99

Японцы не употребляют ни ложек, ни вилок, а едят двумя тоненькими палочками, жидкое же кушанье прихлебывают из чашки, как мы чай, почему в дороге еще курильцы сделали для нас маленькие деревянные ложечки, из коих одна теперь пригодилась нам на чернильницу.

100

У них перья не в употреблении, а пишут они кистями, которыми так скрытно нельзя было Хлебникову владеть; поэтому принуждены мы были прибегнуть к соломинкам, попавшимся на полу.

101

Надобно сказать, что он и прежде почти всякий раз при свидании с нами приветствовал нас вопросом о состоянии нашего здоровья, а иногда еще сверх того спрашивал, всем ли мы довольны, каково нас содержат и не делают ли нам каких обид.

102

У японцев огонь с очага ни летом, ни зимою не сходит от утра до вечера. Они беспрестанно сидят около него и курят табак, как мужчины, так и женщины, а на очаге всегда стоит чайник с чаем, ибо чай есть обыкновенное их питье для утоления жажды. Когда нет чаю, они пьют теплую воду, холодной же воду никак пить не могут. Они даже вино подогретое предпочитают холодному.

103

Японцы между местом нашего заключения и настоящею тюрьмой делали различие: первое они называли оксио, а последнюю ро, разность же, по словам их, состояла в том, что в тюрьме нет огня, не дают ни чаю, ни табаку, ни саке (которую ныне стали нам давать через четыре или пять дней по две чайные чашки), а также и кормят гораздо хуже и даже кашу дают порциями, впрочем, образ строения и строгость караула одинаковы. Мы сначала думали, что оксио значит место для содержания пленных; но после узнали, что в известных случаях они и своих людей в таких местах содержат. И так по всему можно назвать это место тюрьмою высшей степени.

104

Это был ярлык с японских вещей, которые взяты Хвостовым на Итурупе и привезены на Камчатку.

105

Мы трое в Европе считались бы среднего роста, но между японцами были великанами; матросы же наши и в гвардии его императорского величества были бы из первых. Итак, какими исполинами они должны были казаться японцам!

106

У японцев есть фамильные имена и собственные; только фамильное имя они ставят прежде, а собственное после; например: Вехара есть фамилия, а Кумаджеро собственное имя; говорят же и пишут Вехара Кумаджеро.

107

По выражению японского языка «белое сердце»; человека с дурными же свойствами они называют человеком с «черным сердцем».

108

Ныне (1812) первое число годау японцев было нашего 1 февраля, а как они считают лунные месяцы, дополняя недостаток к солнечному году через известное число лет прибавкою 13-го месяца, то их год в то же число солнечного года приходит через девятнадцать лет.

109

Этого, однако же, японцы не таили, потому что Теске после рассказывал нам то же.

110

Японцы празднуют Новый год целый месяц; но настоящее общее празднество продолжается только от новолуния до полнолуния, то есть две недели. В это время у них нет ни присутствия, ни работы, и ничем они не занимаются, а только ходят по гостям и пируют; в остальные же дни месяца трудолюбивые уже принимаются за работу. Новый год есть самый важный праздник в японском календаре. К нему шьют они обновы и делают великие приготовления, как у нас к Пасхе. Обыкновение требует в этот праздник всем знакомым, в том же городе находящимся, сделать визиты, а отсутствующих поздравить письмами; почему переводчики и караульные наши за несколько дней еще начали заготовлять визитные билеты и поздравительные письма.

111

Симонов и Васильев.

112

В здешних морях туманы суть всегдашние спутники восточных ветров.

113

Военные японцы всегда носят за поясом по сабле и по кинжалу; даже когда они и дома сидят, то одну саблю только снимают, а кинжал редко; если же когда и вынут его из-за кушака, а понадобится им хотя на одну минуту выйти из дома, тотчас опять берут, словом – без кинжала ни на минуту.

114

Или, по переводу Алексея, «как со своими земляками».

115

Японцы большие охотники до садов и любят подражать природе. Прогуливаясь по городу, мы заходили в некоторые дворы и почти на каждом находили, литерально сказать, судя по величине, лужу, обсаженную зеленью и деревцами, в середине коей две или три кучи земли представляли острова, на которых местами лежали каменья, изображающие скалы и утесы, а кое-где посажен тростник; на воде же плавали суда и лодки, весьма грубо сделанные. Это мы видели у бедных людей, у которых и весь двор не более нескольких сажен в окружности; но у богатых есть сады прекрасные. Мацмайский климат, невзирая на выгодное географическое положение сего острова, от местных причин не благоприятствует садоводству; но мы знаем по описанию самих японцев, что на главном их острове, Нифоне, есть множество великолепнейших садов, принадлежащих князьям и вельможам, из коих многие полагают в том главное свое удовольствие, чтобы в их садах прогуливался народ и удивлялся чрезвычайной их красоте и пышности.

38

Зеландская провинция Соединенных Штатов – нидерландская провинция Зеландия.

Остров Шопен (правильно: Схоувен) – нидерландский остров, расположенный в соединенном устье рек Шельда и Маас.

39

Норд-Форландский маяк – пункт в северной части пролива Па-де-Кале.

40

Доверский пролив (правильно: Дуврский) – английское название пролива Па-де-Кале.

41

Остров Уайт – остров в проливе Ла-Манш, принадлежащий Великобритании.

42

Портсмут– город-порт в проливе Ла-Манш, военно-морская база на юге Великобритании.

43

Английский канал – пролив Ла-Манш.

44

Фрегат «Спешный» и транспорт «Вильгельмина» – направлялись в Средиземное море к эскадре, руководимой адмиралом Синявиным. В момент их пребывания в Портсмуте было получено известие о разрыве отношений Англии и России. Англичане арестовали суда и конфисковали груз.

45

Гардемарин – воспитанник Мореходного корпуса. После окончания специальных классов выпускнику присваивалось звание корабельного гардемарина. После двух плаваний он производился в мичманы.

46

Грот-люк – люк, расположенный впереди главной мачты парусного корабля.

47

Дек – палуба на судне, а также пространство между палубами.

48

Банки – здесь: помещения для матросов.

49

Виндзейли – специальные парусинные рукава, предназначенные для вентиляции внутренних помещений судна.

50

Ростры – запас деревянных приспособлений для поднятия парусов. Обычно в связанном виде хранились у боковых бортов корабля.

51

Ванты – канаты (тросы), которыми укреплялись мачты и стеньги.

52

Спрюсова эссенция – экстракт канадской ели, из которого варили суррогатное пиво. Это средство применялось мореплавателями как противоцинготное.

53

Мыс Лизард – южный мыс полуострова Корнуолл (Великобритания).

54

Фальмут – английский порт, расположенный у западного выхода из пролива Ла-Манш.

55

Западная Индия – обобщенное название Антильских островов и Центральной Америки.

56

Кранцы – деревянные рамы или веревочные круги для хранения ядер на палубе.

57

Боканцы – балки, выдвинутые за борт и предназначенные для подвешивания шлюпок.

58

Порто-Санто – остров в Атлантическом океане, расположенный к северо-востоку от острова Мадейра.

59

Острова Дезертос – острова, расположенные к юго-востоку от острова Мадейра.

60

Пассатные ветры – постоянные ветры, дующие над океанами. В Северном полушарии они дуют с северо-востока и являются попутными для тех, кто плывет из Европы в Южную Америку. В Южном полушарии они дуют с юго-востока.

61

Острова Зеленого Мыса – острова в Атлантическом океане близ западной оконечности Африки.

62

Ванкувер Джордж (1758–1797) – английский мореплаватель, участник кругосветных путешествий Кука. В 1791 году руководил морской экспедицией, исследовавшей западные берега Северной и Южной Америки, а также Гавайские острова.

63

Лаперуз Жан Франсуа (1741–1788) – французский мореплаватель, исследовал острова Тихого океана, северо-восточные берега Азии и северо-западные берега Америки. Его именем назван пролив между островами Сахалин и Хоккайдо.

64

Дантркасто Жозеф Антуан (1739–1793) – французский мореплаватель. Его именем назван пролив между Тасманией и юго-западным мысом Австралии.

65

Шканцы – часть верхней палубы между средней и задней мачтами.

66

Петрель – буревестник.

67

Requin – так французы называют акул.

68

Шкафут – широкие доски, лежащие по бортам судна перед шканцами.

69

Бейдевинд – курс судна, составляющий острый угол с направлением ветра.

70

Аброголас (правильно: Аброльос) – скалы у берегов Бразилии (у 18° ю. ш.).

71

Мыс Фрио – мыс, расположенный к востоку от бухты Рио-де-Жанейро.

72

Утлегар – переднее колено бугшприта (см. примечание 4).

73

Марсели – второй снизу ряд парусов.

74

Остров Св. Екатерины– небольшой остров у берегов южной Бразилии.

Водку и ром в холодные дни, пасмурные и туманные погоды давал я по целой чарке, не разводя с водой, и нередко по две чарки в сутки, когда обстоятельства заставляли команду в мокрое, ненастное время долго работать наверху, а в умеренные погоды и теплые дни производились оные на 2/3 чарки водки или рому ¼ чарки воды; в жары же на ½ чарки водки или рому ½ чарки воды; если же погода к вечеру делалась чувствительно холоднее, то давал и остальную 1/3 или ½ чарки, мешая также с водой, чтобы сделать целую чарку в день. А в самые большие жары водка и ром совсем производимы не были.

Для питья, вместо квасу, в портах, где можно было получить пиво, я выдавал по полкружки на человека в день и брал оного с собою в море столько, сколько можно было удобно поместить. А там, где не было пива, и в море производил я в холодные дни водку, а в теплые – виноградное вино, мешая с водой: водки ¾ чарки на 4 чарки воды, а вина по 1 чарке на 5 чарок воды, а там они прибавляли сами воды, если хотели.

Иногда в море приготовлял я пиво из спрюсовой эссенции{52}И раздавал по полкружки на человека в день. Капитан Крузенштерн рекомендует обыкновенное пиво и сей напиток, как уничтожающие цинготную болезнь. Свойство сие также приписывают оным многие другие знаменитые мореплаватели.

В портах, изобилующих фруктами, я давал служителям ежедневно достаточное количество зрелых плодов, которых, так же как и разного рода зелень, брал большим количеством в море.

Соль производима была по уставу, а уксус – смотря по тому, какую пишу служители имели: в портах со свежим мясом оный совсем производим не был, а в море обыкновенно по уставу; когда же горчицу выдавали или когда рыбу случалось поймать, то порцию уксуса несколько я увеличивал.

В продолжительные холодные и мокрые погоды, особенно у мыса Горн, по вечерам, а иногда и два раза в сутки, поутру и ввечеру, давал я команде чай или пунш.

* * *

1 ноября поутру ветер, утвердясь на румбе NWO, дул свежо и ровно. Погода была ясная и отменно холодная, так что лужи и канавки замерзли. Изредка показывались облака, которые быстро неслись по ветру, – все сии знаки предвещали продолжение благополучного нам ветра. Лоцманы, утверждаясь на своих признаках, уверяли, что NO ветер продует долго.

Портсмутский рейд наполнен был судами, давно ожидавшими попутного ветра для выхода из Канала, и все они начали готовиться к отправлению; мы также, со своей стороны, не потеряли времени и не упустили воспользоваться сим благоприятным случаем. В полдень приехал к нам лоцман, а в час пополудни, окончив все мои дела на берегу, я возвратился на шлюп и привез с собою из академии наши хронометры.

В 4 часа после полудня мы снялись с якоря и пошли в путь. В 6 часов вечера миновали все опасности и были на чистом месте в Канале. Тогда я отпустил лоцмана.

Сначала я имел намерение взять лоцмана до самого мыса Лизарда{53}, так, как все наши военные суда прежде делали. Зимнее бурное время, краткость дней, туманные погоды и господствующие в Канале западные ветры в сие время года требовали сей нужной осторожности: идучи Английским каналом, надобно всегда быть готовым и держать себя в состоянии войти удобно в безопасный порт в случае крепких противных ветров; но чрезвычайная цена (30 фунтов стерлингов), которую лоцман требовал, заставила меня несколько подумать, взять ли его или нет. Наконец я расчел, что состояние атмосферы и другие признаки, с коими начался попутный ветер, предвещали продолжение оного и что, в случае перемены ветра, я могу зайти в три главных английских порта Канала (Портсмут, Плимут и Фальмут{54}). Входы в них мне довольно хорошо известны, так что если бы и лоцманы не выехали, то войти в оные можно бы было безопасно. Потому я решился сам вести судно Каналом, не платя лоцману 300 рублей по тогдашнему курсу.

Сверх того, я имел другой особый предмет в виду; по положению морей, коими нам плыть надлежало, мы должны были по необходимости нередко плавать у опасных берегов и входить иногда в нехорошо описанные или и совсем неизвестные гавани без лоцманов. Следовательно, нужно было заблаговременно показать команде и приучить ее видеть, что не всегда мы можем прибегать к помощи лоцманов, а должны часто сами на себя полагаться.

Остров Тристан-да-Кунья

Три острова, из коих самый большой в окружности не более 20 миль, помещенные природой среди океана, в превеликом расстоянии от обоих материков и в поясе, подверженном частым бурям и даже, можно сказать, судя по здешнему полушарию, в суровом климате, конечно, несвойственны для обитания людей и не могут ничего производить, что бы привлекало купцов и промышленников; но для мореплавателей они небесполезны. У Тристана и Найтенгеля есть хорошие якорные места и безопасные пристани. Все те, которым случилось приставать к ним, уверяют, что пресную воду очень легко можно получить, также и дрова из больших кустарников, а сверх того и рыбы много ловится.

На пути нашем от мыса Горн до островов Тристан-да-Кунья всякий день, когда не было чрезвычайно жестокого ветра, мы были окружены альбатросами, разного рода петрелями и некоторыми другими морскими птицами, в крепкие же ветры они скрывались, а лишь одни штормовые петрели летали около нас. Но накануне того дня, как мы увидели помянутые острова и когда проходили их, ни одной птицы не видали. Я о сем случае здесь упоминаю для того, что не надобно считать себя далеко от берегов, когда птицы не являются. Также и когда они покажутся в большом числе, это не есть признак близости земли. Я разумею здесь океанских птиц, как-то: альбатросы, пинтады{101}, петрели и др. Впрочем, есть водяные птицы, которые никогда далеко от берегов не отделяются, например бакланы, пингвины и другие; появление их всегда означает, что берег должен быть очень близко.

От островов Тристан-да-Кунья мы держали к востоку. Погода стояла облачная и иногда шел дождь, а потом наступили ясные дни и тихие ветры, которые дули с западной стороны. 1 апреля, около полудня, мы прошли гринвичский меридиан в широте 35°, с которого пошли 1 ноября прошлого года, ровно за пять месяцев перед сим. Погода стояла по большей части ясная, иногда была облачная, но сухая, без дождя.

5-го числа был день Светлого Христова воскресения, который мы праздновали так, как обстоятельства наши позволяли нам. Стол наш, как и у всей команды, состоял из казенной солонины и супу. Один лишь альбатрос, которого мы за несколько дней перед сим застрелили, составлял разность между офицерским столом и служительским обедом. Будучи изжарен, видом он очень много походил на самого большого гуся, а в цвете совсем не было никакой разности; но для вкуса даже голодного человека неприятен, а после делался противен: запах морских растений очень чувствителен, коль скоро кусок положишь в рот. Капитан Бляй в своем вояже упоминает, что они ловили альбатросов и пинтад на уду и после держали их несколько времени в курятнике, кормя мукой; мясо их теряло тот неприятный и отвратительный вкус и запах, который оно получает от употребления сими птицами натуральной своей пищи, собираемой ими на поверхности океана, так что пинтады равнялись с лучшими утками, а альбатросы с гусями; нам не удалось сделать подобного опыта.

Тихие ветры дули до 8-го числа, а тогда во все почти сутки был совершенный штиль. Вода была светла и гладка, как зеркало, зыбь лишь, как то обыкновенно в океане бывает, приводила ее в движение. Надобно сказать, однако ж, что зыбь как сегодня, так и во все время с наступления таких ветров была очень невелика. Сегодня убили мы двух альбатросов, которых согласились замочить в уксусе; лекарь наш думал, что сим способом мясо их потеряет тот противный вкус и запах, который все морские птицы более или менее имеют; однако ж опыт сей не удался. Вчерашнего числа (7-го), будучи в 35° южной широты, мы видели стадо летучих рыб и в то же время несколько альбатросов. Известно, что природа для обитания первых определила жаркий пояс и они редко видны бывают так далеко вне тропиков. Напротив, альбатросам сырой и холодный климат свойственен, где они показываются в большом числе; итак, можно сказать, что сия широта была границей, разделяющей сии два рода воздушных и морских животных.

16-го числа мы видели морское животное (из рода малых китов), англичанами называемое грампус{102}, а 17-го числа мы прошли береговой тростник, носимый по морю.

Я не знаю, как жители здешние одевались до покорения колонии англичанами; но ныне все вообще мужчины и женщины, старые и молодые, кроме тех только, которые по обещанию разве держатся старинных мод, все носят английское платье: между мужчинами черный цвет, а между женщинами белый в обыкновении. Все экипажи города, выключая губернаторскую, адмиральскую и одну или две другие кареты, состоят в малом числе самых старинных колясок, развалины каковых едва ли уже можно найти в Европе. Обыкновенная езда здесь верхом, если пешком идти далеко; женщины садятся боком на дамских седлах; мальчики в четыре или пять лет привыкают к верховой езде, катаясь на выезжанных нарочно для них козлах, которые взнузданы и оседланы: они так же послушны своим седокам, как и верховые лошади.

Встают здесь рано, между 6 и 8 часами; старики и старухи по утрам пьют кофе, а молодые люди чай; и в сем случае следуют обыкновению англичан, подавая с чаем на стол завтрак, состоящий из хлеба, масла, яиц, холодного мяса, рыбы, какой-нибудь зелени и пр. Обедают в 2 или 3 часа; стол их походит более на наш русский, нежели на английский; за столом вина пьют очень мало и после стола тотчас встают. Вечером пьют чай, часу в 10-м ужинают. У них ужин бывает по-нашему горячий, то есть подают суп и соусы.

Жизнь капских колонистов вообще однообразна и крайне скучна: что есть сегодня, то было вчера и точно то же будет завтра; они не наблюдают никаких больших праздников и торжественных дней. Если случится хорошая погода и голландцу удается заключить выгодный для него подряд, вот ему и праздник.

Впрочем, для них все дни в году равны, кроме Нового года; они празднуют один этот день. Родственники между собою иногда делают взаимные подарки и вечера проводят вместе по-праздничному. Суеверные люди, привыкшие судить об истинных сердечных чувствах по одной только наружности, сочли бы такое их невнимание к обрядам религии совершенным безбожием.

В Симансштате церкви нет; прежде у жителей было обыкновение в известные дни года посылать в Капштат за священником, который отправлял службу в обывательских домах по очереди; но с некоторого времени это вывелось: в 13 месяцев нашего здесь пребывания ни одного раза никакой службы не было. При нас у одной достаточной дамы хорошей фамилии умер сын, человек совершенных лет, и хотя послать за священником было недалеко, однако ж присутствие его не сочли нужным, и покойника положили в землю без всяких духовных церемоний.

Здешние голландцы обещания свои дают с большою осмотрительностью, а давши, исполняют их с точностью и в сем случае никогда не обманут. Но так как они люди, и притом купцы, то в других случаях, а особенно при покупке и продаже, я не советовал бы совершенно полагаться на их слово. При всем том, однако ж, не надобно меня понимать, чтобы я их называл обманщиками. Сказать неправду в торговых делах ныне означается техническим выражением: «не терять коммерческих расчетов»; стало быть, взять лишнее за проданные вещи или мало дать за купленные уже более никто не называет обманами, а коммерческими расчетами. Но всякий расчет не что иное есть, как экономическая осторожность; а быть экономну почитается в общежитии не последнею добродетелью; следовательно, голландцы здешние народ добродетельный.

Главнейший из их пороков есть, по мнению моему, жестокость, с каковою многие из них обходятся с своими невольниками; несчастных сих жертв, до акта, последовавшего в английском парламенте, об уничтожении торговли людьми, сюда привозили на продажу, так, как и во все другие колонии, большей частью с африканских берегов и плененных малайцев.

Невольников содержат в здешней колонии очень дурно: ходят они в лохмотьях, даже и такие, которые служат при столе своих хозяев. Сказывают, что с тех пор, как англичане ограничили жестокость господ в поступках к своим невольникам и запретили торговлю неграми{128}, их стали лучше содержать и более пещись об их здоровье. Скупость, а не человеколюбие, без всякого сомнения, была причиною такой перемены: невозможность заменить дешевою покупкой умерших негров заставила господ обходиться лучше со своими невольниками.

Я уже выше сказал, что из новейших мореплавателей один капитан Кук посещал Ново-Гебридские острова. Он в порте Резолюшен пробыл 16 дней в июле и августе 1774 года; бывшие с ним натуралисты Форстеры[31] сделали об острове Тана и его жителях разные замечания, в некоторых из коих я с ними не согласен; другие же мы нашли справедливыми. Я здесь выпишу, что повествует о сих островах младший Форстер и присовокуплю к его замечаниям мои собственные.

О приеме, какой сделали англичанам жители острова Тана, Форстер изъясняется таким образом: «Мы с удовольствием видели, что жители приезжали к нам в своих кану (лодки) со всех сторон залива. Сначала они были в нерешимости и нас опасались, хотя все были вооружены копьями, дубинами и стрелами. Одна или две лодки к нам приблизились и подали нам ям и кокосовый орех, за которые мы их отблагодарили нашими подарками».

Мы имели точно такой же прием, и жители так же были вооружены; один из них дал нам ветвь растения, называемого кава, в знак дружбы и мира, которую я велел привязать на грот ванты, что доставляло им большое удовольствие.

«Число лодок[32] увеличилось до семнадцати; в некоторых из них было по 22 человека, в других же по 10, по 7 и по 5, в самых малых из них находилось по двое; число же всего народа около нас простиралось до 200 человек».

К нам никогда так много лодок не приезжало, и мы ни одной не видали, на которой было бы 22 человека или которая могла бы вместить такое число; напротив того, много находилось таких, в коих было только по одному человеку.

«Мы спустили в воду за кормою сетку с солониною, чтоб вымочить оную к обеду; один из жителей, старик уже, схватил сетку и начал было отвязывать оную; но коль скоро мы на него закричали, то он оставил свое намерение, однако ж в то же самое время другой из них взмахнулся на нас своим копьем, а третий, положа стрелу на лук, прицеливался то в одного, то в другого из наших людей, бывших тогда на деке».

У нас они ничего не украли и не покушались никогда что-либо украсть подле судна. Даже мы не заметили, чтоб они в какое-либо время, пользуясь нашей оплошностью, имели намерение утащить у нас какую-либо вещь, кроме одного случая на берегу, где их было очень много, и один захотел с водяного бочонка обруч унести; а угроз они нам никаких совсем не делали, даже и виду сурового или сердитого не показывали.

«Один из них согласился променять капитану Куку свою булаву на лоскут сукна, которое и подали ему в лодку; но коль скоро он получил сукно, то и не заботился более о исполнении своего обязательства».

С нами они никогда этого не делали. Часто случалось, что, променяв свое оружие, а особенно дубинки, за какую-нибудь безделицу, которая могла их вдруг прельстить, они после жалели и даже приметно было их раскаяние, но никогда не требовали назад промененной вещи и не покушались возвратить оную.

Форстер, говоря о сопротивлении жителей,[33] покушавшихся не выпустить англичан на берег, рассказывает следующее: «Когда капитан Кук велел выпалить из ружья сверх их, то один из жителей, стоя на берегу подле самой воды, был столь отважен и дерзок, что, поворотясь к ним задом, ударил себя ладонью несколько раз по заднице; это есть обыкновенный вызов к бою со всеми народами Южного моря (Тихий океан)».

Когда же мы начали в первый день наливать воду, то жителей было на берегу более тысячи человек. Мы ими были окружены, и все они имели при себе какое-нибудь оружие, однако ж никакой склонности к нападению на нас не показывали и всегда посторонялись или садились, когда мы от них того требовали.

Кук приказал по обеим сторонам пути, ведущего от морского берега к озеру, где он брал пресную воду, вколотить колья и протянуть веревки, оставя дорогу сажен на 25 или на 30 в ширину, по которой его люди могли бы ходить безопасно, ибо жителям он запретил переступать через пределы, веревками означенные. Но я не употреблял сей предосторожности: она мне показалась ненужною.

Здесь упомяну кратко о моем плане, как производить опись. Он состоял в следующем. Из мореплавателей, имевших средства определять долготу места на море астрономическими наблюдениями, видели Курильские острова: Гор, Лаперуз, Сарычев, Бротон и Крузенштерн. Капитан Гор видел только два первые от Камчатки острова – Сумусю и Парамусир. Лаперуз видел Итуруп (Штатенландию), Уруп (Компанейскую) и Симусир (Марикан). Сарычев не упоминает в своем путешествии об определенном им географическом положении виденных им островов. Бротон видел часть Мацмая, Кунасири, Итуруп, Уруп, Симусир и Кетой издали. Крузенштерн проходил Курильскими островами три раза, и, судя по трактам его, положенным на карте, надобно думать, что он видел с разных сторон все острова от мыса Лопатка до острова Расёва, который, по его карте, тринадцатый из островов Курильских. Следовательно, нет сомнения, чтобы все сии острова, виденные капитаном Крузенштерном, по широте и долготе не были положены во всех отношениях с величайшей точностью. Что же касается южных островов, виденных Лаперузом и Бротоном, то они осмотрены ими не со всех сторон. Следовательно, сии мореходцы не могли определить настоящего их местоположения, а притом не занимались описью оных и, кроме Марикана, на который капитан Бротон один раз посылал шлюпку, не посещали ни одного из них.

Что ж касается старых наших мореплавателей и промышленных, посещавших Курильские острова, то стоит только сравнить карту капитана Крузенштерна северных Курильских островов с прежними картами, изданными с повествования сих господ, чтоб увериться в недостатке их описей. Некоторые острова в двух местах положены под разными именами; другие, маленькие, ничего не значащие, увеличены в пять или в десять раз против настоящей своей величины; одни между собою сближены, другие, напротив, отдалены. Словом, множество разных грубых ошибок наполняют все старые карты Курильских островов. По сим причинам я положил, оставив Камчатку, идти прямо к проливу Надежды между островами Мацува и Расёва, где, поверив свои хронометры по положению оных, если лунные обсервации сделать сего не позволят, пуститься вдоль южной гряды Курильских островов, начав опись с острова Кетой, которого «Надежда»[51] не видала, и продолжать описание каждого острова одного за другим по порядку до самого Мацмая. Потом пройти между островами Кунасири и Мацмай, описать всю северную сторону сего последнего до самого Лаперузова пролива, а оттуда пойти, в виду восточного берега полуострова Сахалина, до самого места (в широте 53°38′), откуда должна начаться опись Татарского берега, и кончить лето описанием сего берега и Шантарских островов.

Составив таким образом план свой, я немедленно стал готовиться к походу. Мы прорубили в Петропавловской гавани лед и 25 апреля вывели шлюп из сей гавани в Авачинскую губу, а 4 мая отправились в путь. Мая 14-го достигли пролива Надежды, то есть предела, откуда, по моему предположению, должна была начаться опись. Не стану описывать ни плавания нашего между Курильскими островами, ни того, каким образом мы производили опись: для сего предмета назначена особая книга{167}; скажу только, что до 17 июня, то есть до дня, когда мы случайно имели первое наше свидание с японцами, невзирая на то, что почти беспрестанные густые туманы и сильные неправильные течения много препятствовали в нашем деле, мы успели описать из числа Курильских островов: тринадцатый – Расёва, четырнадцатый – Ушисир, пятнадцатый – Кетой, шестнадцатый – Синсиру, или Марикан, семнадцатый – два Чирпоя{168} и Макантор и западную сторону осьмнадцатого, или Урупа.

Теперь, прежде нежели я приступлю к описанию сношений наших с японцами и последовавшего потом со мною несчастья, за нужное почитаю сказать нечто о существовавшем тогда политическом отношении между Россией и Японией, как оно мне было известно.

С лишком за тридцать лет перед сим, на алеутском острове Амчит японское торговое судно претерпело кораблекрушение. Спасшийся с него экипаж, в числе коего находился начальник того судна Кодай, был привезен в Иркутск, где японцы жили около или более десяти лет. Наконец, блаженной памяти императрице Екатерине Великой благоугодно было приказать отправить их в отечество из Охотска и с тем вместе попытаться о восстановлении с японским государством торговли ко взаимной выгоде обеих держав. Высочайшее именное повеление по сему предмету, данное сибирскому генерал-губернатору Пилю, заслуживает особенного внимания. В нем, между прочими наставлениями, именно предписано было генерал-губернатору отправить в Японию с посольством малозначащего чиновника и подарки от своего имени, как от пограничного генерал-губернатора, а не от императорского лица, и притом замечено, чтобы начальник судна был не англичанин и не голландец.

Но вскоре после того дело объяснилось. Подняв лодки на самую вершину довольно высокой горы, начали спускать их на другую сторону и спустили в небольшую речку, весьма много похожую на искусственно вырытый канал. Всего расстояния тащили они нас от трех до четырех верст. В это время у матроса Васильева пошла из носу кровь с таким стремлением, как из открытой жилы. Мы просили японцев ослабить на нем веревки, особенно около шеи, но они нимало не внимали нашим просьбам, а затыкали ему нос хлопчатой бумагой. Но когда приметили, что это средство не могло остановить течения крови, тогда уже ослабили веревки, и то очень мало.

Рекою вышли мы в большое озеро, которое, как нам казалось, имело сообщение с другими обширными озерами. По озерам плыли мы всю ночь и следующий день, только очень медленно. Лодки наши часто должны были идти мелями, и не иначе, как таким образом, что курильцы сходили в воду и тащили их.

В половине ночи пристали мы к одному небольшому селению или городку для перемены гребцов. На берегу разложены были большие огни, которые освещали несколько десятков японских солдат и курильцев, стоявших в строю: первые были в воинской одежде и в латах с ружьями, а последние со стрелами и луками. Начальник их стоял перед фронтом в богатом шелковом платье, держа в руке, наподобие весов, знак своей власти. Старший из наших конвойных подошел к нему с великим раболепством и, присев почти на колени, с поникшею головой, долго что-то ему рассказывал, надобно думать о том, как нас взяли.

После сего начальник всходил к нам на лодку с фонарями посмотреть нас. Мы просили его велеть нас несколько облегчить. Стражи наши, понимая, чего мы просим, пересказали ему, но он вместо ответа засмеялся, проворчал что-то сквозь зубы и ушел. Тогда мы отвалили от берега и поехали далее, а в ночь на 15-е число пристали к большому огню, разведенному на берегу. Тут развязали нам ноги и стали нас выводить одного после другого и ставить подле огня греться, а наконец, повели всех на гору, в большой пустой амбар, в котором, кроме одних дверей, не было никакого отверстия. Там дали нам одеяла постлать и одеться, положили нас, связали опять ноги по-прежнему, покормили кашей из сарачинского пшена и рыбой. Сделав все это, японцы расположились курить табак и пить чай и более уже о нас не заботились. 15-го числа во весь день шел проливной дождь, и мы оставались на той же квартире и в том же положении. Кормили нас три раза в день по-прежнему кашей, рыбою и похлебкою из грибов.

16-го числа поутру было уже ясно, и мы стали сбираться в дорогу. Ноги нам внизу развязали, а выше колен ослабили, чтоб можно было шагать; надели на нас наши сапоги и вывели на двор. Тут спросили нас, хотим ли мы идти пешком или чтобы нас несли в носилках; мы все пожелали идти пешком, кроме Алексея, у которого болели ноги.

Японский оягода здешнего места долго устраивал порядок марша. Наконец, шествие началось таким образом. Впереди шли рядом два японца из ближайшего селения, держа в руках по длинной палке красного дерева, весьма искусно выделанной; должность их была показывать дорогу; они сменялись вожатыми следующего селения, которые встречали нас, имея в руках такие же жезлы, на самом рубеже, разделяющем земли двух селений. За ними шли три солдата в ряд, потом я. Подле меня шли по одну сторону солдат, а по другую работник, который отгонял веткой мух и комаров; сзади же другой работник, державший концы веревок, коими я был связан. За мной одна смена курильцев несла мою носилку, а другая шла подле, в готовности переменить людей первой смены, когда они устанут. Потом вели Мура, за ним Хлебникова, там матросов одного за другим, точно таким же образом, как и меня, и, наконец, несли Алексея. Весь же конвой замыкали три солдата, шедшие рядом, и множество разных прислужников японцев и курильцев, несших вещи, принадлежащие нашим конвойным, и съестные припасы. Всего при нас было от полутораста до двухсот человек; у каждого из них к поясу привешена была деревянная дощечка с надписью, к кому из нас он определен и что ему делать, а всем им список оягода имел при себе.

На дороге японцы часто останавливались отдыхать и всякий раз спрашивали, не хотим ли мы есть, предлагая нам сарачинскую кашу, соленую редьку, сушеные сельди и грибы, а вместо питья чай без сахара. В половине же дня остановились мы обедать в одном довольно большом, опрятном сельском доме. Хозяин дома, молодой человек, сам нас потчевал обедом и саке. Он приготовил было для нас постели и просил, чтоб нам позволили у него ночевать, так как мы устали. Караульные наши на это были согласны, но мы просили их продолжать путь: чрезмерная боль в руках заставляла нас не щадить ног и стараться как возможно скорее добраться до конца нашего мучения, полагая, по словам японцев, что в Мацмае нас развяжут. День был ясный и чрезвычайно жаркий. Мы устали до крайности и едва могли переступать. Но в носилках сидеть не было способа: они были так малы, что мы должны были сгибаться, а завязанные руки не позволяли нам переменить положение без помощи других, отчего нестерпимая боль разливалась по всему телу. Притом мы шли по узкой тропинке, сквозь лес, где носилки наши часто ударялись о пни, и как курильцы шли очень скоро, то всякий такой удар, причиняя сотрясение телу, производил боль еще несноснее, и потому минут по десяти ехали мы в носилках, а потом по часу шли пешком.

– Но у нас другое, – возразили японцы. – По нашим законам должно умереть с голоду, не смея тронуть одного зерна пшена без согласия хозяина…

5 сентября мы были у градоначальника в последний раз. До полудня японцы расспрашивали весьма обстоятельно о семи человеках, спасшихся с их судна, разбитого на Камчатском берегу. Мы им сказали о месте и времени, где и когда судно разбилось, сколько людей и как спасено, и что они находились при нашем отбытии в Нижне-Камчатске. Мур их там видел, но он не хотел об этом сказать японцам, опасаясь, что они замучат его вопросами.

После полудня мы долго сидели на дворе, пили чай и курили табак. В это время переводчик Кумаджеро беспрестанно к нам выбегал и спрашивал разные русские слова, которые записав, опять уходил.

Наконец, ввели нас в залу. Один из чиновников, старик лет семидесяти, бывший еще при Лаксмане употреблен к составлению русского лексикона, развернул перед нами пребольшой лист бумаги, весь исписанный японскими письменами, и начал читать, по своему обычаю, нараспев. Из первых десяти или двадцати слов мы ничего не могли разобрать, но после поняли, что он воображает, будто читает по-русски. Слова «россияно», «корабля», «вашу государя», «Хвостос» (Хвостов), «огонь», «Карафта» (Сахалин) и пр. показали нам, что он потщился сделать перевод на русский язык нашего дела. Мы не могли удержаться от смеха и сказали японцам, что тут мы ничего не понимаем, кроме небольшого числа слов, рассеянных в разных строках. Тогда все бывшие с нами японцы, да и сам семидесятилетний переводчик, начали смеяться и более не беспокоили нас сею бумагой. Потом градоначальник, распрощавшись с нами, отпустил нас из замка.

Караульные позволяли иногда Муру выходить из своей каморки, греться у огня в коридоре и подходить к моей решетке, где мы могли с ним разговаривать потихоньку, о чем не смели говорить громко, опасаясь, нет ли между караульными из тех японцев, которые были в России, знающих русский язык. Но содержания нашего стола они не улучшали, несмотря на то, что мы часто упрекали их в варварских поступках против иностранцев.

Во время нашего заключения видна была комета. Мы желали узнать, имеют ли японцы понятие о телах небесных, и спросили их о том. Из ответов их мы могли только уразуметь, что им известно непостоянное пребывание в небе сих звезд и что они редко являются. Когда мы их спросили, не почитают ли они светила сего каким-нибудь предвозвещением, они, к величайшему нашему огорчению, сказали, что в тот год (1807), когда русские суда сделали на них нападение, видна была на небе точно такая же звезда, и теперь, при нашем прибытии, видимо подобное явление.

3 сентября первый при градоначальнике чиновник объявил нам, что по причине наступления холодной погоды он имеет повеление выдать нам теплое платье из числа того, которое оставил наш шлюп для нас в Кунасири, и спрашивал, что нам надобно; потом тотчас, по назначению моему, выдал мне форменную шинель, фризовые фуфайку и нижнее платье, шапку, рубашку, чулки и платок, а после и всем моим товарищам выдано было, чего они требовали.

Я прежде упоминал, что японцы согласились матросов держать с нами по очереди, почему еще 31 августа Васильева перевели к Муру, а Шкаева посадили одного; 23 же сентября Макарова, содержавшегося со мною, сменили Шкаевым. От него узнал я две новости. Первая – что японцы ошибкою дали Симонову большой складной нож. И вот каким образом. Он имел у себя в кармане в фуфайке матросский ножик, привязанный к петле фуфайки на ремне, что матросы обыкновенно делают, чтоб не потерять ножа, когда лазят на мачты. Фуфайка его лежала в шлюпке, когда нас захватили, и ныне, при раздаче платья, отдана ему без осмотра, хотя ремень был весь на виду.

Нам крайне удивительно показалось, каким образом любопытные и осторожные японцы пропустили это без замечания и не сняли ремня, особенно, когда мы видели, что они осторожность свою в рассуждении нас простирали столь далеко, что не давали нам ножниц для обрезывания ногтей, и мы должны были просовывать руки сквозь решетку, где караульные обрезывали нам ногти; даже иголок не вверяли нам, но работникам приказывали чинить наше платье.

Таким же образом узнали мы еще,[109] что на Сахалине бежал от Хвостова алеут именем Яков; он долго у них содержался, напоследок умер в цинге.

Объявления его японцам много служили в нашу пользу, ибо он утверждал, что нападения на них русские суда делали без приказа их главного начальника, о чем, по его словам, слышал он от всех русских, бывших на тех судах. Ненависть же его к Хвостову была так велика, что, очернив сего офицера всеми пороками, просил он у японского чиновника в крепости ружья и позволения спрятаться на берегу, чтобы при выходе Хвостова из шлюпки убить его и тем отмстить за несправедливость, ему оказанную, которая состояла в том, что один раз он был пьян и Хвостов высек его за то кошками{181}.

По мнению же Алексея, промышленных убили не курильцы, а японцы, ибо первые не смели бы сами собою этого сделать, а чтоб доказать справедливость своего мнения, рассказал он нам следующее происшествие. Японцы, продолжая несколько лет войну против курильцев, живущих в горах северной части Мацмая, не могли их покорить и решились вместо силы употребить хитрость и коварство, предложив им мир и дружбу. Курильцы согласились на это с большою радостью. Мир скоро был заключен, и стали его праздновать. Японцы для сего построили особый большой дом и, пригласив сорок курильских старшин с храбрейшими из их ратников, начали их потчевать и поить. Курильцы, по склонности к крепким напиткам, тотчас в гостях у новых своих друзей перепились, и японцы, притворяясь пьяными, мало-помалу все вышли. Тогда двери вдруг затворились, а открылись дыры в потолке и стенах, сквозь которые копьями всех гостей перебили, отрубили им головы, посолили и в кадках отправили в столицу, как трофеи, показывающие победу.

Что же мы должны были чувствовать, находясь у того самого народа, который мог сделать такое ужасное вероломство и варварство? Бедный Алексей, рассказав нам это, извинялся, что не сказывал прежде, для того чтоб не заставить нас печалиться, и что у него есть еще в памяти о японцах много кой-чего тому подобного, но он не хочет уже про то рассказывать, приметив, что и от первой повести мы сделались невеселы.

Между тем наступил и февраль, японский новый год, но о доме никто не упоминал. Мы думали, что японцы слишком запраздновались и им уже не до нас, почему и заключили, что в половине месяца[110] мы можем надеяться получить обещанную милость. Но ожидание наше не сбылось, а напротив того, мы находили себя в худшем положении перед прежним: в пишу нам стали давать одно пшено и по кусочку соленой рыбы.

Вместо перемещения в дом губернатор сделал нам два одолжения: позволил брать по две или по три из наших книг для чтения и велел, по требованию нашему, давать нам бритвы, если мы пожелаем бриться. Бороды у нас были уже довольно велики; сначала они делали нам некоторое беспокойство, но теперь, привыкнув к ним, я и Хлебников не хотели пользоваться таким снисхождением японцев, и более потому, что бриться надлежало в присутствии чиновника и нескольких человек караульных, которые строго наблюдали, чтобы кто-нибудь из нас не вздумал зарезаться бритвой.

Наконец, уже и переводчики не стали таить от нас, что дело наше в столице идет не очень хорошо.

Советуясь между собою о нашем положении, мы все были согласны, что нет никакой надежды получить освобождение от японцев; оставалось одно только средство – уйти.

На такое отчаянное предприятие Мур и двое из матросов[111] никак согласиться не хотели. Я и Хлебников употребляли все способы склонить их на это покушение; мы представляли и доказывали им возможность уйти из тюрьмы и у берега завладеть судном, а там пуститься, смотря по обстоятельствам, к Камчатке или к Татарскому берегу, как бог даст. Говорили, что гораздо лучше погибнуть в море, на той стихии, которой мы посвятили всю жизнь свою и где ежегодно погибает множество наших собратий, нежели вечно томиться в неволе и умереть в тюрьме. Впрочем, предприятие это хотя весьма опасно, но не вовсе было отчаянно или невозможно. Японские суда неоднократно одним волнением и ветрами были приносимы к нашим берегам, а если мы будем править к ним, то достигнем их скорее.