя. На плафоне купола написана картина посредственной работы, представляющая ангелов, херувимов и серафимов, парящих в разных видах. При сем здании находится пространное место, окруженное высокою оградою. Место это есть общее городское кладбище, на котором нет, однако ж, никаких памятников, ни надгробных камней, как то в других местах бывает. Для погребения людей достаточных, которые в состоянии заплатить 200 пиастров за место, сложены кирпичные стены по нескольку сажен в длину, футов до семи в вышину и столько же в толщину. В стенах сих сделаны в три ряда пустые места, снаружи подобные печным устьям и почти во всю толщину стены, величиною же в отверстии так, чтоб гроб мог войти. Поставив в такое место гроб, закладывают отверстие кирпичом и замазывают глиною; иногда делают надпись или эпитафию; но гораздо чаще ставят нумер, по которому всегда можно в книге приискать, кто тут погребен. Когда места во всех стенах наполнятся, то давно погребенных вынимают и кости их кладут в общую могилу, а места остаются для новых покойников. Бедных же людей зарывают просто в землю.

Недалеко от кладбища есть пороховой завод, который мы весь осматривали; он принадлежит одному частному человеку, сделавшему договор с правительством поставлять порох в казну по известным ценам. Вся работа на сем заводе производится водою, и, кажется, все в нем весьма хорошо устроено и работа идет успешно. Пороху на нем каждый год делается 10 тысяч квинталей (от 25 до 30 тысяч пудов). Вицерой сказывал, что здешний порох не уступает добротою английскому и что во время нашествия французов на Испанию отправлено его туда из Лимы 12 тысяч квинталей. Серу на сей завод привозят из Хили, а селитру делают недалеко отсюда. Замечательна мне показалась неосторожность испанцев: там, где порох мелется в зерна и полируется и где он просушивается, пол выкладен камнем, по коему валяются мелкие камешки, легко могущие, ударившись между собою от движения ходящих по заводу, дать огонь и поднять все огромное и многих тысяч стоящее заведение в один миг на воздух.

На другой день дул весьма свежий ветер и было пасмурно, а часто находил и туман. Мы лавировали под малыми парусами по северную сторону острова Атта, который видели сквозь мрачность. Прежде полудня горизонт прочистился, и остров открылся, почему мы тотчас поворотили и пошли к нему. В полдень удалось нам определить по меридиональной высоте солнца широту свою и долготу по хронометрам и взять пеленги. Через 2 часа мы спустились к востоку вдоль острова и до 4 часов брали пеленги, по коим и по широте и долготе определили широту и долготу северо-западной оконечности острова Атты; видимое протяжение его было 27 ¾ мили, по компасу почти О и W, но, вероятно, мрачность не позволила нам весь его видеть, ибо на карте вице-адмирала Сарычева он положен длиннее. Для долготы наблюдений хотя и немного было, но на оные положиться можно.

От острова Атта пошли мы к востоку вдоль гряды Алеутских островов по такой параллели, по коей никто из известных мореплавателей прежде не плавал, как то было означено на карте, данной мне от Государственного адмиралтейского департамента и сочиненной под надзором вице-адмирала Сарычева.

Крепкий ветер от юго-запада, при пасмурной погоде, продолжал дуть во весь день. Остров Атта временно нам открывался, а Агатту показался только один раз, в 4 часа пополудни. Первого из сих островов высокости к вечеру опять хорошо открылись и были видны до 9 часов, когда средина их находилась от нас в расстоянии около 50 миль.

После сего, идучи в беспрестанном тумане, мы не видали берегов до 28-го числа, а того дня в 5-м часу утра горизонт так очистился, что мы видели весьма хорошо высокие горы острова Танаги.

Во весь день мы видели великое множество носящейся по морю морской травы, в том числе был один род, какого я прежде не видывал: растение сие величиною и видом похоже на большое страусово перо и было обыкновенного, всем морским травам свойственного цвета.

Горизонт не во весь день был чист, но более покрывался мрачностию и туман временно находил; берега изредка только показывались, и то местами, до 3-го часа пополудни; но тогда ветер почти затих, и горизонт сделался так чист, что мы вдруг могли видеть острова: Канагу, Адах, Ситхин и всю Атху.[220] На Ситхине есть высокая сопка, из коей мы видели шедший дым.

Берега были видны до 10-го часа вечера, а в 8 часов мы пеленгами определили свое место. Острова сии чрезвычайно высоки и гористы; на высоких местах лежал снег большими полосами, а особенно по разлогам гор. Это показывает, каков здесь климат: с выхода нашего из Камчатки термометр редко поднимался выше 4° теплоты, а часто опускался до 3°.

На следующий день в ночь, также и днем, ветер самый тихий дул с восточной стороны, при пасмурной, мокрой и туманной погоде, которая не позволила нам ни астрономических наблюдений делать, ниже видеть берег; по счислению же в полдень северная оконечность острова Атха была от нас в расстоянии 63 миль.

Ночью на 30-е число было маловетрие от северо-востока, с пасмурною, туманною и дождливою погодою, а в 5-м часу утра от севера сделался умеренный ветер, который скоро перешел в северо-западную четверть; тогда несколько прочистилось. Около 8 часов открылся нам на короткое время прямо к югу один остров, который, по счислению нашему, должен быть Ситхин. В 10-м часу он опять показался и другой небольшой островок, первый от западной оконечности Атхи, который мы прошли милях в десяти, оставя его к югу. Около полудня все выдавшиеся мысы острова Атха к северу означились; горы же и высокости скрывались в облаках и пасмурности. Мы шли вдоль острова в самом близком расстоянии, так что в трубы легко могли видеть мелкие каменья, коими был покрыт низменный берег.

Идучи вдоль берега, мы беспрестанно делали пеленги, по коим положили сию часть острова на карту. Положение Атхи весьма хорошо определено вице-адмиралом Сарычевым; только в том месте, где находится так называемая Коровинская гавань, у него назначен глубоко вдавшийся залив; и в путешествии своем он говорит, что «залив, называемый Коровинская гавань, идет близ северного мыса Атхи; при входе в него разделяется он надвое и простирается далеко внутрь острова». Но нам казалось, что залив сей недалеко входит внутрь земли, а, по-видимому, в нем есть две весьма низкие долины, лежащие между горами, которые и мы издали приняли было за залив; но, подойдя на такое расстояние, что ясно видели каменья на берегах сих долин, открыли свою ошибку. Впрочем, вышеупомянутые два рукава, очень вероятно, действительно далеко простираются внутрь острова, только в таком направлении, что мы не могли их приметить.

В три дня мы кончили все дела свои, и 10 сентября поутру Гагенмейстер отправился. Между тем за день до его отбытия пришел сюда английский купеческий бриг «Колумбия», шкипер оного по имени Робсон. Он был с нами вместе в Ново-Архангельске, но как там, за отсутствием Гагенмейстера, продать ничего не мог, то и пришел сюда, чтоб с ним переговорить, а опасаясь, чтоб испанцы его не захватили как контрабандиста, он, прежде нежели положил якорь, письменно просил моей защиты в случае такого их покушения. Я посылал к губернатору офицера сказать о причине прихода сего судна и спросить, позволит ли он ему здесь на несколько времени остановиться, на что он охотно согласился.

Мы могли бы 11 сентября уйти, но надлежало ждать съестных припасов, а особенно зелени, потому что оные привозят из дальних миссий, здесь же весьма мало, а некоторых и вовсе нет. Между тем я познакомился с начальником одного испанского корабля; он сообщил мне очень много любопытного касательно сей страны.

Сентября 12-го, при тихом южном ветре, стояла весьма дождливая погода. Доселе же все были ясные дни, а так случилось, что этот дождливый день был назначен губернатором для обеда, который он хотел нам дать, почему нас исправно помочило, когда мы шли к нему. Я был приглашен со всеми офицерами шлюпа. Ласковый старик губернатор старался, сколько было в его силах, показать нам свое гостеприимство и свою приветливость. Ему хотелось изъявить свою радость о нынешней дружеской связи между двумя дворами. На сей конец он расставил на каждой из тарелок с плодами и конфетами по два лоскута бумаги с нарисованными на них флагами: русским и испанским. Он сделал все, что мог: там, где едва могли набрать рюмок кое у кого, чтоб достало по одной на каждого гостя, нельзя ожидать пышных украшений и фейерверков.

Со всем тем некоторым молодым нашим офицерам, весьма ревностным защитникам чести и достоинства русского флага, этот комплимент не понравился: им казалось, что флаг унижен, будучи выставлен на столе.

Сентября 13-го день был прекрасный: совершенно ясная погода, при умеренном ветре от северо-запада, стояла во весь день. Поутру многие из наших офицеров и я ездили в миссию Св. Карла, отстоящую от Монтерея в расстоянии около 5 миль. Губернатор был так услужлив, что дал нам своих верховых лошадей и послал с нами коменданта и вооруженный конвой рейтар.

В миссии нашли мы одного монаха по имени падре Хуан (отец Иоанн); товарищ же его (их только двое), будучи начальником духовенства северной Калифорнии, поехал осматривать прочие миссии. Монах сей встретил нас с колокольным звоном и принял весьма учтиво и приветливо: показывал церковь, сад свой, поля, жилища индейцев и другие заведения. Церковь довольно пространна для вмещения пяти или шести сот человек, впрочем, самая простая и бедная. Внутренняя отделка оной работана индейцами, а изображения святых деланы в Мексике и Лиме. Строение все вообще каменное в один невысокий этаж и расположено четыреугольником с одними большими воротами и несколькими калитками. Внутри сего здания живут только монахи, их прислужники и 5 или 6 солдат для караула; тут также их кладовые и мастерская для делания шерстяных одеял; оную завел один англичанин, управляющий ею и ныне.

Индейцы живут вне сего здания, в казармах, нарочно для них построенных: каждому семейству определяется небольшое отделение с одними дверьми и одним окном. Ныне при миссии индейцев около 400 человек обоего пола. Монах сказывал, что все они христиане, разумеется, именем только; занимаются обрабатыванием полей, присмотром за садом и другими монастырскими занятиями.

Жители острова Унимок

Рисунок М. Тиханова

Местоположение сей миссии весьма хорошо: при заливе и на берегу реки, имеющей течение на расстоянии 130 или 140 миль. Земля здесь чрезвычайно плодородна, производит в большом количестве пшеницу, ячмень, маис, горох, бобы. Маис и бобы составляют главную пищу индейцев; говядину дают им редко; пища им к обеду и ужину выдается из общественной кухни. В саду мы видели множество груш, яблонь, персиков, оливок. Огородной зелени чрезвычайно много.

Падре Хуан угостил нас порядочным обедом. После обеда несколько мальчиков из индейцев пели священные стихи на латинском, испанском и еврейском языках; а до обеда играла музыка, состоявшая из баса, трех скрипок и флейты. Музыканты также все были индейцы: игры порядочной нельзя было от них ожидать; довольно и того, что они делали, что умели. В час мы поехали из миссии. На другой день новый наш знакомый, священник из миссии, прислал ко мне несколько плодов и зелени.

По берегу в 10-м часу ночи подле самого утеса от селения Кавароа до Карекекуа шли несколько человек с факелами и кричали что-то нараспев. После мы узнали, что это был патруль, ходивший по селениям и по повелению короля провозглашавший, чтоб жители не смели ночью приближаться к шлюпу и не сделали нам какого вреда.

На другой день на рассвете, когда мы подняли флаг при пушечном выстреле, начали к нам приезжать лодки, и скоро набралось их множество с обеих сторон. Между тем я получил от Элиота ответ на мою записку о прибытии нашем, к королю вчера посланную. Он меня извещал, что король, по причине болезни своей сестры, не может приехать к нам, но дал приказание старшинам здешним позволить жителям привозить к нам на продажу съестные припасы, и что он, Элиот, по повелению короля, на тот же конец сам к нам приедет. Надобно сказать, что сей Элиот, родом шотландец, был подлекарем на одном английском военном корабле; потом служил на разных купеческих судах в звании лекаря, а иногда как мореходец или суперкарг. В сей последней должности находился он в службе нашей Американской компании на судне «Ильмень», с которого был взят в плен испанцами; получив свободу, вступил в службу короля сандвического в звании министра иностранных дел. По его решению, жители привезли к нам на продажу множество зелени, плодов и кур, но свиней не было. Только они просили за все такую цену, что нам невыгодно было у них покупать: например, за два арбуза требовали они складной или столовый нож или ножницы; за дыни – то же. Железо ставили ни во что; листовую медь брали, но за безделицу, может быть, потому, что мы сами уронили цену ее, бросая куски оной в воду и заставляя тем сандвичан нырять и доставать их из воды; они делали это с удивительным проворством. Надобно знать, что ныне все сандвичане, как мужчины, так и женщины, курят табак из деревянных трубок, которые внутри обделывают медью.

В 10-м часу утра приехал к нам в небольшом двойном кану Элиот с братом первой королевской жены, которого сандвическое имя Калуа, а европейское Джон Адамс. Должно заметить, что многие из знаменитых островитян принимают имена английские или американские. Например, первый министр по имени Кремоку называется мистер Пит и пр. Гости наши извиняли неприбытие короля болезнию его сестры и привезли от него в подарок мне 15 четвериков картофеля и 6 четвериков тарро,[251] зелени же, плодов и десять свиней приказано было управителю его здесь ко мне доставить. Но он, обещавши привезти зелень на другой день, сказал, что только одну свинью может дать, ибо более не имеет. Отказ сей Элиот приписывал его плутням и хотел донести о том королю.

Поговорив с Элиотом около часа, я поехал с ним и с некоторыми из своих офицеров на берег в селение, называемое Кавароа, где славный Кук лишился жизни. Сначала мы пошли в дом к здешнему старшине, которого нашли сидящим в креслах европейской работы. На нем был коричневый суконный сюртук с металлическими пуговицами, надетый на голое тело. Жена его, одетая в рубашку и в ситцевое, на халат похожее платье, сидела подле него на одном из трех европейской работы сундуков, стоявших в комнате. Подле нее сидел молодой человек в матросском платье и с виду похожий на португальского матроса; он шил сюртук из английского сукна и был, как мы после узнали, не портной, но также старшина и второй муж хозяйки дома. Здешние знатные дамы позволяют себе свободу и явную маленькую прихотливость иметь пару мужей. Кроме сих значащих и по-европейски одетых особ, были тут трое или четверо мужчин и две женщины в отечественной одежде, то есть нагие, с повязками по поясу.

При входе нашем Элиот сказал, кто я. Старшина встал, взял меня за руку, пожал по английскому обычаю и посадил на кресла, а сам сел на пол и всех моих спутников посадил на пол же. Разговор у нас был непродолжителен, ибо я более занимался с Элиотом, отвечавшим на мои вопросы об их обычаях и других предметах, касающихся до сих островов.

Между тем старшина по имени Найти предложил нам вина с водою. Но вместо вина подали рому, и когда мы все выпили по очереди из одного стакана, тогда ему налили стакан, который он выпил, вышедши из дому на свободный воздух. Возвратясь, объяснил нам посредством Элиота, что всякий сандвичанин обязан иметь три дома, хижины или шалаша, смотря по состоянию: в одном они спят, в другом едят мужчины, а в третьем едят женщины, и как мы находились в спальне, в которой им ни пить, ни есть не дозволяется, то он и вышел вон, чтоб сделать нам учтивость выпить за здоровье наше. Мы, как иностранцы, не были обязаны держаться сего правила, но Элиот хотя и был в мундире английских морских лекарей и с кортиком, но как поселившийся между ними не смел нарушить сего правила и ничего не пил. Причем он мне сказал, что ему велено также иметь три дома и соблюдать все их табу или запрещения.

В отношении к женщинам и к простому народу все подобные постановления строго исполняются, но из старшин многие не наблюдают совсем запрещений, до них касающихся. Например, в известные времена они не должны есть свинины, кур и пр.; однако ж они не смотрят ни на что и все едят, что им вздумается. Однажды многие из них у меня обедали, и в том числе был шурин Тамеамеа и начальник его войска, о коем я выше упомянул. Большая половина из них все ели, что ни подавали на стол, и с большим аппетитом. Некоторые отказывались от свиного мяса или кур, а один только при виде курицы вскочил из-за стола и бросился из порта (корабельной амбразуры) в воду. Элиот мне сказывал, чем старшина важнее, тем менее следует подобным постановлениям, и сии, так сказать, вольнодумы более привязаны к европейцам и согласнее с ними живут. Женщина же, как бы знатна ни была, не может нарушить ни одного запрещения, до их пола касающегося.

Меня посетила также жена первого старшины всего округа в соседстве Карекекуа: длинное шелковое, на старинный европейский манер сшитое платье и довольно дорогой белый платок показывали уже, что она знатная дама; но когда мы сели за стол с старшинами, я не мог ее никак упросить не только отобедать, но даже и в каюте остаться. Она в ответ мне только и говорила «табу», то есть запрещено, и обедала на шканцах с женою другого старшины. Стол их состоял в тесте из муки корня тарро и одной сырой рыбе, которую они, вместо уксуса, обмачивали в морскую воду; нашей же пищи никакой есть не хотели, кроме сухарей и сыра; а вина и наливки пили очень много.

Сандвичане стараются подражать европейцам как в платье, когда имеют на что купить оное, так и в поступках при общественном обхождении; только одеждою европейской они располагают по климату и по своим понятиям о вещах. Когда они видят на европейце одежду, составленную из разных отдельных частей, как, например, фрак, жилет и пр., то не думают, что, по нашим обычаям, благопристойность того требовала и что без кафтана, как бы прочее платье богато и нарядно ни было, у нас нельзя нигде показаться, а приписывают это тщеславию и говорят, что мы хотим показать как можно больше платья в одно и то же время, и потому при церемониальных случаях сами так же одеваются. В другое же время запросто один наденет исподнее платье, впрочем, без чулок и без всего; другой в одном жилете с повязкою по поясу щеголяет; третий в кафтане, на голое тело надетом, и это у них почитается, как бы у нас быть в простом будничном платье. Но самое любимое одеяние их из европейского платья есть обыкновенная белая рубашка с манжетами или длинный сюртук. Старшины по большей части ходят, надев одно что-нибудь: рубашку или сюртук; в прочем уже ничего не имеют с ног до головы. Простые люди часто наряжаются в старенькие матросские фуфайки или шаровары, кои выменивают у американцев; самые неимущие, будучи не в состоянии выменять никакого платья, иногда при нагом теле, с одною лишь по поясу повязкою, надевают шляпу и думают, что одеты по-европейски. Надобно, однако ж, признаться, что если многосложная европейская одежда в жарком климате и для нас самих обременительна, то природным жителям теплых стран, привыкшим держать тело свободно от всяких, так сказать, детских пеленок и любящим несколько раз в день купаться, она должна быть крайне тягостна.

При свидании с европейцами они кланяются и берут их за руку по нашему обычаю, а между собою наблюдают собственное свое обыкновение: прикасаются друг к другу носами и также берутся за руки.

Старшины в образе жизни начинают перенимать европейские обычаи. Например, ныне они по два раза в день, в обыкновенное время поутру и ввечеру, пьют чай. К столу приготовляют некоторые блюда по-нашему – варят, жарят. Прежде же как мясо, так и коренья печены были у них в ямах посредством разгоряченных каменьев. Только в установленное время обедать и ужинать они никак не могут привыкнуть, а едят по требованиям желудка.

К несчастью, горячие напитки вошли у них слишком в большое употребление; многие из старшин сделались горькими пьяницами; даже сын и наследник королевский, молодой человек, о коем я выше упомянул, и первый советник, или, так сказать, министр короля, родственник любимой его жены, неумеренно пьют и тем более приносят огорчения старику Тамеамеа, который, будучи сам человеком весьма трезвым, не в силах их воздержать.

Строение в предместиях каменное, во всем подобное находящемуся в городе, кроме лавок, которые составляют длинные ряды одноэтажных низких зданий, и жилищ простого народа, находящихся на самых выездах из предместий. Сии последние похожи на шалаши, поставленные на столбах; сделаны они из дерева бамбу и покрыты кокосовыми листьями. Слабые сии строения, судя по климату, довольно покойны для живущих в них. В предместиях улицы широки, но в городе весьма узки; сие немало вредит жителям в столь жаркой стране.

Число жителей в самом городе, или в собственно называемой Маниле, простирается до 10 тысяч, а со всеми предместиями более ста тысяч. Я не думаю, чтоб испанцы увеличивали настоящее число жителей, ибо в бытность мою здесь я всякий день ездил по всем частям города и везде находил улицы, наполненные народом; множество людей занимается также на реках, где они и живут в своих лодках. На всем же острове Лукония испанское правительство считает до миллиона подданных, а вообще на Филиппинских и Марианских островах два миллиона с половиною. Но если это правда, то по крайней мере в сем числе считаются многие тысячи, которые, обитая в неприступных горах, не только не признают над собою владычества испанцев, но и сами нередко делают на них набеги.

Здешние жители состоят из следующих классов: первый составляет духовенство, которое здесь, как и во всех испанских колониях, весьма многочисленно и имеет главою архиепископа, живущего в Маниле, и несколько епископов, находящихся в провинциях. В Маниле считается 5 монастырей мужских и 3 женских.

Малайцы с острова Лукония, живущие в Маниле

Рисунок М. Тиханова

Гражданские и военные чиновники, кои почти все из испанцев, присланных из Европы или родившихся здесь, но от испанских родителей, составляют второй класс, к коему принадлежат и иностранцы, служащие в испанской службе.[275] Хотя б сему классу и надлежало стоять первым, но я помещаю их по степени народного уважения, а здешние жители духовных всем предпочитают. Гражданским и военным чиновникам здесь весьма мало дела, и они проводят время в праздности, курении сигарок и карточной игре, за которую садятся даже с самого утра; словом, в Маниле ломбер то же, что в России бостон или вист.

В третий класс можно поместить купцов, владетелей плантаций и содержателей сахарных и ромокуренных фабрик. В сем классе есть много богатых людей, и почти все они имеют чины полковников, майоров, капитанов и пр., в которые их производит генерал-губернатор, определяя в земское войско, долженствующее собираться в случае ожидания неприятельских покушений. Для них учреждены весьма богатые мундиры, без которых люди сии никогда не показываются в публике. В Маниле нет ни одного владельца дома, который бы не имел милиционного чина и не щеголял в мундире, вышитом золотом или серебром. Впрочем, они не одним нарядом в сем звании пользуются, но всеми почестями и преимуществами, кроме жалованья, наравне с чиновниками королевских войск, а оные немаловажны. К чести, однако ж, нынешнего правительства надобно сказать, что мы не нашли уже в Маниле той чинности и пустых, отяготительных церемоний, на которые Лаперуз жалуется. Он говорит, что в его бытность здесь число лошадей в экипажи запрягалось по рангам, и в улице или на дороге младший старшего себя чином объехать не мог. Ныне это вовсе оставлено. Я несколько раз видал на публичном гулянье, что всякий, кто хотел, объезжал карету самого генерал-губернатора.

При захождении солнца, ибо днем жары здесь нестерпимы, жители Манилы прогуливаются кругом крепости, при самой подошве гласиса, по гладкой, широкой дороге. Прекрасный вид крепостных строений и города, с одной стороны, высокие отдаленные горы, с другой, и открытое положение долин и полей, не прерывающих нимало прохладительных ветров, делают прогулку сию чрезвычайно приятною. Экипажи здешние состоят в каретах и колясках, запряженных парою; один генерал-губернатор ездит в четыре лошади с почетным конвоем. После купцов следует класс торгующих в лавочках и ремесленников. Люди сии, почти все без изъятия, суть поселившиеся здесь китайцы. Китайцы же – столяры, плотники, кузнецы, портные, сапожники, хлебники, мясники и пр. Словом, все мастерства ими отправляются: в числе ремесленников нет ни одного испанца и весьма мало природных жителей. Китайцы сии, которых в Маниле считается до шести тысяч, весьма искусны в своих ремеслах и крайне трудолюбивы, но они не стыдились с нас просить за вещь в пять и шесть раз дороже настоящей цены.

Примечание. Сверх того Компания имеет селения на гряде Алеутских островов, называемою Адриановской, но как оные острова принадлежат к ведению охотской конторы, а не американского правления, то в сей таблице они не помещены.

* Здесь включены только те из природных жителей, которые находятся в зависимости Компании.

Примечание. Здесь не означено, сколько русских и креолов находится на Лисьих и Прибыловых островах,[300] потому что точное число их мне было неизвестно; впрочем, оное не превышает 25 или 30 человек

* По примеру европейцев, имеющих колонии в Западной Индии, Компания называет креолами родившихся от русских отцов и алеуток или американок.

Замечания на донесение комитета, составленного американским конгрессом для рассмотрения состояния колоний, при берегах Тихого океана[301] Находящихся, и выгодно ли будет для республики занять реку Колумбию(Донесение сие читано в общем собрании конгресса в январе 1821 года)

Комитет начинает свое донесение тем, что «он со всем возможным вниманием рассматривал все обстоятельства, до возложенного на него поручения принадлежащие, и полагает, согласно с обычаями всех народов, существовавшими как прежде, так и после открытия Америки, что Соединенные Штаты имеют полное право на обладание весьма обширною частью северо-западного берега Америки; ибо комитет не находит, чтобы какой-либо европейский народ, кроме Испании, предъявлял свои права на западный берег Америки, от самого мыса Горн до шестидесятого градуса широты северной».

Очень странно, что никому из членов сего комитета не удавалось читать ни одной из множества книг, изданных на английском языке (который и им природный), ни путешествий капитана Кука и Ванкувера, во всех коих по нескольку раз упоминается, что русские прежде всех европейцев открыли северо-западный берег Америки и прежде всех заняли его. Английские мореплаватели, первые после русских посетившие сии берега, нашли уже там наших промышленников и получили от них некоторые сведения касательно того края. Кук упоминает о Измайлове, который доставил ему карту Алеутских островов, а Ванкувер о Баранове, присылавшем ему гостинцы. Вообще комитет был столько несчастлив в своих изысканиях, что, будучи составлен именно для исследования вопроса, изъясняемого в вышеупомянутых книгах, не наткнулся ни на одну из них; иначе он тотчас усмотрел бы, что Чириков открыл помянутый берег гораздо далее на полдень, нежели 60 градусов широты. Разве комитет думает, что русские потому не предъявили своих прав на сии берега, что министерскими нотами не сообщали всем государствам об оных; но членам оного, кажется, надлежало бы знать, что открыть землю, занять ее и утвердиться в ней почиталось во всех веках и у всех народов самым действительным из всех дипломатических актов.

Потом комитет кратко обозревает историю открытия и занятия Америки разными европейскими народами. В сие обозрение умел он очень ловко и будто нечаянно вставить несколько замечаний, весьма благоприятствующих его видам. Во-первых, он говорит, что хотя права Испании на присвоение себе Америки имели основанием народное суеверие, уважавшее власть папы, коею делил он обретаемые земли по своему произволению; но как власть сию почти вся Европа признавала священною, следовательно, все то, что по силе оной тогда было сделано, и ныне должно признаваться законным и справедливым. Второе: когда английские короли давали права своим подданным на занятие восточного берега Северной Америки, то в грамотах означали только пространство вдоль берега, а внутрь земли предоставляли власть занимать кому сколько угодно будет, или доколе не встретят они областей, занятых другими христианскими державами. Смыслу сих грамот комитет дает такой толк: первые англичане, занявшие восточный берег Америки в означенных грамотами по длине его пределах, имели право на все пространство земли, лежащей под одною широтою с занятым берегом до самого Северного Великого океана, буде на сем пространстве никто из европейцев прежде их не поселился, и что в грамотах выражение: доколе не встретят областей, занятых другими христианскими державами, относится к одной Испании, ибо она одна только имела свои владения по западным берегам Америки и права на занятия оных.