Разбитие военного корабля «Вячеслав»

У берегов Швеции в 1771 году

(сочинение А. С. Шишкова)

Под сим заглавием в журнале «Отечественные записки»[358] напечатано описание бедствий, претерпенных одним русским линейным кораблем. Описание это, с позволения почтенного издателя,[359] я помещаю здесь от слова до слова, пополнив оное некоторыми моими замечаниями.

Должно признаться, что в поступках офицеров сего корабля мореплаватель не много сыщет примеров похвальных и заслуживающих подражания, а, напротив того, увидит в них деяния, жалости и смеха достойные. Но как и худые примеры часто приносят молодым людям пользу, возбуждая в них большее отвращение и ненависть к пороку, то я и сие описание не считаю лишним.

«В начале 1771 года посланы мы были сухим путем под начальством кадетского капитана к городу Архангельску с тем, чтоб оттуда морем возвратиться на построенных там кораблях. Нас было с лишком 30 человек.

Мы жили в прилежащей к городу слободе, называемой Соломбала, в обнесенных тыном казармах. По вскрытии Двины и по спуске на воду трех шестидесятишестипушечных кораблей расписали нас по оным. Я написан был на корабль «Вячеслав».

Прежде нежели приступлю к описанию нашего путешествия, нужно читателю узнать свойства и нравы бывших на сем корабле офицеров. Начальствовавший над оным капитан 1-го ранга N был человек довольно добрый, но властолюбивый, пылкий. Второй по нем, наш кадетский капитан, также человек весьма добрый, услужливый, усердный к службе и довольно неглупый, но перед старшими себя до крайности почтительный и робкий. Два лейтенанта, из коих М. – видный собою, искусный в деле своем и дружный с кадетским капитаном; лейтенант W– человек простой; два мичмана, один констапель (артиллерийский офицер) и нас восемь человек гардемарин, да при солдатской команде капитан, человек дородный, толстый и грубый.

По нагружении кораблей мы отправились в поход и плыли по Белому морю с переменными и тихими ветрами. В один день, во время густого тумана, при бросании лота оказалось, что вдруг с глубины 25 сажен взошли на глубину 7 сажен. Устрашась сего обстоятельства, стали мы тотчас на якорь. Но как туман не прочищался и ветер делался свежее, то, опасаясь стоять тут долее и обмеря на посланных шлюпках вокруг себя глубину, подняли якорь и пошли в ту сторону, где становилось глубже. Течение моря было с нами и ветер дул нам попутный. Мы шли несколько часов и стали опять на якорь.

После полудня туман прочистился, и мы увидели, верстах в трех или четырех перед собою, крутой каменный берег. Сей грозный сосед принуждал нас удалиться от него поскорее. Но как довольно свежий ветер, дующий прямо на берег, и сильное туда же течение моря наводили нам страх, чтоб при медленности поднимания обыкновенным образом якоря не прижало нас к берегу, то рассуждали, чтоб вступить под паруса вдруг, то есть распустить и наполнить их, не поднимая якоря, и когда корабль возьмет движение, отрубить канат.

Однако ж капитан был на то не согласен: ему не хотелось лишиться якоря. Он спросил, нет ли на корабле кого-нибудь из архангельских рекрут. Сыскали одного матроса. Спрашивают его, хаживал ли он по Белому морю (архангельские жители почти все рыболовы). Он отвечал: «Хаживал». – «Какой же это берег?» – «Тот, который идет от Орлова Носа». – «А где Орлов Нос?» – «Остался назади, мы его прошли». (Это сказание матроса не согласно было с нашим счислением, ибо мы по карте считали себя далеко еще не дошедшими до мыса, называемого Орлов Нос.) – «Можно ли нам сняться с якоря?» – «Можно, – отвечал он. – Берег приглуб, течение хотя и бросит нас к нему, но встречное от него течение понесет нас вдоль его».

Капитан велел сниматься с якоря. Лейтенант М. представлял, что в подобных случаях не должно полагаться на слова матроса и лучше потерять один якорь, чем подвергать корабль опасности. Однако ж капитан велел немедленно сниматься. Опыт показал, что матрос говорил правду: лишь, как стрела, корабль полетел на каменный утес, якорь отделился от дна моря, мы до смерти перепутались; но чем ближе к берегу, тем быстрота его становилась меньше, отражающееся от берега течение спиралось натекающим на оное и не допускало нас к нему приблизиться. Мы успели вывертеть якорь, убрать его, наполнить паруса и направить путь свой в море. По выходе в океан и по долгом плавании, при противных ветрах, зашли мы, чтоб запастись пресной водой, в пролив между лапландским берегом и островом Кильдюйн. Остров сей необитаем. Мы нашли на нем несколько рыбачьих хижин. Летом приезжают на него рыболовы и осенью уезжают назад. Они сказывали мне, что ходят для промысла в океан и удаляются верст на сто от берега. Видя худые суда их, я спросил, как могут они на таких судах так далеко ходить: «Ну, ежели застанет буря?» – «Так что ж, – отвечали философы с холодностью. – Кого застанет, тот утонет».

78

У японцев левая сторона имеет преимущество, как у нас правая; мы везде это у них замечали, а после они и сами то же нам сказывали, но причины сего обычая объяснить не могли.

79

Этот вопрос немало сделал нам затруднения. Алексей, не умея выразить его по-русски, спрашивал нас: «Какой хвост у твоего имени?» Надобно знать, что на курильском языке хвост и конец называются одинаково. Мы не могли понять, что он хочет сказать, пока не вошла ему в голову счастливая мысль объяснить вопрос свой примером. Он сказал: «Вот меня зовут Алексей, и еще хвост у имени моего, Максимыч, а у тебя какой ич?»

80

Японские лекари нимало не заботятся, чтобы больные их наблюдали диету, они всегда советуют им более есть, и чем более больные едят, тем они довольнее, ибо хороший аппетит, по их мнению, всегда есть верный признак скорого выздоровления.

81

Имя этого чиновника Отахи-Коеки.

82

Японцы большие охотники до редкостей: первая их страсть собирать какие-нибудь необыкновенные вещицы. При нас не было ни одного солдата, который бы не показал нам чего-нибудь почитаемого им редкостью; у некоторых хранились в нескольких бумагах складные матросские ножи, полученные ими от Лаксманова экипажа; другие берегли медные деньги наши или пуговки; иной хранил какую-нибудь бездельную ракушку или камешек и т. п.

83

По главному начальству сего чиновника над всей областью, должность его, конечно, соответствует тому званию, что в Европе называется губернатором; почему мы его и называли так, но у японцев он называется, когда о нем говорят с почтением, буйнио или, в обыкновенных разговорах, бунио и буниосо; почему впоследствии я буду называть его бунио.

84

С самого того дня, как нас взяли, по сие время японцы только один раз в дороге вымыли наши рубашки, и то, по неимению мыла, очень дурно. Итак, легко вообразить себе можно, до какой степени ныне они были черны и даже гадки, следовательно, позволение вымыть их должны были мы почитать немаловажным снисхождением.

85

Ванну японцы сделали для нас в пребольшом чану, нагрев воду посредством вставленной в боку чана медной трубы с небольшой каморой вместо печки, в которой жгли дрова несколько часов сряду, пока вода не согрелась. Они посылали нас мыться по очереди, начиная с меня и до Алексея, и всех в одной и той же воде. Сначала нам показалось досадно, мы думали, что они в этом случае поступают с нами, как с презренными преступниками, которых восемь человек могут мыться в одной грязной воде, но успокоились совершенно с сей стороны, когда, к немалому нашему удивлению, увидели, что после всех нас в той же самой воде, не прибавляя ни капли свежей, мылись три или четыре человека из наших караульных солдат императорской службы. Звание сие довольно почетное в Японии. Из сего видно, что японцы нимало не брезгливы и не имеют отвращения к христианам, которых многие другие азиаты считают существами погаными.

86

То есть точно в то время, когда мы пришли к их берегам, как будто нарочно, чтоб подтвердить показание курильцев.

87

Не должно позабыть, что прежде сего слепой случай заставил нас попасть на число семь, говоря о судах, находившихся в Петропавловской гавани.

88

Японцы редьку варят в похлебке, как богатые, так и бедные люди, словом сказать, редька у японцев точно в таком же употреблении, как у нас капуста, а сверх того они солят ее и подают к кушаньям вместо соли, кусочка по два, которые с рыбой или со всем тем, что хотят посолить, прикусывают не по многу.

89

У японцев нет в употреблении носовых платков, они сморкаются и плюют в писчую бумагу, которую для сего всегда носят с собою в книжке или за рукавами; богатые люди употребляют лучший сорт бумаги, а бедные похуже, нам в Хакодате давали очень дурную бумагу, а в этом случае дали из лучшего сорта.

358

В книжках на декабрь 1821 г., на январь и февраль 1822 г.

359

Павел Петрович Свиньин.

360

Если корабль, приближаясь ночью к берегам, до того запутается в счислении, что не будет знать своего места, в таком случае благоразумие заставляет лечь в дрейф и дождаться рассвета: ибо лучше потерять ночь хода, чем подвергать себя гибели.

361

Иностранцы, путешествовавшие по России, давно заметили, что у нас все лучшего состояния люди знают разные чужие языки и между собою даже не иначе хотят говорить, как по-французски. Но как бы они удивились, если б узнали, что из всех офицеров и гардемаринов линейного корабля только двое могли объясняться с иностранцами! К чести нынешних морских офицеров надобно сказать, что они более прежних стараются выучивать как чужие языки, так и словесность своего собственного и некоторые из них занимаются с успехом полезными переводами и сочинениями. И действительно, ничто так не нужно морскому офицеру в чужом порте, как знание иностранных языков. Сколь неприятно и тягостно должно быть для начальника корабля или эскадры, находящейся за границей, как в сношениях его с разными державами, так и в частных обществах с иностранцами употреблять беспрестанно переводчиков. Когда один адмирал пенял главнокомандующему английского флота, что он не сообщил ему тайной цели некоторых военных приготовлений, о которых знать адмирал имел право, англичанин извинялся тем, что он не мог иначе с ним говорить, как посредством молодых офицеров, его переводчиков, которым он опасался вверить тайну столь великой важности. Но незнание вовремя сей тайны наделало адмиралу много хлопот.

362

Сим именем называется волнение, производимое сильным ветром, дующим с моря. Бурун бывает также и при безветрии на открытых берегах, где есть прилив.

363

Все подобные сему неслыханные беспорядки должно относить к старым временам, но ныне едва ли случиться может, чтоб начальник, отправляя куда-нибудь своего подчиненного, позабыл сказать ему, зачем он его посылает.

364

Самый нижний брус под кораблем, простирающийся во всю длину его, толстый, составленный из многих брусьев, скрепленных между собою толстыми железными болтами.

365

Рапорт в государственную Адмиралтейств-коллегию, записанный в корабельном протоколе под № 234, 18 октября.

366

Признание, сделанное на бумаге лейтенантом и штурманом в перемене курса без ведома капитанского; оно отправлено в Адмиралтейскую коллегию и находится в ее архиве.

367

Морского устава в книге 3, главе 1, § 14, строго предписано капитану наблюдать осторожность в ходу.

368

Морского устава книга 3, глава IV, § 9. «Не может (лейтенант) переменить курса или корабль поворотить на другой борт без доклада капитанского, под лишением чина».

369

Из рапорта капитанского видно, что рядовые были призваны в совет во всех случаях, как то: они решили, что нужно срубить мачты, отдаваться далее на мель по канату и пр.

Комментарии

1

«Надежда» и «Нева» – корабли русской экспедиции И. Ф. Крузенштерна, совершившие первое в истории русского флота кругосветное плавание (1803–1806 гг.).

2

«По гондеку 91 фут, по килю 80». Гондек – нижняя палуба корабля. Длина парусных судов измерялась по палубной и килевой частям.

3

Шлюп – небольшое военное трехмачтовое парусное судно, длиной до 40 метров, шириной – до 9 метров. Обычно использовалось для экспедиционных исследований.

4

Бушприт (бугшприт) – горизонтальная или наклонная мачта, укрепляемая в носу судна.

5

Марсы – небольшие площадки, расположенные на мачтах в месте крепления ее второго колена – стеньги. Служат для размещения матросов, управляющих парусами.

6

Рангоут – все приспособления для наблюдения и подъема парусов (мачты, реи и пр.).

7

Крузенштерн Иван Федорович – руководитель первой русской кругосветной экспедиции (1803–1806).

8

«Мили, коих в градусе шестьдесят» – имеются в виду английские морские мили, равные 1,852 километра.

9

«Румбами правого компаса» автор называет румбы, исправленные с учетом склонения (см. примечание В. М. Головнина на с. 465).

2. Всякий день, кроме чрезвычайно ненастных, койки выносить наверх в 7 часов поутру и раздавать за четверть часа до захождения солнца.

3. В очень ненастные дни коек наверх не выносить, однако ж с планок снимать и складывать посредине судна на сундуки и в грот-люк{46}.

4. Наблюдающему за чистотой офицеру в свой день чаще ходить по деку{47} и посылать гардемарина смотреть, чтобы служители днем не спали, чтобы мокроты в банках{48} не было, чтобы в банках отнюдь никакого мокрого платья не лежало, и на низу сушить ничего не позволять.

5. Все служительские вещи должны храниться в чемоданах, для коих отведено особое место, в банках же никаких вещей, кроме необходимого платья, не иметь.

6. Баки, ложки и все другие нужные для стола вещи хранить поартельно в нарочно для них сделанных местах, а в банках их не держать и полок никаких отнюдь не делать.

7. Время на завтрак, обед и ужин определяется по получасу; к завтраку свистать в 8 часов, к обеду в 12 часов, а к ужину за полтора часа до захождения солнца. Сие разумеется, если работы нет, в прочем – смотря по обстоятельствам.

8. После обеда и ужина все бывшие в употреблении баки, ложки и пр. перемыть, вытереть и положить на свои места; палубу подмести и мокроту вытереть.

9. Мокрыми швабрами никогда нижней палубы не тереть. Дней для мытья оной не назначается; а когда я велю мыть нижнюю палубу (что всегда будет в хорошую погоду), то пушки выдвинуть, все мелкие вещи передвинуть или вынести наверх; и коль скоро палуба вымыта, то пока совсем не высохнет, служителям вниз сходить не позволять.

10. Вахтенным офицерам наблюдать, чтобы во всякую хорошую погоду виндзейли{49} были спущены в люки, в трюм, – от времени, как служители вынесут койки наверх, до раздачи оных.

11. По смене с вахты или после какой работы мокрого платья на низу держать не позволять; а у лестницы все скинув, сложить в шлюпку на ростры{50} или в другое удобное место, а потом в хорошую погоду развесить для просушки.

12. Для мытья белья один день в неделю назначается, смотря по погоде. Половина команды должна мыть в один раз; для сего варить в котле пресную воду. Соленой же водой рубашек, простыней и шейных платков не мыть, а прочее платье мыть в соленой воде вместе с койками.

13. Для починки платья дается один день в неделю, смотря по погоде; а если погода хороша, то суббота назначается, буде работа не помешает.

14. Вахтенные офицеры должны также строго наблюдать, чтобы в ночное время или в мокрую и сырую погоду служители отнюдь не выходили бы за чем-нибудь наверх без верхнего платья, в одних рубашках, кроме опасных и чрезвычайных случаев, где они вмиг понадобятся.

15. Вахтенным офицерам особым образом предписывается наблюдать, чтобы служители ни под каким видом не спали и не лежали на деке, а особенно на мокром или во влажную погоду.

16. В неделю один раз, если погода позволит, просушивать служительские постели, подушки и другие к ним принадлежащие вещи, которые для сего раскладывать по рострам, развешивать по сеткам и вантам{51}.

17. Служители должны белье переменять на себе два раза в неделю, в которые дни вахтенные командиры должны свои вахты осматривать, к чему назначаются воскресенье и среда.

Провиант служителям производил я вообще по следующему положению, согласно с мнением капитана Крузенштерна.

В портах: мясо свежее по фунту на человека ежедневно, варя оное в супе с зеленью разного рода, какую можно было получить; прочую провизию по уставу, кроме гороха, крупы на кашу и масла, которые, заменяясь мясом и зеленью, оставались натурально в казне. В жарких климатах выдавал я служителям иногда вместо сухарей мягкий хлеб.

В море: в умеренных климатах производилась обыкновенная порция по уставу, когда не было признаков цинготной болезни; в сем случае я особенно следовал капитану Крузенштерну. В поданном от него мнении в Коллегию он говорит, что «всегда старался производить служителям провиант как можно сходнее с регламентным положением». В жарком климате, смотря по погоде, я давал мясо соленое четыре дня в неделю; а горох и кашу три дня, и мясо не всегда согласно уставу, а иногда по полуфунту и часто по четверти фунта, варя оное во щах с крупой и кислой капустой или в супе с крупой и бульоном попеременно, соображаясь с погодой и следуя советам лекаря.

Английский капитан Бляй, бывший в вояже с капитаном Куком и после ставший известным в Европе по удивительному своему спасению на небольшом гребном судне, на коем он переплыл в 41 день около 4000 миль, в 1788 году был послан английским правительством в Тихий океан на судне «Bounty»{98}, нарочно для сего вояжа приготовленном в королевском доке. В продолжение 30 дней, кои он находился у мыса Горн, почти беспрестанно дули противные крепкие ветры, которые вместе с ужасным волнением причинили судну его такую течь, что они каждый час принуждены были помпами выливать воду; а напоследок сей случай и показавшаяся в команде болезнь заставили его спуститься к мысу Доброй Надежды и идти в Тихий океан около Новой Голландии{99}.

Надежда была весьма слаба с успехом совершить мое предприятие. Ни малейших признаков к перемене ветра не было, ртуть в барометре стояла весьма низко, что по большей части во всех широтах выше тропиков означает продолжение западного ветра. Облака и тучи с дождем, снегом или градом неслись быстро по ветру, который, нимало не утихая, дул сильными шквалами.

С другой стороны, владычествующие в больших широтах западные ветры обещали нам скорый переход к мысу Доброй Надежды, где, исправя судно, дав время людям отдохнуть и запастись свежими провизиями и зеленью, я мог продолжать путь или Китайским морем, с попутным муссоном, или около Новой Голландии, если бы скоро могли мы оставить мыс Доброй Надежды, смотря по времени нашего от него отправления. На обеих сих дорогах есть дружеские порты,[12] и которым бы путем я ни пошел, в обоих случаях мог достигнуть Камчатки прежде осени, хотя и гораздо позднее, нежели когда бы нам благополучно удалось обойти мыс Горн.

Рассматривая со вниманием все вышеозначенные обстоятельства, я принял намерение не полагаться на подверженную сомнению удачу и, не теряя напрасно времени у мыса Горн, спуститься к мысу Доброй Надежды, стараясь достигнуть Камчатки, хотя дальнейшим, но зато вернейшим путем; а потому 29 февраля в 10 часов утра, будучи в широте 56°40′, долготе 78°, мы спустились от ветра и стали держать к О; ветер тогда был W, облака иногда неслись почти прямо к N, поднимаясь на горизонте, но после переменяли свое направление и шли по ветру.

10, 11, 12-го и до полудня 13-го числа ветер дул крепкий, по большей части шквалами, с западной стороны, и точно таким же образом, как у мыса Горн, переходя в NW и SW четверти, из одной в другую, причиняя тем чрезвычайное волнение. Во все сие время погода вообще была облачная и пасмурная и часто шел дождь. За две недели перед сим такой ветер был бы для нас чрезмерно несносен. Но здесь мы с удовольствием смотрели на его возобновление, как потому, что он был нам попутный, так и для того, что мы более уверились в наступлении периодических продолжительных бурь у мыса Горн, между которым и нами не было никакого берега, следовательно, дующие на здешнем меридиане западные штормы приходят оттуда. С полудня 13-го числа ветер стал утихать, а с захождением солнца наступил штиль; ночью шел проливной дождь, блистала молния и слышен был гром; мы тогда находились в широте 50°41′.

На рассвете в 6-м часу 27-го числа открылся нам прямо впереди западный из островов Тристан-да-Кунья{100}, названный на английских картах Неприступным (Inaccessible), в расстоянии по глазомеру 25 или 30 миль, а скоро после и остров Тристан показался. Он сверху более половины вышины покрыт был облаками.

В 11-м часу прошли мы линию створа островов Неприступный и Найтенгель в расстоянии от первого 12 или 15 миль.

Если южный его берег столько же высок и так же утесист, как и северный, то имя Неприступный не без причины ему дано: с северной стороны нет никаких средств к нему пристать – утесистые, перпендикулярные скалы означают большую глубину подле самого берега, который, встречая океанские воды, производит ужасный прибой. До полудня остров Тристан был почти весь скрыт в облаках, а после атмосфера над ним прочистилась, и мы увидели до самой ночи вершину его, покрытую снегом. Он чрезвычайно высок. Видом он очень похож на купол или на обращенный вверх дном котел. Другие два острова, говоря о них сравнительно с Тристаном, очень низки.

Коль же скоро дело дойдет до окончательного расчета и вам принесут список доставленным для вас вещам, написанный самой чистой рукой, на прекрасной золотообрезной бумаге, украшенной гербом Англии или каким-нибудь эмблематическим изображением, весьма искусно выгравированным, то, взглянув на красные графы, заключающие в себе цены вещам, вы ужаснетесь. Но на вопрос, отчего бы могла последовать такая великая разность в ценах, объявленных прежде и поставленных в счете, вам в минуту, нимало не запинаясь, отвечают, что слух пронесся, будто составляющаяся в таком-то порте сильная экспедиция назначается в Индию и должна зайти непременно к мысу Доброй Надежды, а потому-то на все вещи и припасы цены и поднялись до такой чрезвычайной дороговизны. Притом прибавят еще, что если сам агент или один из его приказчиков ночью не скакал бы верхом по окрестным селениям и не успел бы уговорить поселян сделать уступку, то вещи пришли бы еще дороже и того.

Нередко сама судьба благоприятствует им и подает причину оправдать себя в возвышении цен, как то: проливные дожди испортили дороги, и поселяне ни за какую бы плату не согласились везти требуемых у них вещей, если бы агент из особенного усердия к пользам вашим не склонил их к тому; а иногда чрезвычайные продолжительные жары, бывшие внутри колонии, наделали много вреда в поле, и весть сия в окрестностях города была причиной внезапного возвышения цен. Словом сказать, господа сии так способны и скоры на выдумки и имеют столько различных средств себя оправдать и притвориться честнейшими людьми в свете, что невозможно никак, обнаружа и улича в обмане, принудить их законным образом взять настоящие цены.

Счета их должны быть непременно уплачены; если же кто добровольно не захочет с ними разделаться, то колониальное правление признает их справедливыми и принудит по ним деньги заплатить все сполна. А неопытному, обманутому страннику предоставляется только право посердиться, побраниться и про себя назвать всех таких агентов бездельниками; а если кому угодно, то, пожалуй, можно и в журнал свой вояжный это замечание вместить, что теперь и я делаю, а более взять нечего.

О характере, обычае и образе жизни жителей

Я не буду говорить здесь о сельских жителях,[17] из коих очень малое число мне удавалось видеть, и то на самое короткое время. Приезжающие сюда ненадолго иностранцы почти совсем никакого дела до них иметь не могут; они бывают и видят беспрестанно городских жителей, которых считают более четвертой доли всего населения.

Скромная наружная вежливость и тихий нрав суть две главные черты характера капских жителей. В разговорах они стараются быть осторожными. Все здешние жители, можно сказать, вообще воздержанны; домашние расходы их очень умеренны. Нажить деньги почитают они главной целью своей жизни, а потому самая большая часть городских жителей люди торговые, да и сами чиновники употребляют разные средства приобресть достаток, и нередко такие средства бывают несоответственны званию их и у других народов показались бы унизительными, как то: пускать в свои дома постояльцев и содержать их столом за известную плату по предварительному условию.

Готтентоты

Из альбома путешествий XIX века

Здешние голландцы, занимаясь с самой юности только торгами и изысканием способов обогатиться, недалеко успели в просвещении, и потому их разговоры всегда бывают скучны и незанимательны. Погода, городские происшествия, торговля, прибытие конвоев и некоторые, непосредственно касающиеся до них политические перемены суть главные и, можно сказать, единственные предметы всех их разговоров. Они или делом занимаются, или курят табак; до публичных собраний не охотники и никаких увеселений не терпят.

Молодые люди любят танцевать, но у себя в домашних собраниях. В театре, однако ж, бывают, но, кажется, более для обряда: во всю пьесу они беспрестанно разговаривают между собою, и, по-видимому, никакая сцена их тронуть не может в трагедии или рассмешить в комедии.

Ветер вскоре после полудня стих, но дождь шел до вечера, а к вечеру прочистилось. Вечером, по совету островитян, поехали мы на берег ловить рыбу, ибо они нам сказали, что теперь ветром много ее в залив нагнало. Они нам помогали вытаскивать невод. Успех был очень невелик: мы поймали две рыбы; и как мы знали по повествованию Форстера, что в здешних водах есть рыба ядовитого свойства, почему и спрашивали у них, можно ли пойманную нами рыбу есть. Они все говорили, что можно; но один молодой малый, видно желая над нами пошутить, показал на лучшую рыбу, говоря: або, або, або, что значит не годится, но все другие, показывая в рот, сказали: ани, ани (есть). Тогда он засмеялся и сам сделал знак, что рыбу сию есть можно.

Островитяне обходились с нами совершенно по-дружески. Они нам не сделали ни малейшего вреда и не причинили никакого беспокойства; но, напротив того, старались нам услуживать, как умели. Сначала я не позволял никому выменивать у них никаких редкостей, дабы тем понудить их приносить к нам более съестных припасов. Но теперь, увидев, что мы от них все получили, чем они расположены были нас снабдить, я дал позволение выменивать у них, кому что угодно. Они охотно расставались со всем своим оружием за наши безделки, кроме дубинок, которые нелегко могли мы от них получить, ибо они делаются из весьма крепкого дерева, казуарина называемого, и на работу коих употребляется много времени.

Мы заметили, что танцы в менах с нами, будучи отменно пристрастны к нарядам, предпочитали блестящие безделки полезным вещам, коих употребление мы им показывали на самом деле.

В 12-м часу ночи ветер сделался тихий, с легкими порывами, прямо от огнедышащей горы, которая от нас была не более как в 5 или 6 милях. Прежде она всякую ночь извергала пламя, а ударов слышно не было, но в сию ночь пламени мы не видали, а слышны были частые глухие звуки, подобные отдаленному грому, и необычайный треск; ветром нанесло на шлюп много самого мелкого пепла и слышен был серный запах, а на рассвете увидели, что из разных мест по отлогостям горы поднимались густые пары. То же самое мы и прежде замечали после всякого дождя.

Теперь мы были совсем готовы к походу; нужное количество дров и воды запасли, каких можно было растений и кореньев, годных в пищу, мы наменяли; а с свиньями и курами они никак расстаться не хотели.

Итак, не имея более надобности здесь оставаться, мы в половине шестого часа утра 31-го числа снялись с якоря и пошли из гавани. Лишь только жители приметили, что мы их оставляем, как вдруг на всех берегах кругом нас раздалось громогласное: «Эввау! Эввау!» Погода скоро стихла и дала Гунаме время приехать к нам со своим сыном и четырьмя или пятью другими товарищами. Подъезжая к шлюпу, они беспрестанно кричали: «Диана! Диана!» – и показывали руками к якорному нашему месту. Но коль скоро приехали близко, то завыли голосом, что-то припевая, и утирали слезы, которые действительно непритворно текли у них из глаз.

Гунама привез мне в гостинец корень ям, в котором весу было 16 ½ фунта. За это мы им дали некоторые подарки, и тогда же шлюп от нашедшего ветра, взяв ход, стал их оставлять. В то время они беспрестанно махали руками, показывая на гавань, а Гунама повторял жалким голосом: «Диана-а! Диана-а! а! Диана!» Такова чувствительность сих островитян: они плакали и кричали вслед за нами, доколе могли мы слышать. Наконец, отстав довольно далеко, воротились назад.

Расставание с новыми нашими приятелями Тихого океана не слишком для нас было огорчительно, хотя слезы и вопли их несколько нас и тронули. Но в самое то время, как мы выходили из залива, с нами случилось несчастие, которое было ближе к сердцу: в 7-м часу умер плотничный наш десятник Иван Савельев от простудной горячки. Он занемог 27-го числа сего месяца, а через четыре дня лишился жизни, быв чрезвычайно здоровым, тучным и сильным человеком. Знание его своей должности, усердие и расторопность, а притом кроткий нрав и отменно хорошее поведение делали его для нас бесценным человеком. Потерю его мы все много чувствовали, и, по неимению более людей его ремесла, должность его я возложил на матроса Филиппа Романова.

Сначала я хотел было на несколько часов остаться в гавани, чтобы похоронить на берегу тело усопшего. Но после рассудил, что нам нельзя было сего сделать тайно от жителей острова, ибо они примечали каждый наш шаг.

В исходе 11-го часа, при умеренном ветре и при ясной погоде, прошли мы на NtO, в расстоянии по глазомеру 6 миль, юго-западную оконечность острова Эмира{152}. Здесь мы взяли пункт нашего отшествия, от которого и стали вести счисление. На сем же месте, с обрядами нашей веры, какие только было можно учинить без священника, и с церемониею по морскому уставу, предали мы бренные останки нашего покойника водам океана на неизмеримой глубине.

Лаперуз, пройдя пролив (после названный его именем) между полуостровом Сахалин{162} и островом Мацмай{163} в половине августа 1787 года, от мыса Анива до мыса Тру острова Штатенландия (земли Штатов), никакой земли не видал и, усмотрев сей мыс 19 августа по новому стилю, видел после того Компанейскую Землю и Марикан{164}, между коими прошел, назвав сей пролив именем своего фрегата La Boussole (компас). Почти беспрестанные густые туманы препятствовали ему производить дальнейшую опись Курильских островов, и он нашелся принужденным, оставив свое намерение, идти в Камчатку. На сем пути не видал он, по причине туманов, ни одного Курильского острова, кроме трех вышепомянутых. Это было, по старому стилю, в первых числах сентября.

Капитан Сарычев (в изданном им путешествии по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю, Восточному океану и пр.) пишет, что из Авачинской губы отправились они 6 августа (по старому стилю) 1792 года с намерением описывать Корейское море{165}, и шли к SW вдоль Курильской гряды; но сырые туманы препятствовали им видеть землю до 20-го числа, а тогда, будучи в широте 47°28′, увидели они, как Сарычев полагает, остров Марикан и некоторые другие. Они хотели осмотреть их, но туманы помешали. Позднее время принудило их оставить намерение описывать Корейское море и возвратиться в Охотск. На обратном пути видели они седьмой остров и пик на двенадцатом острове; потом видели южный край второго острова и верхи трех сопок пятого; но все это являлось в тумане, так что они не могли определить географическое положение сих мест.

Английский капитан Бротон, в 1796 году, оставив Волканический залив, находящийся на южном крае Мацмая, плыл по восточную сторону сего острова, прошел между островами Кунасири и Итуруп, приняв первый из них за часть Мацмая. Потом, идучи вдоль северо-западного берега острова Итуруп (Штатенландия), видел лишь первую половину его протяжения и северо-восточную оконечность, не зная, что они составляют один и тот же остров, пройдя вдоль западной стороны Урупа (Компанейской Земли) и Симусира (Марикана), доходил до острова Кетой; оттуда воротясь, проходил по южную сторону Урупа, Итурупа и Кунасири, не сделав никаких примечаний о берегах сих островов. Сколько, впрочем, велико ни было желание капитана Бротона точнейшим образом осмотреть сии столь малоизвестные земли, но он не успел в своем намерении по причине туманов, крепких ветров и вообще неблагоприятной погоды. Плавание капитана Бротона по водам южных Курильских островов происходило в октябре.

Капитан Крузенштерн, в 1805 году, возвращаясь из Японии на Камчатку, находился у Курильских островов в последних числах мая и в первых июня. Потом, идучи к полуострову Сахалин, проходил он мимо них в первой половине июля, а на обратном пути – в исходе августа.[50] Мне это известно было по карте, приложенной к вояжу капитана Крузенштерна, но, не читавши второй части его вояжа, я не знал, какие погоды он встретил у Курильских островов.

Кроме сих знаменитых мореплавателей, у которых я, так сказать, заимствовал советы в моем деле, старался я также и здесь, в Камчатке, отыскать людей, бывавших в местах, предназначенных мне для описи, и расспрашивал их обо всех обстоятельствах с большой подробностью. Но от людей, не знающих мореплавания и вообще с весьма ограниченными понятиями, каковы камчатские промышленники, которые одни только, вместе с гражданскими чиновниками, ездят на ближние обитаемые Курильские острова для сбора ясака и прочего, мало можно получить нужных мореплавателю сведений. Они знают только, что летом бывают ясные дни и хорошие погоды; но как часто и в каких месяцах более – обстоятельно сказать не могут.

Но некто, подштурман Андреев, человек с порядочными по своему званию сведениями, бывший с лейтенантом Хвостовым на компанейском{166} судне у южных Курильских островов в первых числах июня, уверял меня, что тогда погоды стояли хорошие. В прошлом году я шел из Камчатки в Америку в июне, а возвращался в августе и сентябре; в оба раза имел я очень часто пасмурные погоды и туманы, а горизонт почти каждый день был покрыт мрачностью.

Итак, все вышесказанное мною о погодах в Восточном океане уверяло меня, что этому морю свойственны туманы, что они бывают здесь часты и продолжительны во всех месяцах без исключения, только в одних чаще, нежели в других, и что здесь нет такого времени года, в которое хорошие и ясные дни стояли бы по неделе сряду. Это самое заставило меня думать, что для описи такого пространного берега непременно нужно употребить целое лето, с начала мая по октябрь. Для сего надобно стараться сколько возможно держаться ближе берегов, если ветер позволяет, во всякую погоду и, когда выяснит или туман прочистится, тотчас подходить к ним вплоть. Иначе в три года едва ли можно кончить сию опись, если только употреблять на то средние летние месяцы, то есть июнь и июль. Сии заключения понудили меня приступить к делу как возможно ранее.

Сделав все это, японцы сели в середине комнаты кругом жаровни и начали пить чай и курить табак. Если б львы таким образом были связаны, как мы, то можно было бы между ними спать покойно без всякого опасения. Но японцы не могли быть спокойны: они каждую четверть часа осматривали всех нас – не ослабли ли веревки.

Здесь свели нас с матросом Макаровым; от крепости до того места его вели особо. Он сказал нам, что японцы, захватив его в крепости, тотчас привели в какую-то казарму, где солдаты потчевали его саке и кашею, и он довольно исправно поел. Потом связали ему руки и повели из города, но лишь только вышли в поле, то развязали его тотчас и до самого здешнего селения вели развязанного, позволяя часто по дороге отдыхать. Один же из конвойных несколько раз давал ему пить из своей дорожной фляжки саке, а подойдя уж к самому селению, опять его связали, но не туго.

В таком положении мы находились до самой ночи. Я и теперь не могу помыслить без ужаса о тогдашнем моем состоянии. Великодушные поступки Мура и Хлебникова при сем случае еще более терзали дух мой: они не только не упрекали меня в моей неосторожной доверенности к японцам, ввергнувшей их в погибель, но даже старались успокаивать меня и защищать, когда некоторые из матросов начинали роптать, приписывая гибель свою моей оплошности.

Я признаюсь, что за упреки тех матросов ни теперь, ни тогда не имел я против их ни малейшего неудовольствия: они были совершенно правы. Притом негодование свое ко мне изъявляли они очень скромно, не употребив ни одного не только дерзкого, но даже неучтивого слова, а тем чувствительнее были для меня их жалобы. Положение наше делало нас равными; мы никогда не надеялись возвратиться в отечество, следовательно, простые люди, с другими чувствами и хуже ко мне расположенные, могли бы употребить свой язык и по крайней мере хоть дерзкой бранью отомстить или наказать меня за свое несчастие, но наши матросы были очень далеки от этого.

Несмотря на ужасную, можно сказать, нестерпимую боль, которую я чувствовал в руках и во всех костях, будучи так жестоко связан, душевные терзания заставляли меня по временам забываться и не чувствовать почти никакой боли, но при малейшем движении, даже одной головой, несносный лом разливался мгновенно по всему телу, и я тысячу раз просил у Бога смерти как величайшей милости.

По наступлении темноты конвойные наши засуетились и стали собираться в дорогу. Около полуночи принесли в нашу комнату широкую доску, к углам коей были привязаны веревки, как бывает на весах, другими концами вверху вместе связанные с продетым сквозь них шестом, которым несли доску люди на плечах. Японцы, положив меня на эту доску, понесли вон.

Опасаясь, что нас хотят разлучить и что это, может быть, последнее наше в сей жизни свидание, мы простились со слезами и с такой искренностью, как прощаются умирающие. Прощание со мною матросов меня чрезвычайно тронуло: они навзрыд плакали.

Меня принесли к морскому берегу и положили в большую лодку на рогожу; через несколько минут таким же образом принесли Мура и положили со мною в одну лодку. Этим неожиданным случаем я был чрезвычайно обрадован и почувствовал на короткое время некоторое облегчение в душевной скорби. Потом принесли Хлебникова, матросов Симонова и Васильева, а прочих троих поместили в другую лодку. Наконец, между каждыми двумя из нас сели по вооруженному солдату и покрыли нас рогожами, а приготовившись совсем, отвалили от берега и повезли нас, куда – неизвестно.

Японцы сидели смирно, не говоря ни слова и не обращая ни малейшего внимания на наши стоны. Только один молодой человек, лет двадцати, умевший говорить по-курильски и служивший нам переводчиком, сидя в весле, беспрестанно пел песни и передразнивал нас, подражая нашему голосу и стонам, когда мы, от боли и от душевного мучения, иногда взывали к Богу.

Японцы объяснение наше слушали со вниманием и на все говорили: «Да. Так». Но сами смеялись и, казалось, ничему не верили. Они хотели знать настоящее значение бумаги Хвостова, где он взял медали и действительно ли Хвостов и Никола-Сандрееч один и тот же человек. При переводе бумаги мы принуждены были уверить японцев, что российский фрегат не значит то, чтобы это было императорское военное судно, ибо фрегат может быть и купеческий, а российский означает только, что он принадлежит русским. Другую перемену мы сделали в изъяснении владимирской ленты, назвав ее полосатой лентой. Ибо мы уже хорошо знали приятелей своих японцев: если б сказать им истинное значение сего наименования, то они стали бы нас пять или шесть часов мучить вопросами: надлежало бы сказать, кто учредил сей орден, на какой конец, кто был Владимир, когда царствовал, чем прославился, почему ордену дано его имя, есть ли какие другие ордена в России, какие их преимущества и т. п., словом – надобно было бы объяснить все наши орденские статуты; теперь же все это изъяснено было одним словом полосатой ленты.

Что принадлежит до медалей, то мы сказали японцам: «Хотя никто в России не имеет права носить медали, кому не пожалована она государем, но серебряные медали даются у нас рядовым за храбрость, оказанную ими на войне, и также другим невысокого состояния людям за какую-нибудь услугу отечеству, и их можно купить после умерших. Хвостов же купил ли эти медали или снял со своих подчиненных промышленных, которые, может быть, находившись прежде в императорской службе, их получили, – нам неизвестно. В рассуждении же его имени мы только можем сказать, что судами, нападавшими на ваши берега, действительно начальствовал бывший в службе торговой компании лейтенант по имени Хвостов; если он вам известен под именем Никола-Сандрееч, то это один и тот же человек». С такими нашими ответами японцы ушли от нас.

На другой день (1 сентября) поутру привели нас в замок к градоначальнику, наблюдая во всем прежний порядок, а сверх того, по причине бывшего тогда дождя, шел подле каждого из нас работник и нес над головою зонтик, чтобы нас не замочило. Такую же предосторожность брали они всегда и после, когда водили нас в ненастную погоду.

Там сначала они нас расспрашивали о грамоте и медалях Хвостова.

Между вопросами своими о бумагах Хвостова японцы спрашивали нас и о других предметах, из коих, по-видимому, более всего занимали и беспокоили их две небольшие медные дощечки, оставленные нами на Итурупе и на Кунасири. На первом из сих островов мы вручили ее самому японскому чиновнику, а на последнем оставили в пустом селении. На сих дощечках была вырезана следующая латинская и русская надпись:

Nav. Imp. Russ «Diana»

An. Dom. 1811

E. И. В. шлюп «Диана»

Капитан-лейтенант Головнин.

Мы оставляли такие дощечки на всех островах, нами посещаемых, как на обитаемых, так и на тех, где жителей не было, прибивая оные к деревьям, с тем чтобы в случае кораблекрушения и гибели нашей со временем могло быть открыто, где мы были и где должно было последовать с нами несчастье. Объяснив сии причины японцам, мы не могли их убедить в истине. Сначала они несколько раз принимались расспрашивать нас, что означает надпись, и требовали объяснения на каждое слово порознь, переставляя иногда их в другой порядок и надеясь тем нас запутать; потом сказали нам, что они слышали в Нагасаки от голландцев, будто такие дощечки европейцы оставляют на тех пустых островах, которые хотят присвоить себе во владение, – итак, не имели ли и мы того же намерения? Ответ наш, что доски, о коих они говорят, оставлять есть у европейцев обыкновение, только с другой надписью, не мог их успокоить; прямо они нам не говорили, но мы ясно могли видеть, что они нам не верили и сомневались, так ли мы переводим нашу надпись.

Возвратились мы из замка уже поздно вечером.

Положение наше всем нам казалось самым ужасным. Опровергнуть подложность грамоты Хвостова мы считали невозможным, и как мы ни рассуждали, но видели, что японцы не иначе должны о нас думать, как о шпионах.

На другой или на третий день после сего происшествия, когда дежурный чиновник, лекарь и переводчик во время обыкновенного утреннего своего посещения занимались с Муром и расспрашивали его о русских словах, Алексей несколько раз проходил по коридору подле моей каморки, глядел на меня пристально, изредка посматривая на японцев, и, казалось, хотел сообщить мне что-то тайно от них, но когда я начинал с ним говорить, он не отвечал ни слова. Наконец, сыскав случай, когда японцы на нас не смотрели, вдруг бросил ко мне сквозь решетку завернутую бумажку. Я тотчас наступил на нее ногой и стоял на одном месте, пока японцы не ушли; потом, взяв ее, нашел, что в нескольких лоскутках бумаги завернуты были небольшой железный гвоздик и записка, гвоздем писанная. Подписана она была Хлебниковым, но я не мог разобрать ее, сколько ни старался: черты многих слов были неявственны; я только мог прочитать в разных строках следующие слова: Бог, надежда, камчатский исправник Ламакин, Алексей, курильцы, будьте осторожны и несколько других.