По приезде вице-адмирала Барти в Симансштат я хотел лично с ним объясниться. Но он, вместо того чтоб дать мне прием наедине, принял меня при двадцати или тридцати человеках посторонних и, поговорив со мною несколько об обыкновенных, ничего не значащих вещах, тотчас вышел вон и уехал осматривать новый сигнальный пост. Мне известны обряды и порядок жизни англичан; я знал, что тогда было не время без самой крайней нужды по их обыкновению заниматься такими делами; а притом и удивление, показанное по сему случаю всеми там бывшими, уверило меня, что он старался не допустить меня сделать ему лично представление о нашем положении, а особенно в присутствии такого числа посторонних людей.

Поступки его в рассуждении нас не только что голландцев здешних колоний приводили в удивление и негодование, но даже и самих англичан. Многие из них советовали мне писать к министрам в Англию. Но я не мог надеяться получить от них ответа на мое представление, когда они не дали никакого решения по случаю задержания шлюпа. А господин Канинг не сделал мне чести своим ответом на первое мое письмо, и некоторые даже морские капитаны говорили, что, будучи в подобном моему положении, они ушли бы, в полном уверении, что данное обязательство недействительно, когда неприятель отказывает в прокормлении. Однако ж я решился ненарушимо держаться данного слова, доколе есть еще возможность; а чтобы выдачу команде свежей пищи на счет оставшейся у меня суммы продолжить сколько возможно более времени, я прекратил выдавать порционы офицерам, довольствуясь с ними той же провизией, как и нижние чины.

Желая быть строго точен в сохранении данного мною обязательства, я имел намерение для содержания команды продать несколько из менее нужных погруженных на шлюп снарядов. Торговые законы колонии требовали, чтобы продажа была произведена с дозволения губернатора и с публичного торга. Спрашивая о сем деле совета, я узнал, что губернатор не может мне позволить ничего продать со шлюпа, потому что агенты по призовым делам военных судов, бывших на рейде во время нашего прибытия, считают шлюп со всем его грузом собственностью своих препоручителей как приз, и до окончательного решения английского правления они вправе запретить всякую с него продажу. Сей случай сделал наше положение еще более критическим. В то же почти время случилось, что английская эскадра, блокировавшая острова де-Франс и Реюньон{115}, потерпела от бури великие повреждения и исправлялась в Симанском заливе. Тогда адмиралтейство имело большую нужду в рабочих людях. Вице-адмирал Барти, можно сказать, официальным образом, прислал на шлюп помощника корабельного мастера сказать мне, что если я буду посылать знающих мастерство моих людей в док работать, то он велит им выдавать порцию и плату за работу. Но так как корабль, исправленный на мысе Доброй Надежды, мог также и в Балтийском море по случаю служить, то требование губернатора я имел причину считать для себя обидным и всем нам притеснительным: он не хотел нас снабжать съестными припасами, стоящими для нации самой безделицы, за счет нашего государя, а требовал от нас пособия в военных приготовлениях против наших союзников.

Мне известно, что были случаи, в которых поступки неприятеля со своими военнопленными, давшими обязательства ему, принуждали их нарушать оное, в чем они после были оправданы беспристрастным суждением целой Европы. Внутренно я был совершенно уверен, что наше положение принадлежало к такому роду случаев, и такое же о нем мнение имели многие англичане и голландцы.

Точно подобного примера сему делу невозможно сыскать. Но в разные времена были многие случаи, служащие, как я думаю, к полному моему оправданию.

Я решился, не теряя первого удобного случая, извлечь порученную мне команду из угрожавшей нам крайности. Но чтобы действительно положение, в каком мы находились, и причины, заставившие меня взять такие меры, могли быть точно известны Англии и британскому правительству, а не в таком виде, в каком вице-адмиралу Барти угодно будет их представить, я употребил следующий способ. К нему я написал письмо, объясняя наше состояние и поступки его с нами, с показанием причин, им самим поданных мне, оставить мыс Доброй Надежды, не дожидаясь решения английского правительства. Копии с сего письма я вложил в благодарительные от меня письма к разным особам, как голландцам, так и англичанам, которые своим к нам доброхотством, ласковым приемом и услугами, от них зависевшими, имели право на мою признательность. Я уверен, что через них дело сие в настоящем виде будет известно в Англии, если вице-адмирал Барти и утаит мое письмо к нему.

Гроза продолжалась до 4 часов утра.

Во всю ночь, доколе молния и гром свирепствовали в высочайшей степени своей силы, все офицеры и нижние чины находились наверху на случай пожара.

25-го числа ветер дул при ясной погоде до 10 часов вечера. Потом нанес тучи, с проливным дождем, из которых блистала почти беспрестанно яркая, жестокая молния с пресильными громовыми ударами. Гроза сия была несравненно ужаснее, нежели та, которую мы имели в прежнюю ночь. Она продолжалась до самого рассвета, и в продолжение оной временно мы видели так называемый Сент-Эльмский огонь{141} на вершине флюгерного шпица, который был медный. Огонь сей казался шарообразным, величиною с голубиное яйцо, был виден по нескольку минут сряду. Удары молнии били в воду подле самого шлюпа. Один из них столь близко пролетел мимо лица моего, что я почувствовал непомерную теплоту; яркий блеск оного так меня ослепил, что я несколько минут не мог видеть Рикорда, стоявшего в двух шагах от меня. Начал уже думать, не потерял ли я зрения навсегда, но после понемногу предметы мне показались. Сию ночь мы провели с таким же беспокойством, как и прежнюю. Будучи во все время грозы подвержены сильному дождю, стоя при своих местах наверху, шли своим путем, а в ночь с 5 на 6 июня, когда находились в широте около 42°, а в долготе около 65°, выпала большая роса. Я упоминаю о сем обстоятельстве для того, что многие мореплаватели думают, будто роса есть верный признак близости земли. Но в сем случае ближайшая от нас земля находилась в 250 милях{142}. Разве мы проходили какую-нибудь неизвестную еще землю. Сего числа нашли мы, что многие из водяных бочек были неполны. Почему я счел за нужное уменьшить порцию воды.

В сии дни на море совсем не было зыби, свойственной сему океану; а движение вод не более было, как в каком-нибудь средиземном море. В те же дни видели мы несколько пучков морского растения; по ночам примечали около судна стада морских свиней и двух или трех небольшого роста китов; ночи были яснее дней.

До 7 июля не случилось с нами ничего особенно примечания достойного, ветры дули по большей части из NW и SW четверти, и весьма крепкие, при мокрой, сырой погоде. Видели разного рода свойственных климату птиц, китов и морские растения. А достигнув долготы 120°, стали часто встречать светящиеся тела, которые прежде редко видны были, и однажды между множеством темных альбатросов, обыкновенных в здешней стране, попался один белый. Это большая редкость в сей части Южного океана. А сего числа (7 июля) в 11 часов утра мы прошли меридиан южной оконечности Вандименовой Земли в расстоянии от оного 120 ½ мили и видели несколько пучков настоящего морского растения, альбатросов, петрелей и пинтад. В ночь летала около нас несколько часов маленькая береговая птичка.

Достигнув меридиана южного мыса Вандименовой Земли, можно сказать, что мы совершили плавание от мыса Доброй Надежды до Новой Голландии, на что употребили 51 день, в которые прошли, считая по прямой черте, 5910 миль, или 10 340 верст. Приняв в рассуждение весьма дурной ход «Дианы», видно, что без большого благоприятства ветров и попутного течения нам невозможно было перейти в такое время столь великое расстояние.

8-го числа мы стали править к NO. Сей курс был ближайший, который вел нас к Ново-Гебридскому архипелагу. С полуночи 9-го числа стал дуть свежий ветер с порывами. Погода была облачная, и временно блистала молния, а в 4 часа утра, при том же ветре, выяснило. К полудню ветер дул тихо. Но мы уже теперь обогнули южную сторону Вандименовой Земли и входили в ту часть Южного океана, которая вливается между Новой Голландией и Новой Зеландией. Будучи в широте 43 ½±, долготе 153°+, имели ужасно большую зыбь от WSW.

Ветер и погода с порывами продолжались до 8 часов утра 11-го числа. Потом ветер сделался гораздо тише, и погода выяснила; но большая зыбь от WSW шла по-прежнему. Сегодня она кончилась; это означало, что мы прошли границу Южного океана с той стороны, ибо мы сего числа в полдень находились почти на параллели северной оконечности Вандименовой Земли.

Мы приставали к острову Тана в июле, который в здешнем климате соответствует январю нашего полушария; следовательно, можно сказать, что мы там были зимою. Хотя, впрочем, по положению острова в жаркой зоне, их зима несравненно теплее нашего лета и тем только от лета отличается, что в это время часто идут дожди; но при всем этом в произрастениях есть разность, несмотря на то, что многие из них и в зимние месяцы растут и поспевают.

Кокосовых орехов при нас было великое множество; но кореньев – ям, эддо, или карабийской капусты, хлебного плода, бананов, сахарных тростей – весьма мало, ибо некоторым из них время уже прошло, а другие еще не поспели. Впрочем, остров должен быть ими изобилен: мы видели большие плантации банановых и фиговых деревьев целыми рощами, которые были огорожены деревянными оградами.[39] Также видели мы пространные огороды, засаженные карабийской капустой, которые всегда были на болотистых местах.

Из четвероногих животных мы видели только свиней, а собак, коих такое множество на многих других островах Тихого океана, у них нет. Форстер говорит, что когда они увидели на их корабле собаку, то называли ее буга, то есть свинья. Это служит неоспоримым доказательством, что они прежде не видывали сего животного.[40] Форстер упоминает, что подле каждой хижины они видели кур и по нескольку хорошо выкормленных свиней, а по дорогам видали бегающих крыс и в лесу – летучих мышей; а я видел только одну небольшую свинью, подаренную нам Гунамою, да маленького поросенка и цыпленка, которых приносили жители на продажу; крыс же мне не случалось видеть ни одной, также и летучих мышей не видал.

Форстер пишет, что он в лесах видел голубей разных родов и множество других птиц.

Голубей мы не видели ни одного; а всего я заметил 6 разных родов птиц: голубых и красных мухоловок; маленькую желтую птичку; красноватого небольшого попугая; птичку, несколько похожую на скворца, и малого рода диких уток и чирков, которых, однако ж, вблизи мы никогда не видали, хотя я с Хлебниковым и доктором долго бродил по колено в болоте.

Форстер замечает, что воды около острова весьма изобильны рыбою: в количестве и в разных родах оной.

Он пишет, что они поймали неводом в одну тоню более 9 пудов; но мы не были так счастливы. В последний день нашего стояния ветер, дуя с моря крепко, к вечеру утих, и я поехал на берег. Жители нам изъяснили, что у берегов много рыбы; мы несколько раз завозили невод, но поймали только двух небольших круглых раков и две рыбы.

Раковины по берегам острова Тана очень редки: жители получают их с других островов, что они нам изъяснили знаками; то же и Форстер замечает.

Вообще можно сказать, что в иные месяцы остров Тана есть дурное место для пристанища мореплавателям: плодов и растений в сие время бывает здесь мало, а свиней и кур жители ни за что променивать не хотели, в чем на них и Форстер жалуется. Вот что он говорит: «Мы видели, что один из жителей рубил ветви своим топором, у которого вместо железа служила раковина; мы стали ему помогать и нашим топором в несколько минут нарубили гораздо более, нежели сколько он мог в целый день нарубить. Жители, проходившие часто мимо нас, с удивлением смотрели на действие сего орудия, видели, сколько оно полезно, и некоторые из них изъявили желание иметь топор, предлагая за него свои луки и стрелы. Мы думали воспользоваться сим обстоятельством и предложили жителям променять нам по одной свинье за каждый топор; но они не внимали нашему предложению и не продали нам ни одной свиньи во время стояния нашего у острова».

Они также и наши топоры видели всякий день в работе и удивлялись чрезвычайной их пользе, но, кроме оружия и плодов, ничего не хотели за них дать, то есть ни свиней, ни птиц.

Форстер думал, что жители со временем постигнут пользу, какую они могут получить от железных вещей в своих работах. Вот как он изъясняется по этому поводу.

Вдобавок к сему описанию присовокупляю еще следующие подробности о курильцах. Наши курильцы вообще бреют бороду. Хотя найденные на Итурупе были с бородами, но это делают они из подражания мохнатым, которые носят длинные бороды, а потому наш Алексей, находясь между русскими, изъявил желание выбриться, в чем его и удовлетворили. Сверх того, я велел дать ему пару казенного платья.

Жители Сумусю и Парамусира ездят на собаках, подобно камчадалам, а на Расёва и Ушисире не ездят, по неумению, но некоторые держат сих животных для лисьей травли. Я выше не говорил о сем способе промышлять лисиц, потому что он не общий и употребляется только некоторыми на острове Расёва, где есть свои лисицы, а ушисирские жители, не имея их у себя, ездят на другие острова, и потому с собаками таскаться им невозможно; впрочем, на обоих островах собачьи кожи употребляются для зимних парок.

Алексей нас уведомил, что на южной стороне острова Кунасири{172} (двадцатый из Курильской гряды) есть безопасная гавань и укрепленное при ней селение, где могли мы запастись дровами, водой, пшеном и зеленью; почему я и вознамерился в Урбитч уже не ходить, а идти прямо к Кунасири. Главной же причиной сему намерению было желание мое описать подробнее гавань и пролив, отделяющий Кунасири от Мацмая, который прежде сего европейским мореплавателям не был известен и на многих картах Бротона оставлен под сомнением.

Сверх того, и другая причина еще понуждала меня поскорее прийти к селению в безопасную гавань: мы нашли, что в трюме у нас крысы съели более четырех пудов сухарей и около шести четвериков солоду, а как мы не могли знать, в каком состоянии находится провизия, лежащая внизу, то и нужно было поспешить к месту, где бы, в случае нужды, можно было получить какой-нибудь запас.

Ветры, туманы и пасмурность не позволяли нам войти в пролив между Мацмаем и Кунасири прежде 4 июля. Во все это время мы бились у островов Итуруп, Кунасири и Сикотана, часто их видели, но по большей части они были скрыты в тумане. Вечером подошли мы близко к длинной низкой косе, составляющей восточную сторону кунасирской гавани, а чтоб не причинить беспокойства и страха японцам входом нашим в гавань к ночи, я рассудил стать в проливе на якорь. Во всю сию ночь на двух мысах гавани горели большие огни, вероятно для сигнала о нашем приходе.

На другой день (5 июля) поутру пошли мы в гавань; при входе нашем с крепости сделаны были два пушечных выстрела ядрами, которые упали в воду, далеко не долетев до нас. Мы заключили, что японцы здесь не получили еще известия с острова Итуруп о миролюбивом нашем расположении.

Между тем густой туман покрыл крепость и залив, поэтому мы бросили якорь, а когда погода прочистилась, опять пошли ближе к крепости, с которой уже более не палили, хотя промеривавшая глубину впереди шлюпка была от нее не далее пушечного выстрела. Крепость вся кругом была обвешана полосатой материей, состоявшей из белых и черных или темно-синих широких полос, так что ни стены, ни палисада нельзя было видеть; местами между материей поставлены были щиты с нарисованными на них круглыми амбразурами, но так грубо, что даже издали нельзя было принять их за настоящие батареи.

Японская крепость

Мы могли только видеть некоторые строения внутри крепости, кои, будучи расположены по косогору, видны были через вал; в числе их дом начальника отличался от прочих множеством флагов и флюгеров, над ним выставленных; на прочих частях города также развевалось много сих знаков, но гораздо менее, нежели у начальника.

Алексей не знал причины, для чего это делается, но сказывал, что город всегда украшается таким образом, когда приходит в порт чужое судно или приезжает чиновная особа.

Остановясь на якоре в расстоянии верст двух от крепости, поехал я на берег, взяв с собою штурманского помощника Среднего, четырех гребцов и курильца. Японцы, подпустив нас сажен на пятьдесят к берегу, вдруг начали с разных мест крепости стрелять в шлюпку из пушек ядрами. Мы тотчас поворотили назад и стали грести, как всякий и сам легко догадаться может, из всей силы. Первые выстрелы были очень опасны, и ядра пролетели, так сказать, мимо ушей наших, но после они пушки свои заряжали медленно и наводили нехорошо.

С нашего шлюпа при первых выстрелах старший по мне офицер, капитан-лейтенант Рикорд, отправил к нам на помощь все наши вооруженные гребные суда, в коих, однако, к счастью, мы не имели нужды: ни одно ядро в нашу шлюпку не попало. Когда я уже выехал из дистанции пушечных выстрелов, японцы не переставали палить и даже продолжали по приезде моем на шлюп.

Вскоре после сего принесли мне обедать, но я не хотел есть и отослал все назад. Потом и ужинать приносили, но мне и тогда было не до еды: я то ложился на пол или на скамейку, то ходил по комнате, размышляя, нельзя ли как-нибудь уйти.

На сей конец рассматривал я внимательно строение моей тюрьмы. Она была в длину и в ширину по шесть шагов, вышиною футов восьми. От коридора отделялась деревянной решеткой из довольно толстых брусьев, в которой и двери были с замком; в стенах находились два окна с крепкими деревянными решетками снаружи и с бумажными ширмами внутри, которые я мог отодвигать и задвигать по воле, одно окно было обращено к стене какого-то строения, отстоявшей от моей стены шагах в двух, а другое к полуденной стороне ограды нашей темницы. Из этого окна я мог видеть горы, поля, часть Сангарского пролива и противоположный нам берег Японии. Подле дверей, в сторону, был небольшой чуланчик с отверстием на полу в глубокий ящик за замком, для естественных надобностей. Посреди каморки стояла деревянная скамейка такой величины, что я едва мог лежать на ней, а на полу в одной стороне постланы были три или четыре рогожки – вот и вся мебель.

Рассмотрев весь состав места моего заключения, я увидел, что с помощью одного обыкновенного ножа легко можно было перерезать в окне решетку часа в три и вылезть на двор, а пользуясь темнотой ночи, мог я также перелезть через деревянную стену и через вал. Но дело состояло в том, первое, где взять нож, когда нам и иголки в руки не давали, а второе, если б я и вышел на свободу, – куда идти одному и что после сделают японцы с несчастными моими товарищами?

К ночи принесли мне бумажное одеяло на вате, совсем новое, и большой спальный халат, также на вате, но так изношенный и перемаранный, что от него происходил несносный запах гнилью и мерзкой нечистотою. Я бросил его в угол без употребления. Во всю ночь, каждый час, кругом стены ходили обходы и стучали в трещотки,[73] а солдаты внутреннего караула также и в коридор ко мне заходили с огнем – смотрели, что я делал. Рано поутру, когда еще вокруг была глубокая тишина, вдруг поразили мой слух русские слова. В ту же секунду, вскочив со скамейки и подошед к окну, обращенному к стене ближнего строения, услышал я, что там разговаривали Мур со Шкаевым. Нечаянное это открытие чрезвычайно меня обрадовало.

Я нетерпеливо желал открыть товарищам моим о моем с ними соседстве, но не смел на это отважиться, опасаясь, чтоб разговоры мои не причинили для всех нас вредных последствий. Между тем караульные и работники, вставши, начали приниматься за свои дела, и наступивший шум заглушил и разговоры их. Тут принесли мне теплой и холодной воды умываться, отперли дверь, а когда я умылся, опять заперли; потом приносили завтракать, но я все еще не мог ничего есть.

Около половины дня пришел ко мне в коридор один из чиновников здешнего города. С ним были вновь определенный к нам переводчик курильского языка,[74] человек лет под пятьдесят, лекарь[75] и наш Алексей. Они стояли в коридоре и говорили со мною сквозь решетку. Чиновник спрашивал, здоров ли я, и, указывая на лекаря, велел мне объявить, что он прислан из Мацмая тамошним губернатором нарочно с тем, чтоб иметь попечение о нашем здоровье. Пока японцы при сем случае разговаривали между собою, я успел сделать несколько вопросов Алексею и узнал от него, что Хлебников заключен с Симоновым, Макаров с Васильевым, а он отдельно, как я. Алексей прибавил еще, что у них каморки очень дурные: темные, совсем без окон и крайне нечисты.

В полдень принесли мне обед, но я отказался от еды. Караульный отпер дверь и, проворчав что-то с сердцем, велел кушанье у меня оставить и запер дверь.

Под вечер опять пришел ко мне тот же чиновник с переводчиком Вехарою и с Алексеем для объявления, что начальник города, полагая, что мне скучно быть одному, велел спросить меня, кого из матросов я желаю иметь при себе. На ответ мой, что они для меня все равны,[76] он сказал, чтоб я непременно сам выбрал, кого мне угодно, ибо таково есть желание их градоначальника. Я сказал, что они могут со мною быть по очереди, и начал с Макарова, которого в ту же минуту перевели ко мне. Я уговаривал Алексея, чтобы он попросил японцев поместить его с Васильевым на место Макарова; но он на это не согласился, и это заставило меня очень сомневаться в его к нам расположении.

«Какое платье носит ваш государь?»

«Что он носит на голове?»[95]

«Какие птицы водятся около Петербурга?»

«Что стоит сшить в России платье, которое теперь на вас?»

«Сколько пушек на государевом дворце?»[96]

«Из какой шерсти делают сукно в Европе?»[97]

«Каких животных, птиц и рыб едят русские?»

«Как они пишу приготовляют?»

«Какое платье носят русские женщины?»

«На какой лошади государь ваш ездит верхом?»

«Кто с ним ездит?»

«Любят ли русские голландцев?»

«Много ли иностранцев в России?»

«Чем кто торгует в Петербурге?»

«Сколько сажен в длину, ширину и в вышину имеет государев дворец?»[98]

«Сколько в нем окон?»

«Какое вы получаете жалованье?»

«Давно ли в службе?»

«За что получали чины?»

«Сколько раз в день русские ходят в церковь?»

«Сколько у русских в году праздников?»

«Носят ли русские шелковое платье?»

«Каких лет женщины начинают рожать в России и в какие лета перестают?»

Но ничем столько японцы не причиняли нам досады, как расспросами своими о казармах. Прежде всего я упомянул уже, что в Хакодате они непременно хотели знать, над каким числом людей мы должны, по чинам нашим, начальствовать на сухом пути. Здесь они повторили тот же вопрос и потом спросили, где матросы живут в Петербурге. В казармах, отвечали мы. Тут стали они просить Мура начертить им, сколько он может припомнить, расположение всего Петербурга и означить на нем, в которой части стоят матросские казармы. Хотели они знать длину, ширину и вышину казарм, сколько в них окон, ворот и дверей; во сколько они этажей; в которой части их живут матросы и где хранят они свои вещи; чем матросы занимаются; сколько человек стоит на часах при казармах и пр. Но этого еще мало: от матросских казарм обратились они к солдатским; непременно хотели знать, сколько их всех; в каких частях города находятся и велико ли число войск все они вместить могут.

Мы старались всеми мерами не подать им причин к каким-либо вопросам и всегда отвечали коротко, но это не помогало. Всякое слово наше доставляло им материю предложить несколько вопросов. Например, удивляясь красивому почерку и искусству в рисованье Мура, почитали они его человеком весьма ученым, а потому и спросили, где он воспитывался. Мур не сказал им, что получил воспитание в Морском кадетском корпусе, чтоб тем не подать японцам повода к тысяче вопросов касательно сего заведения, а отвечал, что он воспитан в доме дяди своего. Тут пошли вопросы: кто дядя его, богат ли, где живет, сам ли он учил его и пр., а на ответ, что он нанимал для него учителя, тотчас спросили имя учителя, где он сам учился и пр. Когда же меня спросили, где я воспитывался, чтоб избежать несносной скуки, я отвечал, что меня учил мой отец. Я думал, что тут и конец вопросам, но ошибся: надлежало еще им сказать, в каком месте это было, давно ли, большое ли состояние имел мой отец, какие науки он знал и пр.

Между прочим показывали они нам все отобранные у нас вещи и спрашивали о каждой порознь, как они называются, к чему и каким образом употребляют их, из чего и где сделаны, чего стоят и пр. Все наши ответы они записывали, а к вещам привязывали ярлыки, также с надписями. Однажды в присутствии буниоса вдруг принесли один из оставшихся после меня на шлюпе ящиков с английскими и французскими книгами, о котором мы и не знали, что он прислан. Японцы, вынув из него все книги, стали нам их показывать и расспрашивать, о чем в них писано. Объяснения наши на каждую книгу записывали и приклеивали к ней.

О намерении губернатора стараться в нашу пользу Теске говорил нам неоднократно и однажды, рассказывая, как много губернатор нам доброжелательствует и как хорошо он к нам расположен, открыл такое обстоятельство, которое понудило нас уйти непременно до наступления лета. Теске сказал нам, что на днях губернатор получил из столицы повеление, которое он при нем распечатал. Но, прочитав, выронил из рук и в изумлении и печали повесил голову. Когда же он спросил его о причине, губернатор отвечал, что правительство не уважило его представления, коим испрашивал он позволение, буде русские корабли придут к здешним берегам, снестись и объясниться с ними дружески о существующих обстоятельствах; но вместо сего теперь ему предписывается поступать с русскими судами по прежним повелениям, то есть делать им всякий возможный вред и стараться суда жечь, а людей брать в плен, и потому, ожидая прибытия русских в Кунасири, приказано князю Намбускому послать туда большой отряд войск под предводительством знатного военного чиновника, много артиллерии и разных снарядов, а равным образом укрепить и усилить и прочие приморские места.

«Если так, – сказали мы, – то война должна последовать необходимо, и теперь уже русские не будут виновны в кровопролитии: японцы сами поставляют преграду к примирению».

«Что же делать? – отвечал Теске. – Война будет, но не вечно же она продолжится; когда-нибудь мы примиримся, тогда вас и отпустят домой».

«Так, – думали мы, – отпустят! Это случится тогда, когда уже и кости наши истлеют».

Мы очень хорошо знали, что с пособиями Охотского порта невозможно было сделать никакого впечатления над японским правительством, чтобы понудить оное к примирению: для этого надлежало бы отправить сильную экспедицию из Балтийского моря; но это зависело от того, скоро ли прекратится война с Англией, а между тем бы время текло и обстоятельства постепенно забывались.

Вот что страшило нас и понуждало уйти до прибытия наших судов: с появлением их у японских берегов караул за нами сделался бы строже; притом японцы опять могли бы нас запереть в клетки.

Утвердясь в сих мыслях, мы помышляли единственно о том, каким способом привести в исполнение смелое предприятие, которому величайшую преграду находили в товарище своем Муре. Это несчастное обстоятельство делало положение наше еще ужаснее, если только возможно. Мы ясно видели, что он, так сказать, переродился и сделался совсем другим человеком. Он даже перестал называться русским[118] и уверял японцев, что вся родня его живет в Германии, и пр. Явные разговоры его с переводчиками показали нам очень хорошо, что мы должны от него ожидать, а Алексей сказал нам за тайну, что Мур открыл ему свое намерение вступить в японскую службу и быть переводчиком европейских языков и что он его приглашал к тому же, обещая ему свое покровительство, когда он будет в случае. Тогда мы увидели, что он для нас был самый опасный человек и что мы непременно должны поспешить исполнением своего предприятия.

Если б мы все были согласны уйти, то исполнение такого покушения было бы не слишком трудно. Солдаты сангарского караула, хотя и не спали по ночам, но нами не занимались, сидели обыкновенно около жаровни, разговаривали и курили табак. Их дело было только каждые полчаса обойти кругом двор и простучать часы. Офицер же их хотя и сидел беспрестанно у решетки, но сквозь нее смотрел на нас не часто, а большей частью читал книгу.[119] Что же касается до внутренней при нас стражи, состоявшей из императорских солдат, то они только сначала строго исполняли свою должность, но после по ночам по большей части спали или в задней караульне читали книги, а другие играли в карты или в шашки.[120]

Итак, около полуночи мы все могли потихоньку, один за другим, выбраться на двор, оставив на постелях у себя лишнее платье, подделав оное наподобие свернувшегося под одеялом человека; потом в том месте, где была под оградой небольшая канавка для спуска воды со двора, легко и скоро мы могли прокопать отверстие, в которое один человек мог пролезть. Выбравшись за стену, надлежало нам потихоньку, а кое-где и ползком, пробираться сквозь город к морскому берегу и, подойдя к высмотренному нами во время прогулок судну, переехать на оное на маленьких лодках, которых по всему берегу много, и, завладев им, пуститься в море.

Для исполнения сего плана нужно было только дождаться крепкого ветра с берега. Но как Мур от нас уже отделился и, подозревая наше намерение, примечал за нами, как то мы несколько раз замечали, то одни мы покуситься на такое предприятие никак не могли, ибо он, увидев и уверившись, что мы ушли, может быть, не более как через четверть часа после нашего выхода за ограду, а вероятно и скорее, встревожил бы караульных и открыл бы им наши намерения; в таком случае они вмиг бросились бы к берегу и пересекли бы нам путь, потому что до самого берега должны мы были проходить городом, а у японцев в улицах есть часовые и часто ходят патрули; притом ночью у них никто не смеет ходить без фонаря. Следовательно, мы должны были пробираться, так сказать, ползком, на что потребно было по крайней мере несколько часов. Потому этот план без содействия Мура не годился, а были другие два.

Тут Мур сказал губернатору решительным и твердым голосом, что мы точно знали об этом японском законе, ибо он сам нам сказывал.

На это мы отвечали:

– Правда, что Мур сказывал нам, будто в Японии существует такой закон, но, по нашему европейскому понятию о справедливости, мы не верили его словам, а думали, что Мур выдумал это для того, чтобы отвлечь нас от нашего намерения.[131]

Потом губернатор спросил:

– Есть ли в Европе закон, по которому пленные должны уходить?

– Именно на то писаного закона нет, но, не дав честного слова, уходить позволительно.

Мур и тут, сделав возражение, обращал ответ наш в насмешку и уверял японцев, что этого никогда не бывает.

Наконец, губернатор сказал нам речь, которая, по объяснению двух наших переводчиков, заключала в себе такой смысл: «Если б вы были японцы и ушли из-под караула, то следствия для вас были бы весьма дурные. Но вы иностранцы, не знающие наших законов. Притом ушли вы не с тем намерением, чтобы сделать какой-нибудь вред японцам. Цель ваша была единственно достигнуть своего отечества, которое всякий человек должен любить более всего на свете, и потому я доброго моего мнения о вас не переменил. Впрочем, не могу ручаться, как поступок ваш будет принят правительством, однако ж буду стараться в вашу пользу так точно, как и прежде, чтоб доставить вам позволение возвратиться в Россию. Теперь же, по японским законам, до решения о вас дела матросы будут помещены в настоящую тюрьму, а вы в другое место, называемое инверари».[132]

Окончив речь, губернатор вышел, а потом и нас вывели в прихожую. Прежде караульными при нас были императорские солдаты, но незнакомые нам лица: они были под командой того самого нарядного офицера, который нас вел. Теперь он вошел с четвертым по губернаторе чиновником, отправляющим должность уголовного судьи, по имени Накагава-Мататаро, и сдал нас ему. Потом приказал всем своим солдатам выйти, и в ту же секунду вошли мацмайские солдаты, прежние наши знакомые, коим Мататаро велел перевязать нас иначе: меня и Хлебникова таким образом, как они вяжут своих чиновников, а матросов, как простых людей.[133] Сделав это, повели нас, часу в пятом или в шестом, из замка по городу к настоящей тюрьме, которая была от крепости в расстоянии около версты. В это время шел дождь, но стечение народа было чрезвычайное, и все зрители стояли под зонтиками.

Городская тюрьма стояла при подошве высокого утеса и кроме двух деревянных стен была обведена еще земляным валом, на коем были поставлены рогатки. Войдя во внутренний двор, увидели мы огромный сарай; вступив в оный, нашли, что внутреннее расположение тюрьмы было точно такое же, как той, где мы содержались по прибытии в Мацмай, с той только разностью, что здесь было, вместо двух, четыре клетки, из коих одна побольше, две поменее.

В сарае тюремный пристав[134] по имени Кизиски развязывал нас одного после другого и обыскивал с ног до головы, для чего мы должны были раздеваться до рубашки; обыскав меня первого, велели мне войти в самую малую клетку,[135] стоявшую в темном углу здания; Хлебникова поместили подле меня в другую клетку, которая была побольше моей и посветлее; подле него содержался один японец; а в четвертую клетку, самую большую и, по положению своему, лучшую,[136] поместили всех матросов; потом заперли наши клетки замками и дверь затворили.

Мы не могли понять, что значили губернаторские слова, что матросы будут содержаться в настоящей тюрьме, а мы в инверари; напротив того, теперь видим, что наши места гораздо хуже. После мы уже узнали, что различие состояло в том, что из нас каждый имел свою клетку, а матросы помещены были все вместе в одной. Впрочем, мы такой милости не очень желали, да и наши клетки были так близки, что я с Хлебниковым свободно мог разговаривать.

Заключенный подле Хлебникова японец тотчас вступил с ним в разговор, сказав свое имя и объявив, что через шесть дней его выпустят; потом подал он ему небольшой кусок соленой рыбы, за который Хлебников подарил ему белую косынку,[137] а рыбой поделился со мной. Голод заставил нас почесть этот кусок большим лакомством. Поздно вечером уже бывший наш работник Фок-Массе с двумя мальчишками принес нам ужин, состоявший из жидкой кашицы и двух маленьких кусочков соленой редьки на каждого, а для питья теплую воду. Фок-Массе имел вид сердитый; на вопросы наши отвечал грубо, но не бранил и не упрекал нас в том, что мы ушли.[138]

Неудача Мура в покушениях его застращать нас или склонить японцев на свою сторону доводила его до совершенного отчаяния. Раза два или три он покушался на свою жизнь. Однако ж приготовления его к тому всегда были примечаемы нами и караульными заблаговременно, и его не допускали до самоубийства. Впрочем, действительно ли он имел такое пагубное намерение или только делал один вид, точно неизвестно. Кажется, однако ж, что с большей скрытностью, нежели какую он употреблял, покушаясь на жизнь свою, он мог бы удавиться так, что никто бы из нас того не приметил.

Как бы то ни было, только японцы стали примечать за ним строго: даже когда он спал, закрывшись одеялом, один из караульных сидел подле него и слушал, дышит ли он; когда же не мог ничего слышать, тотчас открывал одеяло и смотрел. То же делали караульные и при смене.

Такая осторожность не покажется излишней, когда мы вообразим, что если б кто из нас умертвил себя, то не только внутренней страже и оставшимся в живых нашим товарищам была бы большая беда, но и наружному караулу, который не имел права даже и входить к нам, было бы не без хлопот. Вот как строги и чудны японские законы.

Осторожность японцев отняла у Мура все способы покуситься на жизнь свою. Тогда он позабыл себя до такой степени, что стал употреблять различные средства, чтоб запутать начинающиеся переговоры между японцами и нами. На этот конец начал он им советовать, чтоб по прибытии к ним наших судов потребовали японцы от них пушки и другое оружие в залог за увезенную Хвостовым японскую собственность и держали их у себя, доколе правительство наше не доставит к ним оставшихся в целости японских вещей, а за потерянные не сделает приличного вознаграждения. Но японцы такого совета не уважали, говоря, что если наше правительство известит их, что поступки русских судов были самовольные, то японскому государю неприлично требовать вознаграждения от другого великого монарха за убытки, таким образом причиненные. Притом частные люди, потерпевшие от сего, давно уже от своего государя получили вознаграждение за все их потери.

Мур, видя, что ни один из его планов не удается, предался отчаянию: по нескольку дней сряду он ничего не ел, а иногда уже съедал один за пятерых.

Я, с моей стороны, также не был покоен: равнодушие японских переводчиков, с каким они слушали важные объявления Мура, для меня было непостижимо; оно нимало не соответствовало прежнему их любопытству, когда, бывало, услышав от нас какую-нибудь новую безделицу, тотчас привязывались и старались узнать всякую подробность, к ней принадлежащую.

10 мая принесли к нам черновую нашу записку, которая должна была быть отправлена в порты для доставления на наши суда; она была в столице и утверждена правительством, следовательно, теперь нельзя было переменить в ней ни одной буквы; списав с нее пять копий, мы их подписали, а японцы в тот же день отправили оные, куда следовало. Вот подлинное содержание записки:

«Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Мацмае. Мая 10-го дня 1813 года.

Василий Головнин».

Хлебников не подписал записки по причине болезни, которой был одержим.

Время года уже настало такое, когда мы со дня на день должны были ожидать прибытия наших судов, и как по письму Рудакова мы думали, что они придут прямо в Мацмай, то всякий крепкий ветер меня немало беспокоил: я опасался, чтоб при туманах, сопутствующих в здешних морях восточным ветрам, не претерпели суда наши крушения. В мае, июне и июле в других частях Северного полушария стоит самая приятная погода и дуют легкие ветерки, но здесь в это время года весьма часто бывают бури с туманом и дождем. Будучи и на море, едва ли с такой точностью наблюдал я погоду, как здесь, и записывал.

Сверх обыкновенных снарядов и съестных припасов, отпускаемых на корабли, мы имели много запасных, а также назначено было купить в Англии достаточное количество разных вещей и вновь изобретенных составов, служащих предохранительными средствами противу цинготной болезни,[183] столь гибельной экипажу, между коим, по несчастью, она распространится. Морской министр приказал снабдить шлюп всеми лучшими морскими картами, книгами и инструментами, принадлежащими к мореплаванию и для делания астрономических наблюдений; в числе сих последних были три хронометра, или астрономические часы, работы лучших английских мастеров.

К половине августа мы были почти совсем готовы к походу, а потому 15-го числа вышли мы из гавани на рейд, где, окончив остальные работы и приняв порох и огнестрельные снаряды, поутру 26-го числа сего же месяца, в день, вечно для России достопамятный Бородинским сражением, отправились в путь с благополучным ветром от северо-востока;[184] он нам благоприятствовал только до Ревеля{190}: против сего города мы во всю ночь на 28 августа имели безветрие, а днем с боковым не совсем попутным ветром прошли его.

После того мы имели переменные ветры то попутные, то противные и по большей части тихие, с которыми не прежде могли пройти мыс Дагерорт, как 30 августа. С сим мысом кончились последние владения России, и мы вступили за пределы нашего отечества. Ветер тогда дул нам благополучный, и погода была ясная.

1 сентября прошли мы острова Готланд и Эланд{191} и на другой день миновали остров Борнгольм. В сие время дул свежий восточный ветер и погода стояла ясная, столь хорошая, что предзнаменовала продолжение восточных ветров, а это самое заставило меня помышлять о перемене прежнего плана нашего путешествия. Я располагал на несколько дней остановиться в Копенгагене, чтобы запастись для служителей водкою, ромом, вином, уксусом и многими другими потребностями для дальних плаваний, которыми в прежнее мое путешествие я запасался в Англии, и потом идти прямо в Бразилию; но установившийся попутный ветер, при благополучной погоде, которые столь редко случаются в осеннее время года, заставили меня думать: не лучше ли, не теряя благополучного ветра, миновать Копенгаген и направить путь прямо к Англии, где можно нимало не дороже получить все нужные нам припасы, когда правительство позволит купить оные без пошлин, что весьма легко было исходатайствовать посредством нашего посланника. Впрочем, сей план я еще не вовсе принял, предоставя решиться на то или на другое по прибытии в Зунд.

К ночи подошли мы к острову Мэн и с наступлением темноты пошли между сим островом и Фалстербоуским рифом{192}. Невзирая на дурной маяк, мы с помощью лота и осторожности обогнули сей опасный риф очень хорошо и всю ночь продержались под парусами в Зунде против Кегебухты. С рассветом (3 сентября) я надеялся получить лоцмана и идти к Гельсингеру, но наступивший туман принудил нас в 6-м часу утра стать на якорь.

Ф. П. Врангель

До 5-го числа безветрие и туманы не позволили нам приблизиться к Копенгагену, невзирая на все наши покушения; но сего числа, с помощью хорошего восточного ветра, дувшего при ясной погоде, на рассвете подняли мы якорь и пошли к Гельсингеру. Против Копенгагена стоял тогда наш фрегат «Поллукс», на коем прибыл сюда российский посланник. Фрегат сей готов был отправиться в Россию, и в то время, когда мы приблизились к нему, он снимался с якоря; отправив на него донесение мое к морскому министру, мы пошли в путь, отсалютовав крепости и получив ответ по трактату. Погода была прекрасная, с весьма свежим восточным ветром; с нами и навстречу нам шло множество судов. В 10 часов утра подошли мы к Гельсингеру, где, по обыкновению, салютовали крепости и брантвахте, с которых отвечали нам равным числом выстрелов.