Тут Мур сказал губернатору решительным и твердым голосом, что мы точно знали об этом японском законе, ибо он сам нам сказывал.

На это мы отвечали:

– Правда, что Мур сказывал нам, будто в Японии существует такой закон, но, по нашему европейскому понятию о справедливости, мы не верили его словам, а думали, что Мур выдумал это для того, чтобы отвлечь нас от нашего намерения.[131]

Потом губернатор спросил:

– Есть ли в Европе закон, по которому пленные должны уходить?

– Именно на то писаного закона нет, но, не дав честного слова, уходить позволительно.

Мур и тут, сделав возражение, обращал ответ наш в насмешку и уверял японцев, что этого никогда не бывает.

Наконец, губернатор сказал нам речь, которая, по объяснению двух наших переводчиков, заключала в себе такой смысл: «Если б вы были японцы и ушли из-под караула, то следствия для вас были бы весьма дурные. Но вы иностранцы, не знающие наших законов. Притом ушли вы не с тем намерением, чтобы сделать какой-нибудь вред японцам. Цель ваша была единственно достигнуть своего отечества, которое всякий человек должен любить более всего на свете, и потому я доброго моего мнения о вас не переменил. Впрочем, не могу ручаться, как поступок ваш будет принят правительством, однако ж буду стараться в вашу пользу так точно, как и прежде, чтоб доставить вам позволение возвратиться в Россию. Теперь же, по японским законам, до решения о вас дела матросы будут помещены в настоящую тюрьму, а вы в другое место, называемое инверари».[132]

Окончив речь, губернатор вышел, а потом и нас вывели в прихожую. Прежде караульными при нас были императорские солдаты, но незнакомые нам лица: они были под командой того самого нарядного офицера, который нас вел. Теперь он вошел с четвертым по губернаторе чиновником, отправляющим должность уголовного судьи, по имени Накагава-Мататаро, и сдал нас ему. Потом приказал всем своим солдатам выйти, и в ту же секунду вошли мацмайские солдаты, прежние наши знакомые, коим Мататаро велел перевязать нас иначе: меня и Хлебникова таким образом, как они вяжут своих чиновников, а матросов, как простых людей.[133] Сделав это, повели нас, часу в пятом или в шестом, из замка по городу к настоящей тюрьме, которая была от крепости в расстоянии около версты. В это время шел дождь, но стечение народа было чрезвычайное, и все зрители стояли под зонтиками.

Городская тюрьма стояла при подошве высокого утеса и кроме двух деревянных стен была обведена еще земляным валом, на коем были поставлены рогатки. Войдя во внутренний двор, увидели мы огромный сарай; вступив в оный, нашли, что внутреннее расположение тюрьмы было точно такое же, как той, где мы содержались по прибытии в Мацмай, с той только разностью, что здесь было, вместо двух, четыре клетки, из коих одна побольше, две поменее.

В сарае тюремный пристав[134] по имени Кизиски развязывал нас одного после другого и обыскивал с ног до головы, для чего мы должны были раздеваться до рубашки; обыскав меня первого, велели мне войти в самую малую клетку,[135] стоявшую в темном углу здания; Хлебникова поместили подле меня в другую клетку, которая была побольше моей и посветлее; подле него содержался один японец; а в четвертую клетку, самую большую и, по положению своему, лучшую,[136] поместили всех матросов; потом заперли наши клетки замками и дверь затворили.

Мы не могли понять, что значили губернаторские слова, что матросы будут содержаться в настоящей тюрьме, а мы в инверари; напротив того, теперь видим, что наши места гораздо хуже. После мы уже узнали, что различие состояло в том, что из нас каждый имел свою клетку, а матросы помещены были все вместе в одной. Впрочем, мы такой милости не очень желали, да и наши клетки были так близки, что я с Хлебниковым свободно мог разговаривать.

Заключенный подле Хлебникова японец тотчас вступил с ним в разговор, сказав свое имя и объявив, что через шесть дней его выпустят; потом подал он ему небольшой кусок соленой рыбы, за который Хлебников подарил ему белую косынку,[137] а рыбой поделился со мной. Голод заставил нас почесть этот кусок большим лакомством. Поздно вечером уже бывший наш работник Фок-Массе с двумя мальчишками принес нам ужин, состоявший из жидкой кашицы и двух маленьких кусочков соленой редьки на каждого, а для питья теплую воду. Фок-Массе имел вид сердитый; на вопросы наши отвечал грубо, но не бранил и не упрекал нас в том, что мы ушли.[138]

Неудача Мура в покушениях его застращать нас или склонить японцев на свою сторону доводила его до совершенного отчаяния. Раза два или три он покушался на свою жизнь. Однако ж приготовления его к тому всегда были примечаемы нами и караульными заблаговременно, и его не допускали до самоубийства. Впрочем, действительно ли он имел такое пагубное намерение или только делал один вид, точно неизвестно. Кажется, однако ж, что с большей скрытностью, нежели какую он употреблял, покушаясь на жизнь свою, он мог бы удавиться так, что никто бы из нас того не приметил.

Как бы то ни было, только японцы стали примечать за ним строго: даже когда он спал, закрывшись одеялом, один из караульных сидел подле него и слушал, дышит ли он; когда же не мог ничего слышать, тотчас открывал одеяло и смотрел. То же делали караульные и при смене.

Такая осторожность не покажется излишней, когда мы вообразим, что если б кто из нас умертвил себя, то не только внутренней страже и оставшимся в живых нашим товарищам была бы большая беда, но и наружному караулу, который не имел права даже и входить к нам, было бы не без хлопот. Вот как строги и чудны японские законы.

Осторожность японцев отняла у Мура все способы покуситься на жизнь свою. Тогда он позабыл себя до такой степени, что стал употреблять различные средства, чтоб запутать начинающиеся переговоры между японцами и нами. На этот конец начал он им советовать, чтоб по прибытии к ним наших судов потребовали японцы от них пушки и другое оружие в залог за увезенную Хвостовым японскую собственность и держали их у себя, доколе правительство наше не доставит к ним оставшихся в целости японских вещей, а за потерянные не сделает приличного вознаграждения. Но японцы такого совета не уважали, говоря, что если наше правительство известит их, что поступки русских судов были самовольные, то японскому государю неприлично требовать вознаграждения от другого великого монарха за убытки, таким образом причиненные. Притом частные люди, потерпевшие от сего, давно уже от своего государя получили вознаграждение за все их потери.

Мур, видя, что ни один из его планов не удается, предался отчаянию: по нескольку дней сряду он ничего не ел, а иногда уже съедал один за пятерых.

Я, с моей стороны, также не был покоен: равнодушие японских переводчиков, с каким они слушали важные объявления Мура, для меня было непостижимо; оно нимало не соответствовало прежнему их любопытству, когда, бывало, услышав от нас какую-нибудь новую безделицу, тотчас привязывались и старались узнать всякую подробность, к ней принадлежащую.

10 мая принесли к нам черновую нашу записку, которая должна была быть отправлена в порты для доставления на наши суда; она была в столице и утверждена правительством, следовательно, теперь нельзя было переменить в ней ни одной буквы; списав с нее пять копий, мы их подписали, а японцы в тот же день отправили оные, куда следовало. Вот подлинное содержание записки:

«Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Мацмае. Мая 10-го дня 1813 года.

Василий Головнин».

Хлебников не подписал записки по причине болезни, которой был одержим.

Время года уже настало такое, когда мы со дня на день должны были ожидать прибытия наших судов, и как по письму Рудакова мы думали, что они придут прямо в Мацмай, то всякий крепкий ветер меня немало беспокоил: я опасался, чтоб при туманах, сопутствующих в здешних морях восточным ветрам, не претерпели суда наши крушения. В мае, июне и июле в других частях Северного полушария стоит самая приятная погода и дуют легкие ветерки, но здесь в это время года весьма часто бывают бури с туманом и дождем. Будучи и на море, едва ли с такой точностью наблюдал я погоду, как здесь, и записывал.

Сверх обыкновенных снарядов и съестных припасов, отпускаемых на корабли, мы имели много запасных, а также назначено было купить в Англии достаточное количество разных вещей и вновь изобретенных составов, служащих предохранительными средствами противу цинготной болезни,[183] столь гибельной экипажу, между коим, по несчастью, она распространится. Морской министр приказал снабдить шлюп всеми лучшими морскими картами, книгами и инструментами, принадлежащими к мореплаванию и для делания астрономических наблюдений; в числе сих последних были три хронометра, или астрономические часы, работы лучших английских мастеров.

К половине августа мы были почти совсем готовы к походу, а потому 15-го числа вышли мы из гавани на рейд, где, окончив остальные работы и приняв порох и огнестрельные снаряды, поутру 26-го числа сего же месяца, в день, вечно для России достопамятный Бородинским сражением, отправились в путь с благополучным ветром от северо-востока;[184] он нам благоприятствовал только до Ревеля{190}: против сего города мы во всю ночь на 28 августа имели безветрие, а днем с боковым не совсем попутным ветром прошли его.

После того мы имели переменные ветры то попутные, то противные и по большей части тихие, с которыми не прежде могли пройти мыс Дагерорт, как 30 августа. С сим мысом кончились последние владения России, и мы вступили за пределы нашего отечества. Ветер тогда дул нам благополучный, и погода была ясная.

1 сентября прошли мы острова Готланд и Эланд{191} и на другой день миновали остров Борнгольм. В сие время дул свежий восточный ветер и погода стояла ясная, столь хорошая, что предзнаменовала продолжение восточных ветров, а это самое заставило меня помышлять о перемене прежнего плана нашего путешествия. Я располагал на несколько дней остановиться в Копенгагене, чтобы запастись для служителей водкою, ромом, вином, уксусом и многими другими потребностями для дальних плаваний, которыми в прежнее мое путешествие я запасался в Англии, и потом идти прямо в Бразилию; но установившийся попутный ветер, при благополучной погоде, которые столь редко случаются в осеннее время года, заставили меня думать: не лучше ли, не теряя благополучного ветра, миновать Копенгаген и направить путь прямо к Англии, где можно нимало не дороже получить все нужные нам припасы, когда правительство позволит купить оные без пошлин, что весьма легко было исходатайствовать посредством нашего посланника. Впрочем, сей план я еще не вовсе принял, предоставя решиться на то или на другое по прибытии в Зунд.

К ночи подошли мы к острову Мэн и с наступлением темноты пошли между сим островом и Фалстербоуским рифом{192}. Невзирая на дурной маяк, мы с помощью лота и осторожности обогнули сей опасный риф очень хорошо и всю ночь продержались под парусами в Зунде против Кегебухты. С рассветом (3 сентября) я надеялся получить лоцмана и идти к Гельсингеру, но наступивший туман принудил нас в 6-м часу утра стать на якорь.

Ф. П. Врангель

До 5-го числа безветрие и туманы не позволили нам приблизиться к Копенгагену, невзирая на все наши покушения; но сего числа, с помощью хорошего восточного ветра, дувшего при ясной погоде, на рассвете подняли мы якорь и пошли к Гельсингеру. Против Копенгагена стоял тогда наш фрегат «Поллукс», на коем прибыл сюда российский посланник. Фрегат сей готов был отправиться в Россию, и в то время, когда мы приблизились к нему, он снимался с якоря; отправив на него донесение мое к морскому министру, мы пошли в путь, отсалютовав крепости и получив ответ по трактату. Погода была прекрасная, с весьма свежим восточным ветром; с нами и навстречу нам шло множество судов. В 10 часов утра подошли мы к Гельсингеру, где, по обыкновению, салютовали крепости и брантвахте, с которых отвечали нам равным числом выстрелов.

Сначала вицерой спросил меня о моем здоровье и счастливо ли я дошел до сего порта. Дав на это ответы, я просил интенданта поблагодарить его за предложение своих услуг и за весьма лестное письмо, коим он меня удостоил. После спрашивал он меня о европейских новостях, о Рио-Жанейро, как мне нравится здешняя страна и пр., и, поговорив с полчаса, пригласил нас к вицеройше. Тогда мы пошли далее внутрь покоев и вошли в большую залу, где она сидела с 4 или 5 кавалерами, одетыми в шелковые голубые кафтаны одного цвета и покроя и в башмаках: это были придворные кавалеры вицероя. Вицерой нас ей представил, и так как она, кроме испанского языка, другого не знает, то разговор наш и не был продолжителен. Она была в простом шелковом, полосатом платье, но вся в богатейших жемчугах и драгоценных каменьях и сидела на креслах, имея под ногами малиновую бархатную подушку с золотыми позументами.

Морские купания в Каллао

Рисунок М. Тиханова

В 2 часа пошли мы за стол: вицеройша шла впереди,[201] за ней дочь ее (молодая женщина, жена генерала, находящегося в Хили), потом вицерой, подле него я, а за нами офицеры наши[202] и все прочие. Пройдя несколько комнат и большую галерею, находившиеся подле самого сада, вошли мы в столовую залу. Вицерой сел на переднем конце стола; по правую сторону села вицеройша, а меня посадил он подле себя по левую сторону; на другом конце против него сидела дочь его; подле нее президент{216} и другой какой-то знатный чиновник; подле меня сидел генерал, командующий здешними войсками; он был у нас переводчиком. Офицеры наши сидели в разных местах. Всех за столом было человек тридцать, в том числе одна духовная особа. Столовый прибор был не вицеройский: простая фаянсовая посуда, серебряные ножи и вилки. Стол состоял из множества блюд, приготовленных в испанском вкусе: жирно и с чесноком. Говядина, ветчина, сосиски, голуби, индейки, разные другие птицы и пр. были приготовлены в соусе и жареные; много зелени, плодов разного рода, но рыбы совсем не было. Вино было только красное, и им не потчевали: всякий наливал и пил, когда и сколько хотел.

После стола пошли мы тем же порядком в прежнюю комнату, где подали кофе, ликер и сигары. Через час после того, узнав от Абадиа, что уже время нам отправиться, потому что испанцы после обеда отдыхают, мы встали и откланялись. Вицерой проводил нас через две залы и велел сказать, что дворец и стол его всегда к нашим услугам, что мы можем видеть все в городе и он даст повеление показать нам все его достопамятности.

В вицеройском дворце многие комнаты убраны очень великолепно, а другие, напротив, слишком просто. Мне показалось самым лучшим и пристойным украшением изображение в человеческий рост богини правосудия, нарисованное довольно искусно на дверях вицеройского кабинета; впрочем, может быть, богиня и не всегда помогает своими советами!

От вицероя пошли мы в соборную церковь. Огромное здание сие нимало не походит на деревянное: снаружи множество колонн и резьбы; внутри редкого ничего нет, кроме несметного богатства. В главном храме – алтарь круглый, весь из серебра; колонны в два ряда, балюстрады, подсвечники, лампады, пьедесталы под изображениями святых – все серебряное, и многие сии изображения также из серебра.

Из собора пошли мы в дом Абадиа, потом, к вечеру, я с двумя офицерами в вицеройском экипаже, а прочие в других каретах, отправились в Каллао, заехав прежде в Лиму на минуту к адмиралу, начальствующему здешними морскими силами, который сего утра присылал от себя офицера поздравить меня с прибытием. Проезжая по аллее, о которой я выше упоминал, мы видели по обеим сторонам дороги очень много прогуливающихся как дам, так и кавалеров, из коих многие нам кланялись. В 6-м часу вечера возвратился я на шлюп, проведя день весьма приятно.

Февраля 11-го я во весь день был на шлюпе: мы возили воду и дрова. Примечательного ничего не случилось; посетителей было очень мало; накануне, 10-го числа, по случаю воскресного дня, во весь день беспрестанно приезжали из Лимы дамы и кавалеры видеть наш шлюп. Офицеры, оставшиеся на оном, сказывали, что одна партия, состоявшая из нескольких дам и кавалеров, приехала с гитарами. Посмотрев шлюп, они сели на шканцах и просили позволения потанцевать. Нашим офицерам это показалось очень странным, но бывший тут ирландец сказал им, что здесь так водится и что партия состоит из людей благородных. Они танцевали по двое, кавалер с дамою, какой-то испанский танец. А вчера вечером, когда некоторые из наших офицеров прогуливались на берегу, один богатый испанец пригласил их к себе, сказав, что у него сего вечера собрание благородных людей, приехавших из Лимы.[203] Офицеры нашли там очень много дам и танцевали.

В 7-м часу вечера пасмурность по горизонту скрыла от нас остров Медный.

Погода и ветер в течение двух дней благоприятствовали нам определить положение как сего острова, равно и южной оконечности Берингова, довольно хорошо.

Остров Беринга

Оба сии острова состоят из высоких холмов, которые в другой части света могли бы назваться высокими горами, но так как они находятся в соседстве камчатских сопок и горных хребтов, то название холмов мне показалось для них приличнее. Остров Беринга выше Медного, но оба равно обнажены и состоят из скал; едва кое-где зеленелась трава, а местами снег лежал в большом количестве; вершины холмов во все время были покрыты туманом. Заливов ни при одном из них нет, а есть небольшие вгибы берега, которые промышленники называют губами; при оных бывают обыкновенно низменные берега, где они могут приставать к берегу и вытаскивать свои байдары (лодки).

Оба сии острова необитаемы. Впрочем, сколько вид их ни ужасен и сколько ни неприступны они кажутся, однако ж и на них могли жить люди. Не говоря уже об экипаже капитана Беринга, спасшемся здесь при кораблекрушении и жившем целую зиму, в наше время 11 человек промышленных[218] Российско-Американской компании, оставленные в 1805 году для промысла зверей, жили на сих диких островах 7 лет и были здоровы. Они думали, что их забыли, как штурман Васильев, находившийся в службе помянутой компании, имел удовольствие в 1812 году посетить их для снабжения всем нужным. Я не могу не поместить здесь в собственных словах Васильева положения, в каком он их нашел, и восторга их, когда они, полагая себя вовсе брошенными на пустом острове, увидели своих соотечественников. Васильев в своем журнале говорит:

«При тихом восточном ветре подошел я (в мае 1812 года) к юго-восточной оконечности острова Медный, намереваясь начать отсюда поиски высаженных в 1805 году штурманом Потаповым 11 человек русских. Я пошел в параллель берега и беспрестанно смотрел в зрительную трубу; уже под вечер, к величайшей радости, увидел в одном заливе строение, велел выпалить из пушки и поднять флаг, а сам продолжал идти к берегу. Скоро усмотрел я лодку, которая плыла из того залива прямо к судну. На лодке находились промышленный Шипицын и еще шестеро русских. Лишь только они взошли к нам на судно, то, перекрестясь, со слезами вскричали: «Слава богу, есть еще на свете люди!» Невозможно описать их восторга, когда они увидели своих знакомых: обнимались, целовались, плакали, крестились! Потом стали упрекать, что их бросили на острове и целые семь лет о них забыли. Сперва они никак не хотели оставаться долее на острове, а требовали, чтоб отвезли их в Охотск; но после, когда первый ропот прошел и они посоветовались между собою, то один за другим и все решились остаться здесь еще на год; один только из них за болезнию просил меня взять его с собою в Охотск, на место же его выискался охотник из наших промышленников.

Помянутый промышленный Шипицын – человек высокого роста, здоровый и сильный. Он более 20 лет находится в службе Американской компании. Усердие и ревность его к пользам компании примерные. По малой мере целую треть всего промысла он добыл один с своею женой. Из его книги усмотрел я, что он 800 котов[219] промыслил в один год, а иной в это время и 200 не добудет. «Много вытерпел я, – говорил он мне, – на сем острове от непослушания, буйства и несогласия моих подчиненных, а особенно в последние годы. Когда, бывало, посылал кого на промысел, то никто идти не хотел, а требовал от меня платья и привозной пищи. Я всячески их уговаривал, обнадеживая, что, верно, скоро приедет судно и привезет нам все нужное. Но когда последний наш провиант вышел и другие нужные вещи все издержались, то ропот умножился. Может быть, они посягнули бы на мою жизнь, если бы не опасались того, что я очень силен. Когда привезли нас сюда, то строжайше запретили, чтоб никто не смел ничего из промысла употреблять для себя. Суровость климата и глубокие снега принудили нас помыслить об одежде. Тогда все приступили ко мне и просили дозволить им употребить из промысла, сколько нужно на платье и обувь. Я принужден был согласиться и скоро увидел их одетых с головы до ног в меха морских котов и песцов. Не проходило дня, в который бы мы, собравшись за стол, не говорили о присылке к нам судна и о нашей участи. Разные об этом были мнения; напоследок мы все согласно заключили, что о нас вовсе забыли. Так жили мы, бедные, как брошенные люди, на сем пустом острове семь лет, без всякой помощи и надежды. Иногда приходило нам на мысль пуститься на волю Божью в Камчатку, но, не имея карты, не отважились. Итак, решились подождать еще нынешнюю весну, а летом, оставя весь промысел здесь, переехать на остров Беринга и там поселиться, в надежде, что там скорее нас найдут. Недостаток в зверях и в жизненных потребностях понуждал нас оставить остров Медный. На острове же Беринга зверей, рыбы, птиц, птичьих яиц, кореньев и других потребностей жизни очень довольно; да и климат там гораздо лучше здешнего. Каждое воскресенье и каждый праздник мы собирались на молитву; двое из нас, знающие грамоту, читали часы и другие молитвы».

С полудня ветер стал утихать неприметным образом, а к вечеру дул весьма умеренно. Благополучные с западной стороны ветры, при ясной погоде, с коими очень хорошо мы плыли, держа к мысу Мендосино, служили нам до 24-го числа, а в ночь на сие число настал южный ветер, принесший с собою пасмурную, дождливую погоду. Сей противный нам ветер дул до 4 часов утра 27-го числа, а потом уступил северо-западному ветру, который скоро усилился, принес холодную погоду и позволил нам, правя настоящим путем, идти со скоростию 7 и 8 миль в час. 30-го числа в 10 часов утра мы увидели к востоку гористый берег, казавшийся в расстоянии от нас миль 40 или 50. Северо-западный умеренный ветер и ясная погода стояли во весь день; мы плыли вдоль и в виду берега; нас беспокоила только большая зыбь. Ночь на 31-е число была прекраснейшая, какой мы давно уже не видали: на небе не было ни одного облака, луна и звезды сияли в полном блеске. Умеренный ветер от NW дул до самого рассвета, а потом сделался гораздо крепче и нанес облака; над берегами же стояла мрачность, не позволявшая нам их видеть, хотя мы и приблизились к мысу Мендосино на 15 миль расстояния.

С полудня ветер от NW стал ужасно усиливаться и скоро превратился в жестокую бурю при совершенно ясной погоде. Мы, спустив брамстеньги и все тяжести с мачт на них и закрепив все паруса, едва могли идти по ветру под одним фоком.

В 9 часов вечера мы были весьма недалеко от крепости Росс, к которой нам нужно было подойти.

Сентября 1-го, поутру, ветер дул по-прежнему жестокий, при совершенно ясном небе, и хотя он был нам попутный и крепость Росс находилась от нас не далее 30 миль, но как она стоит на прямом, совершенно открытом с океана берегу без всякой гавани или якорного места, то и невозможно почти было в такую бурю подойти к ней; да если б с некоторою опасностию мы подошли, то было бы бесполезно по невозможности иметь с берегом сообщения.

С полудня буря стала смягчаться, а в 4 часа дул уже обыкновенный крепкий ветер и волнение уменьшилось; посему мы пошли к берегу; но скоро после захождения солнца ветер совсем почти затих, и происшедшая от того весьма большая зыбь лишила нас совсем хода: в ночь мы едва подавались вперед.

Сентября 2-го до 6 часов утра была тишина с превеликою зыбью; а после легкий ветерок подул от О прямо, нам противный. Погода же была совершенно ясная, лишь берега были покрыты мрачностию. Мы их видели только несколько минут, когда солнце из-за них выходило; после опять они скрывались, хотя мы от них не далее находились, как милях в 15 или 18. Около полудня ветер тихий сделался от юго-востока, с которым мы пошли к берегу. На небе не было ни одного облака, и солнце весьма ярко сияло, но мрачность скрывала от нас берега, к которым, однако ж, умеренный ветер, дувший ровно по направлению оных, позволял приблизиться безопасно, и мы смело шли под всеми парусами до половины десятого вечера, будучи беспрестанно готовы сделать нужное движение для поворота шлюпа от берега. В сие время вдруг он открылся прямо у нас перед носом, и мы увидели бурун, или прибой морской, и услышали шум оного; тогда тотчас легли в дрейф и нашли глубину 35 сажен. Берега против нас, казалось, образовали впадину или вдавшийся немного изгиб. Счисление наше и видимое положение берега показывали, что мы находились весьма близко того места, будучи от берега в расстоянии от 2 до 3 миль, где стоит крепость Росс; почему, поворотив, мы выпалили из двух пушек и сожгли фальшфейер для возвещения жителям о нашем соседстве и чтоб они зажгли огонь, а сами между тем пошли от берега к югу, опасаясь, чтоб так близко к оному не застигло нас безветрие. Тогда зыбь могла бы привести нас в опасное положение.

Отворотив от берега, мы в ночь на 3-е число и днем по причине пасмурности, скрывавшей от нас берега, лавировали вблизи оных, в ожидании, когда они откроются, до самого полудня; а в 1-м часу пополудни увидели берег в расстоянии от нас миль 5 или 6 и скоро после того рассмотрели крепость Росс, на которой развевался флаг Российско-Американской компании. Тогда и мы подняли свой флаг при пушечном выстреле и, приблизясь к берегу на расстояние миль двух, увидели ехавшие к нам от него три алеутские лодки: на одной из них в 2 часа пополудни приехал к нам правитель крепости коммерции советник Кусков, от которого я имел удовольствие узнать, что главный правитель компанейских селений флота капитан Гагенмейстер находится в Монтерее и что я могу непременно застать его там.

Октября 11-го вечером, будучи в широте 25°, долготе 137°, встретили мы северо-восточный пассатный ветер, с которым и стали править прямо к острову Овайги{239}. Сим путем не шел никто из известных мореплавателей. Здесь надлежит заметить, что от самой Америки до сего места[247] мы только сначала имели крепкий ветер, потом большею частью дули тихие переменные ветры, а зыбь всегда постоянно шла от северо-запада и часто была столь велика, что сильным качанием шлюпа причинила нам величайшее беспокойство. Ванкувер также на сем переходе имел большую зыбь от северо-запада. Странно, что в полосе океана, где никогда не бывает крепких ветров, и в такой отдаленности от всех, бурям подверженных климатов, всегда бывает такая большая зыбь! Что бы могло быть причиною сего явления?

После сего до самого прихода нашего к Сандвичевым островам ничего примечательного не повстречалось, кроме следующих, впрочем, не очень важных случаев: в широте 23°52′, долготе 138°22′ прошли мы большое, носящееся по морю дерево, по-видимому еловое или сосновое, которое должно быть с американского берега или с каких-нибудь неизвестных островов, к востоку лежащих. Ванкувер видел на Сандвичевых островах большие лодки, сделанные из наносного елового дерева. Он объясняет, что такие деревья должны быть приносимы из Америки, в чем, кажется, и сомневаться нельзя. Потом в широте 22°19′, долготе 143°03′ летал несколько времени около шлюпа береговой кулик. Судя по расстоянию, он не мог сюда залететь ни с американского берега, ни с Сандвичевых островов. Итак, долженствовал находиться поблизости нас какой-нибудь неизвестный остров, но мы, сколько ни старались кругом себя смотреть, ничего похожего на землю не видали.

Октября 16-го пассат дул довольно крепко и временно находили сильные порывы с тучами и дождем. Мы шли под весьма малыми парусами, опасаясь иметь много хода, чтоб не найти на какую-нибудь неизвестную банку или остров. С рассветом порывы находить перестали, но ветер все дул крепко, и мы, идучи на фордевинд, имели большой ход. В 8-м часу утра летала вокруг шлюпа маленькая береговая птичка: тогда мы находились в широте 21°, долготе 148°.

С полуночи на 17-е число ветер дул порывами и находили тучи. В сию ночь мы приняли более мер осторожности, нежели прежде, ибо я имел причину опасаться, нет ли по восточную сторону Сандвичевых островов таких же опасных мелей, какие по северо-западную, западную и южную[248] найдены, а потому шли мы под самыми малыми парусами. С носу шлюпа, кроме часовых матросов, гардемарин с ночною трубою беспрестанно смотрел вперед; на форсалинге же во всю ночь посменно были часовые для слушания бурунов, ибо в темные ночи часто шум, производимый прибоем моря на мелях, скорее слышен бывает, нежели пена от бурунов покажется.

Поутру пассат стал дуть ровнее, погода же была весьма облачна и солнце очень редко показывалось из-за облаков; но вечером и в ночь на 18-е число ветер опять стал дуть крепко и сильными порывами, с тучами и дождем, а к северо-западу и западу была видна почти беспрестанная молния. Мы в сию ночь шли с тою же осторожностью, как и в прошедшую; а на рассвете поставили все паруса.

В исходе шестого часа утра 19 октября, увидев хорошо берег, мы подошли к нему на 4 или на 5 миль и при весьма свежем пассате пошли вдоль оного к SW. В 9-м часу открылась весьма хорошо превысокая гора Мауна-Роа, коей весь хребет, составляющий вершину горы, был покрыт снегом. Часа через два она опять скрылась в облаках, и мы ее более уже сегодня не видали; впрочем, погода была ясная. Гора сия хотя чрезвычайной высоты, но не имеет, подобно всем другим высоким горам, острой вершины. Она возвышается от моря постепенно и кончается хребтом наподобие обороченной вверх дном лодки, у которой корма и нос одной фигуры, а потому-то она и не имеет такого величественного вида, как сахарной голове подобные горы, и для непривыкших судить о высотах гор кажется гораздо ниже, нежели есть в самом деле.

Гражданское правительство Сандвичевых островов вовсе еще не образовано, и в постановлениях их почти ничего европейского не введено, кроме налогов, которые некоторым образом уподобляются нашим и кои Тамеамеа ввел по совету европейцев, не уничтожив, впрочем, и прежнего порядка в своих финансах, который состоял в том, что коль скоро королю нужны какие-либо съестные припасы или другие вещи, то объявляется, чтоб со всех округов или некоторых привезли к нему требуемое, так точно, как бы господин дома приказывал своим служителям принесть к нему или отдать кому то и то. Это постановление и по сие время исполняется с величайшею точностию и без ропота; и сверх того, по примеру европейскому, назначена постоянная подать. Например: владельцы земель должны платить ежегодный налог по числу работников, возделывающих оные. Элиот за свою землю, на которой работают от 10 до 20 человек, платит 40 пиастров; за позволение при берегах ловить рыбу платится по одному пиастру с каждой лодки за время рыбной ловли, которая бывает по временам года. О других постоянных и непременных податях я не слыхал; но деньги король сбирает, когда ему захочется, так же как и припасы, назначая принести к нему по пиастру с каждого человека, имеющего торг с европейскими судами, и сей его доход можно назвать пошлинами.

Другое новое постановление, похожее на европейское, состоит в назначении правителей на острова, из коих на каждом есть доверенный европеец в должности секретаря. Если Тамеамеа посылает какое повеление к своим губернаторам, то это всегда бывает чрез одного из последнего класса старшин, который сообщает оное изустно; но в то же время Элиот пишет повеление, к коему король прикладывает свой знак, всегда одинаковый. Получивший повеление рассматривает знак и сличает, что сказал посланный и что объяснит секретарь его, и если сходно, исполняет, а если нет, то посылает за повторением приказаний. О выдаче мне десяти свиней и полной шлюпки разной зелени с острова Воагу таким же образом дано было повеление: я сам на шлюпе отвез туда посла и указ.

Элиот старается сколько возможно придать важности достоинству овайгийского владельца и желает, чтоб, по крайней мере, по наружности сандвичане казались народом более просвещенным, нежели каковы они в самом деле. Когда мы пришли в залив Карекекуа, я узнал, что король это место оставил и живет ныне в другом, называемом Кайруа, отстоящем от первого в 20 верстах; а потому написал к нему записку по-английски, зная, что у него есть кому перевести оную: я просил его ехать в Карекекуа для переговора со мною о снабжении нас свежими съестными припасами или прислать какого-нибудь европейца, который мог бы пособить нам в покупке оных и в получении пресной воды. Но как я удивился, получив на другой день на мою простую записочку следующего содержания официальную ноту, писанную на английском языке, с которой русский перевод прилагается здесь сколько возможно от слова до слова:

«Командиру его императорского российского величества фрегата «Камчатка».

М. Г.

Его овайгийское величество сожалеет, что не может иметь удовольствия посетить вас в Карекекуа по причине болезни сестры его величества Пепи, которая находится при последних минутах своей жизни. Его величество дает полную свободу разным старшинам и прочим жителям продавать вам съестные припасы, в коих вы имеете нужду; что же принадлежит до пресной воды, то его величество советует вам взять оную на острове Мови; ибо в Карекекуа вода весьма нехорошая. Я имею повеление от его величества приехать к вам завтрашний день.

Примите уверение истинного к вам почтения его величества, с каковым и я также имею честь быть ваш покорный слуга Джон Элиот де Кастро, его величества статс-секретарь.

Кайруа. Ноябрь. 1818»

Разные причины препятствуют сандвичанам принять европейские гражданские узаконения. Но более всего делает преграду принятию оных религия сих островитян, которая явно предписывает им деяния, совершенно противные европейским обычаям и законам, каковы, например, приношение людей в жертву божествам их, содержание многих жен, исключение женщин из разных прав, предоставленных мужчинам, и др. Но ввести чужую религию у свободного и сильного народа нелегко! Покоренные и завоеванные народы принимают веру своих победителей, или, лучше сказать, наружные обряды веры, всегда почти по принуждению или в уважение некоторых преимуществ и наград, новообращенным предоставленных; а над свободным народом должно действовать убеждениями; но скоро ли можно в этом успеть? Употребить силу – значит прибегнуть к кровопролитию; тогда последует не просвещение, а истребление.

Благосклонность генерал-губернатора и уважение, какое он нам оказывал, требовали с моей стороны признательности. Я не мог изъявить оной иначе, как приглашением его и первых чиновников города на шлюп к обеду, причем оказал ему все надлежащие по его званию воинские почести. Он был весьма доволен сделанным ему приемом, и я заметил, что ему и бывшим с ним испанцам особенно было приятно, когда при питье за здоровье короля испанского был сделан салют 21 выстрелом.

На другой день со многими из своих офицеров был я у него на последнем обеде, а вечером мы распрощались.

Теперь, будучи совсем готов к путешествию, 17 января поутру послал я барона Врангеля к генерал-губернатору поблагодарить за гостеприимство и уведомить, что сего числа мы отправляемся в путь и будем салютовать крепости, ожидая равного ответа. Генерал-губернатор, оказав всякое приветствие Врангелю, уверил его, что ответ на наш салют, без всякого сомнения, будет сделан равным числом выстрелов.

Во 2-м часу после полудня подняли мы якорь и, поставя паруса, салютовали крепости 7 выстрелами, с которой чрез полчаса уже сделали 4 выстрела. Это заставило меня опять стать на якорь и послать офицера к генерал-губернатору узнать о причине такого поступка. По возвращении его на шлюп уведомил он, что генерал-губернатор чрезвычайно огорчен оплошностию караульного офицера, который за отдаленностию не слыхал звука выстрелов, а считал их по дыму и видел только 4 выстрела, которые были сделаны со стороны, обращенной к крепости, а трех выстрелов с другой стороны он не заметил. Генерал-губернатор извинялся в такой ошибке; между тем сделаны были с крепости недостающие 3 выстрела. Тогда мы (в 5-м часу пополудни) снялись с якоря и пошли к выходу, выпалив из пушки в знак, что мы поправкою ошибки довольны. К выходу пришли мы уже по наступлении ночи, но как оба прохода совершенно безопасны, то мы северным из них пошли под всеми парусами, при весьма свежем ветре от NNO.

Таким образом, пробыв 35 дней в Маниле и проведя время сие с пользою и удовольствием, мы отправились в путь. Филиппинские острова, из коих главный Люсон, на котором находится Манила, во многих отношениях заслуживают внимания европейцев, а более россиян, по соседству их с нашими восточными владениями, где во всем том крайняя бедность, чем Филиппинские острова изобилуют. Положение сих островов в отношении к Сибири, безопасные гавани, здоровый климат,[268] плодородие и богатство земли во всех произведениях, для пищи и торговли служащих, многолюдство и, наконец, сношения их с китайцами – все сие заставляет обратить на них внимание.

Они достойны подробнейшего описания, нежели то, которое помещено в следующей главе.

Глава тринадцатая

О Маниле

Манила, главный город Филиппинских и Марианских островов,[269] или, лучше сказать, столица всех испанских владений в Азии, по многим отношениям достойна внимания морских держав.

Манила находится на западной стороне острова Лукония.[270] Город сей имеет самое выгодное положение для торговли с целым светом, будучи в соседстве с богатейшими странами Азии и почти на средине между Европою и Америкою. Местное же его положение такое, какого нельзя лучше желать для приморского торгового города. Стоит он на берегу пространного залива, имеющего в окружности около 180 верст, и при устье реки Пасиг, текущей из большого озера и впадающей в Манильский залив. Вход в сей залив и плавание по оному совершенно безопасны; а глубина и свойство дна удобны для якорного стояния. В нем есть одна только мель, но положение ее таково, что при самой обыкновенной осторожности можно как днем, так и ночью пройти ее безопасно. С ноября по май большие суда стоят против самого города верстах в двух или трех от устья реки, ибо тогда господствует северо-восточный муссон, который, дуя с берега и почти всегда тихо,[271] не может быть для них опасен. В прочее же время года, при юго-западном муссоне, дующем с морской стороны и часто с большою силою, причиняющею в заливе волнение, они находят безопасное убежище и в порте Кавита, в том же заливе находящемся и отстоящем от Манилы только в 12 верстах, а малые суда, коих углубление в воде 9 или 10 футов, входят в реку и стоят подле самого города, или, лучше сказать, в городе, ибо оба ее берега застроены.

Глава шестнадцатая

Плавание от Азорских островов до Англии. Пребывание в Портсмуте и отбытие из оного. Переход до Копенгагена и оттуда до Кронштадта

По отбытии нашем от Азорских островов три дня беспрестанно дул совершенно противный нам северо-восточный умеренный ветер. С полуночи на 30-е число перешел он в юго-западную четверть и стал дуть поровнее.

Это был первый настоящий благополучный ветер, которого мы, после самого приближения к экватору, не имели. При сухой, впрочем, облачной погоде он продолжал дуть умеренно до 1 июля, а тогда перешел в северо-восточную четверть, следовательно, сделался опять нам противный. С рассветом он усилился, и погода настала пасмурная.

После сего до 6 июля беспрестанно дул ветер с северо-восточной стороны, и довольно крепко. Погода стояла облачная и холодная, а в последние три дня сделалась она пасмурною, и мрачность нередко походила на туман.

6-го числа ветер вечером перешел в северо-западную четверть и стал свежеть; тогда могли мы идти настоящим своим курсом очень скоро. На другой день северо-западный ветер, при пасмурной, сырой погоде, дул очень свежо, и мы шли по 6 и 9 миль в час, почти до полудня, потом ветер отошел к северу и дул очень крепко с порывами.

Северный свежий ветер с облачною и пасмурною погодой дул до 3 часов пополудни 9-го числа.

После сего ветры были переменные тихие и большею частью противные нам и по временам с такою пасмурностию, что мыса Лизарда мы видеть не могли, а 16 июля вечером показался Эдистонский маяк{259}, в расстоянии от нас миль 12 или 15. Невзирая на такое большое расстояние, приезжали к нам на гребных судах плимутские лоцманы предлагать свои услуги. Между ними были и контрабандисты, которые спрашивали у нас, нет ли продажных вещей, а особенно джину: они почли нас за голландцев. Тишина, а после совершенно противный ветер от востока не позволили нам идти в Канал.

Вечером, уже при захождении солнца, сделался северный ветер, с которым пошли мы прямым своим путем; но в ночь на 18-е число опять перешел он к востоку и дул весьма тихо двое суток, так что мы не прежде могли прийти в Портсмут, как 20 июля.

На другой день был я у главнокомандующего здесь адмирала; а вечером, с двумя офицерами, поехал в Лондон по казенным надобностям, поруча шлюп старшему офицеру, которому приказал сделать на нем некоторые поправки, состоявшие большею частью в починке парусов и окраске наружных частей шлюпа. Все сие можно было скоро окончить и я надеялся чрез неделю уйти; но в Лондоне встретились препятствия: инструменты и вещи, приготовленные в Англии для разных департаментов правительства, которые я должен был отвезти в Россию, не были привезены в Портсмут, и я должен был их дожидаться в Лондоне.

Во время пребывания моего в Лондоне пришли в Портсмут наши военные суда,[298] назначенные для открытий в полярных морях к северу и югу.

Окончив дела в Лондоне и Портсмуте, простились мы с нашими приятелями и 15 августа вечером отправились в путь при благополучном ветре с западной стороны, который дул тихо и часто вовсе затихал во весь следующий день, а к вечеру был даже нам противный. Погода стояла ясная.

На рассвете же 17-го числа ветер сделался от юго-запада. С помощью сего ветра к вечеру мы совсем вышли из Доверского канала и направили путь к ютландскому берегу, который, не встретив ничего примечательного, увидели 19-го числа, и, подойдя к оному на расстояние миль 6 или 7, пошли вдоль него к мысу Скагену, к которому подошли в следующее утро.

У Скагена нашли мы около 50 купеческих судов разных народов, лавировавших к Зунду; это показывало, что в Каттегате несколько дней уже был южный ветер, ибо суда, шедшие Северным морем с попутным ветром, здесь встречали его противным, о чем на следующий день узнали мы достоверно от норвежских лоцманов, приехавших к нам. В сие время до 120 судов, шедших с нами, были у нас в виду.