Когда мы 2 сентября вошли на парусах в озеро, мы почувствовали себя освеженными прохладой воздуха, исходившей от этого огромного водного пространства. Прежде всего нас интересовала его глубина. Ее можно было определить по цвету воды. Около берега, шириной от 1/4 мили до она была светло-зеленого цвета, а потом поражала темно-синею, или индиговой, окраской Индийского океана. Таким и был цвет основной массы воды в озере Ньяса. Мы нашли, что глубина верхней Шире была от 9 до 15 футов, но когда мы проходили по западной части озера, почти в миле от берега, вода была глубиной от 3 до 15 морских саженей. Потом, когда мы обходили вокруг большого мыса, названного нами мысом Мэклер, в честь нашего большого друга, королевского астронома на мысе Доброй Надежды, наш лот с бечевкой в 35 сажен совсем не доставал до дна. Мы направились вдоль западного берега, состоявшего из ряда бухт, и нашли, что около берега и на милю от него, где дно песчаное, глубина равнялась от 6 до 14 морских саженей. В одной скалистой бухте, приблизительно под 11°40 широты, мы нашли дно на глубине 100 саженей, хотя вне этой бухты не могли достичь дна с бечевкой длиной в 116 сажен. Но это бросание лота было неудовлетворительным, так как при вытаскивании шнур оборвался. По имеющимся у нас теперь сведениям, суда могли бы становиться на якорь только около берега.

Когда мы оглянулись на южный конец озера Ньяса, то нашли, что рукав его, из которого вытекает Шире, был длиной около 30 миль и шириной от 10 до 12 миль. Другой рукав, огибающий мыс Мэклер по направлению к юго-западу, простирался на 18 миль к югу и был шириной от 6 до 12 миль. Эти рукава придают южной части вид вилки, и с помощью небольшой доли воображения ее можно сравнить с «итальянским сапогом». Самая узкая часть, около «лодыжки», имеет ширину от 18 до 20 миль. Отсюда она расширяется к северу и в своей верхней трети или четверти имеет ширину в 50–60 миль. Длина ее свыше 200 миль. Она направляется почти точно с севера на юг.

Никакого изгиба к западу, обозначенного на всех прежних картах, нельзя было обнаружить ни при помощи компаса, ни хронометра, хотя часы, которыми мы пользовались, были превосходны. Время года было очень неблагоприятное. Дым, наполнявший воздух непроницаемой мглой, и бури, сопровождающие равноденствие, не дали нам возможности попасть в восточную часть. Когда мы увидели солнце, восходящее из-за гор на востоке, мы сделали чертежи и занесли их координаты при различных широтах, что дало нам возможность приблизительно определить ширину озера. Наши вычисления совпадали с показаниями туземцев, которые пересекали озеро в различных местах, например у Цен-га и Моламба. В начале верхней трети озеро можно пересечь, воспользовавшись островом Чизумара, что в переводе с туземного языка означает «конец»; дальше к северу туземцы обходят конец озера, хотя на это уходит еще несколько дней.

Озеро казалось окруженным горами, но позднее было обнаружено, что эти красивые высоты, покрытые деревьями, были на западе лишь краями высоких плоскогорий. Подобно всем узким водным пространствам, окруженным плоскогорьями, там часто бывают неожиданные и сильные штормы. Мы были там в сентябре и октябре, – возможно, самые штормовые месяцы года, – и нашему продвижению постоянно мешали бури. Иногда при легком ветерке без какого-либо предупреждения раздавался гул приближающейся бури. Вслед за этим гулом появлялись огромные волны, с шумом накатывающиеся одна на другую. Однажды утром мы оказались среди разбушевавшихся волн и не могли двинуться ни вперед, ни назад, и нам пришлось бросить якорь в миле от берега на глубине семи морских саженей. Если бы мы попытались подплыть к берегу, неистовый прибой расщепил бы наше легкое судно. Устрашающие волны накатывались по три сразу; их гребни рассыпались в миллионы брызг. После каждого третьего вала наступало короткое затишье. Если бы хоть одна из этих белогривых волн ударила по нашему легкому судну, ничто бы нас не могло спасти, потому что они наступали с непреоборимой силой, бежали от берега к берегу и пенились по обеим сторонам от нас, но нам удалось избежать катастрофы.

Так как Рувума, о которой говорили, что она выходит из озера Ньяса, находилась вне их притязаний и была свободной рекой, мы решили исследовать ее в своих шлюпках сразу же после возвращения с острова Иоанна. 6 августа мы ушли туда на парусах, пробыв некоторое время в Конгоне, где чинили машины, гребные колеса и руль. На корабле, стоящем у этого острова, в заливе Помоне был устроен для нужд крейсеров склад корабельного провианта. Он находился в ведении Сенлея, консула, постоянно оказывавшего нам самое дружественное внимание и поддержку. Теперь он обязал нас тем, что уступил нам 6 быков, которых он выдрессировал для себя, для использования в производстве сахара. Хотя ему очень мешало то, что он в своем деле был вынужден пользоваться невольничьим трудом, однако, благодаря неутомимой энергии, он преодолевал препятствия, которые остановили бы большинство людей. Он сделал все возможное при данных обстоятельствах, чтобы аккуратной платой за труд внушить стремление к свободе. Он создал большую фабрику и стал возделывать сахарный тростник на 300 акрах плодородной почвы. Мы надеемся, что он составит себе состояние; он этого вполне заслуживает. Если бы Сенлей сделал ту же попытку на материке, где за выплачиваемое им жалованье жители стекались бы к нему рекой, он открыл бы наверно новую эру на восточном берегу Африки. На маленьком острове, где рабовладельцы имеют полную власть над невольниками и где совсем нет свободной земли и почвы, какая всюду попадается в Африке, эту попытку не стоит повторять. Если бы Сенлей начал это еще раз, он должен был бы сделать это не в Занзибаре, не на острове Иоанна, а на африканской почве, где невольник, если с ним плохо обращаются, все же легко может освободить себя побегом. На каком-нибудь острове, во владении туземного правительства, фабрика, принадлежавшая обществу арабов и англичан, могла иметь только то значение, что последние избежали бы ненависти, возбуждаемой поркой невольников.

Когда мы покинули на некоторое время остров Иоанна, судно ее величества «Орест» в сентябре повело нас оттуда на буксире к устью Рувумы. Командир «Ореста» капитан Гарднер и несколько его офицеров сопровождали нас в течение двух дней вверх по реке в принадлежавших судну шлюпке и катере. Уровень воды был необычайно низким, и плавание по утрам в течение нескольких часов было довольно скучным; но когда начинал дуть ветер, нам становилось веселее. Наши четыре шлюпки летели под полными парусами; люди на вахте в шлюпке и катере с судна выкрикивали: «Бак-борт, сэр!», «Штирборт, сэр!», «Так держите, сэр!», а черные на носах других шлюпок кричали: «Пагомбе, пагомбе!», «Енда кэте!», «Беране, беране!», что в переводе означало почти то же самое. Вскоре лодка, шедшая впереди, садилась на мель, развевающийся парус спускался; экипаж выскакивал, чтобы столкнуть ее, а другие лодки, избежав задержки, мчались вперед, каждая в свою очередь натыкаясь на мель, которую по ошибке принимала за фарватер, часто имевший только весьма незначительную глубину.

Стадо дремлющих бегемотов было внезапно вспугнуто 20ружейными выстрелами и с изумлением смотрело на странные предметы, ворвавшиеся в их мирные владения, пока еще несколько пуль не вынуждали их искать спасения на дне глубокого пруда, около которого они безмятежно отдыхали. Когда мы возвращались, один из бегемотов задумал отомстить. Он преследовал шлюпку, спустился под нее и дважды пытался проломить дно, но, к счастью, оно было слишком плоско, чтобы ему было удобно вцепиться в него своими челюстями, поэтому он повредил своими клыками только одну из планок, хотя и поднимал всю шлюпку с десятью людьми и тонной черного дерева.

Одну из двух ночей, которые капитан Гарднер пробыл с нами, мы провели против маленького озера Чидиа, соединенного во время высокого уровня воды с рекой и почти окруженного холмами (некоторые высотой в 500–600 футов), покрытыми деревьями. Несколько небольших групп хижин с огородами, в которых уже был снят урожай, стояли на склонах холмов. Жители, по-видимому, не очень были обеспокоены присутствием большого общества, остановившегося на отмелях ниже их жилищ.

В окрестностях много черного дерева. Красивая маленькая антилопа (Cephalophus coeruleus), величиною с зайца, по-видимому, водится здесь в изобилии, так как нам предлагали много ее шкурок. Здесь ткут по изящным образцам циновки разных цветов из листьев финиковой пальмы; различные краски добываются из древесной коры.

Рогатый скот не может жить по берегам Рувумы из-за цеце, встречающейся почти от устья вверх до того места, куда мы могли дойти в своих шлюпках.

В то время как это происходило у нас в тылу, тетовские охотники за невольниками с запада подстрекали аджава угнать с холмов, лежащих на восток от нас, всех манганджа. С этой целью шайки охотников за невольниками все еще переправлялись через Шире выше водопадов. В дополнение к признанию тетовского губернатора поддерживать рабство, следуя советам своего старшего брата в Мозамбике, у нас было полное основание полагать, что все это происходило на глазах его превосходительства самого генерал-губернатора. Это подтвердилось впоследствии, когда в Мозамбике мы узнали двух женщин, которые раньше жили ярдах в ста от миссии в Магомеро. Их хорошо знали наши спутники. Они были в числе толпы из нескольких сот человек, которых аджава доставили в Мозамбик. Это было как раз в то время, когда его превосходительство занимал английских офицеров разговорами о вреде невольничества. Тому, кто понимает, насколько подробно осведомлены португальские губернаторы обо всем через собственных невольников или через сплетничающих торговцев, старающихся снискать их расположение, бесполезно доказывать, что рабство существует без их одобрения и потворства.

Вид города Занзибар и гавани близ него

Рисунок середины XIX в.

Если требуется еще больше доказательств тому, насколько безнадежно ожидать каких-либо изменений в системе, господствующей с тех пор, как наши союзники-португальцы вступили в страну, можно указать на безнаказанность, с какой разбойнику Терера, убившему Чибису, разрешается продолжать свои набеги. Бельчиор, другой разбойник, был остановлен, но ему все еще разрешали вести войну, как там называют охоту за невольниками.

Г-н Орас Уэллер[45] около пяти месяцев прожил на горе Мурумбала. Это место, с которого хорошо можно было наблюдать весь ход торговли невольниками и истребления населения в окрестности. Шире протекает у подножия этой горы, и ее красивые изгибы в ясный день видны на протяжении 30 миль. В течение некоторого времени считали, что эта река закрыта для Мариано, который только формально, как бунтовщик, был объявлен португальцами вне закона. Когда же поддерживать обман дальше стало невозможно, река была открыта для него, и г-н Уэллер видел, как в один день от 15 до 20 каноэ различной величины, нагруженные невольниками, отправлялись в португальские поселения из так называемого лагеря мятежников. Весь этот груз состоял из женщин и детей.

Другие шайки вышли на юго-восток от Сены, захватывая невольников, чтобы вывозить их из Инхамбане. Когда мы были в Шупанге, к нам было послано целое посольство, которое предлагало нам слоновую кость и всю не занятую зулусами землю, если мы пошлем несколько человек, чтобы прогнать из окрестностей сенаанских охотников за невольниками. Здесь так же, как и у буров-эмигрантов во внутренней части Капленда, власть принадлежит тому, у кого есть порох. Стрелки из луков не могут противостоять мушкетам, и каждый, кто имеет доступ к морским портам, может заниматься работорговлей в любых размерах, потому что на восточном берегу не существует никакого ограничения в отношении ввоза оружия и боеприпасов. Законы в этом отношении тут такие же строгие, как и на Капленде. Но с ними происходит то же самое, что и с законами об уничтожении рабства; им никто не повинуется, – они существуют только для того, чтобы ссылаться на них и возвеличивать себя в Европе.

Принимая во внимание все эти обстоятельства, а также и то, что во время нашего посещения мы нашли Ровуму не так уж благоприятной для судоходства, как мы этого ожидали, было невозможно не согласиться с тем, что отзыв наш является благоразумным. Мы глубоко сожалели, что поверили португальскому правительству, будто оно намерено улучшить положение африканской расы, так как во всяком другом месте мы оставили бы неизгладимый знак улучшения, затратив вдвое меньше средств и труда.

Если рассматривать португальских государственных деятелей в свете издаваемых ими законов об уничтожении невольничества и работорговли и подходить к ним с той же меркой, с какой мы подходим к общественным деятелям нашей страны, то нельзя будет считать слабостью то, что мы поверили искренности, с которой лиссабонское министерство изъявило готовность поддержать наше предприятие. Мы надеялись, что с введением свободной торговли и христианства мы в одинаковой мере принесем пользу как португальцам, так и африканцам. К сожалению, наши союзники не видят пользы ни в одном мероприятии, если оно не заключает в себе их собственного возвеличивания за счет других. Из официальной газеты, издаваемой лиссабонским правительством, мы узнали позднее, что «его политика была направлена на то, чтобы сорвать дерзкие планы британского правительства на господство в Восточной Африке».

Воздух, оказывающий такое живительное влияние на европейцев, имел обратное действие на пять человек, родившихся и выросших в малярийной дельте Замбези. Как только они достигли края плоскогорья у Ндонды, они тотчас же свалились и стали жаловаться на боль во всем теле. Температура воздуха была не намного ниже той, которая имелась на берегах лежащего внизу озера.

По симптомам, на которые жаловались люди: «боль во всем теле», ничего нельзя было понять. И все же было очевидно, что они действительно больны. Они надрезали во многих местах свое тело, чтобы пустить кровь в виде лечебного средства. Лекарства, которые мы им давали, основываясь на догадках, что их болезнь является результатом внезапного охлаждения организма, не производили никакого действия. Через два дня один из них умер, насколько мы могли судить, вследствие перехода из болотной атмосферы в более чистую и разреженную.

Так как мы были на невольничьем тракте, то и жители близлежащих селений были менее приветливыми, чем обычно; когда мы говорили с ними об этом, они отвечали: «Те, которые приходят покупать невольников, сделали нас осторожными». Смертный случай в нашей группе, казалось, однако, пробудил в них сострадание. Они показали нам свое обычное место для погребения, дали нам мотыги и помогли вырыть могилу. Когда мы предложили уплатить им за все услуги, выяснилось, что они оказывали их нам, прекрасно зная всему цену. Они внесли в предъявленный нам счет пользование хижиной, циновкой, на которой лежал покойник, пользование мотыгами, плату за свой труд и за снадобья, которыми они посыпали могилу, чтобы умерший мог покоиться в мире.

То, что некоторым лекарствам, приготовленным из растений, известным только одним посвященным, приписывают особую силу, является самой выдающейся чертой африканской религии. Они считают, что имеется не только специфическое средство против всякой болезни плоти, но и против любой душевной скорби. Добрых духов умерших «азимо», или «базимо», можно умилостивить лекарствами и почтить приношением в жертву пива, или муки, или чего-нибудь другого, что они любили при жизни. Точно так же силой лекарств можно препятствовать злым духам – «мчези» (о которых мы слышали только в Тете и поэтому не можем быть уверены, что они принадлежат к чистым верованиям туземцев) нападать на сады и причинять там вред. Мы слышали, как человек, у которого болела голова, говорил: «Мой покойный отец сейчас ругает меня; я ощущаю его силу в своей голове». Потом мы заметили, что он отошел от нас, положил на лист в виде жертвы немного еды и начал молиться, глядя вверх туда, где, как ему казалось, должен был находиться дух его отца.

В своих молитвах они не хвастаются, как магометане. Они говорят о мире духов с благоговением и для совершения богослужения ищут тенистого и тихого места. Магометанин прав, когда, выставляя себя напоказ, прежде всего перед всеми склоняется к земле и выполняет повторяющиеся обряды, являющиеся символом его веры, так как его религия требует в большой степени показной набожности и лелеет в самодовольных фарисеях мысль о гордом превосходстве над всем человеческим родом. Африканец же, молясь, удаляется и этим в некотором роде похож на христианина, который идет в свою келью и при закрытых дверях молится.

Африканская первобытная религия, по-видимому, состоит в том, что существует один всемогущий творец неба и земли, который дал человеку различные земные растения для использования в качестве посредников между человеком и миром духов, в котором продолжают жить все, когда-либо родившиеся и умершие; по верованиям африканцев, грешно оскорблять подобных себе как среди живущих, так и среди усопших и смерть часто является наказанием за такое преступление, как колдовство.

Их представление о нравственном зле ни в каком отношении не отличается от нашего, но они считают себя ответственными только перед низшими существами, а не перед высшими. Злословие, ложь, ненависть, непослушание родителям, пренебрежение к ним, точно так же, как воровство, убийство или нарушение супружеской верности, по словам умных людей, считались грехом еще до того, как они что-нибудь узнали о европейцах или об их учении. Единственным прибавлением к их нравственному закону является то, что грешно иметь больше одной жены. Эта мысль никогда не приходила им в голову до прибытия европейцев.

Все то, что нельзя объяснить обыкновенными причинами, будет ли это добром или злом, приписывается божеству. Люди неразрывно связаны с духами умерших, и когда кто-нибудь умирает, верят, что он ушел к своим предкам. Все африканцы, с которыми мы встречались, так же твердо убеждены в том, что существует загробная жизнь, как и в том, что есть настоящая. Также не нашли мы ни одного, в ком не была бы заложена вера в высшее существо. На него так неизменно ссылаются как на первоисточник всего сверхъестественного, что не заметить этой выдающейся черты их веры невозможно, если знаешь их язык. Когда африканцы отходят в невидимый мир, они, по-видимому, не испытывают страха перед наказаниями. Посуду, которую выставляют на могилы, разбивают, как бы в обозначение того, что умершие уже никогда не будут ею снова пользоваться. Тело кладется в могилу в сидячем положении с руками, сложенными впереди. В некоторых частях страны существует поверье, которое можно считать слабым проблеском веры в воскресение. Но мы не можем сказать, выражают ли эти предания, передаваемые из поколения в поколение, ту же мысль для самих туземцев. Главный их символ веры можно выразить словами: «Хотя человек и умер, но он будет снова жить, и неправда, что когда он умирает, то умирает навсегда».

Когда мы сидели у Нквинды, человек, находившийся по ту сторону плетня, окружающего двор, с восторгом говорил об арабских работорговцах, находящихся по другую сторону Шире, в том месте, где она «впадает» в озеро. «Они охотно дают 12 футов коленкора за мальчика, а за девочку – 15; я никогда не видел такой бойкой торговли; никто там не торгуется». Эта партия закупала невольников для океанской торговли. Одно из зол этой торговли заключается в том, что она использует каждое бедствие в стране. Естественно, что работорговец извлекает пользу из любого беспорядка, и хотя таким образом бывает, что от смерти спасается несколько людей, которые иначе погибли бы, как правило, торговец невольниками усиливает ненависть и поддерживает войны между племенами, потому что чем больше они воюют и уничтожают друг друга, тем богаче становится его жатва. Там, где нет рабства и скота, люди живут в мире.

Мы прибыли в деревню Катозы 15 октября и увидели там около 30 молодых людей и мальчиков в колодках. Они были куплены другими агентами арабских работорговцев еще на восточном берегу Шире. Невольники отдыхали в деревне; но их владельцы вскоре их оттуда увели. По-видимому, колодка очень мешала им спать. С пленников не снимают это орудие укрощения до тех пор, пока партия не пересечет несколько рек и пленники не потеряют всякую надежду на побег.

Когда мы объяснили Катозе вред, который он причиняет, продавая своих людей в рабство, он уверил нас, что виденные нами невольники принадлежали арабам, и добавил, что у него самого уже осталось слишком мало людей. Он рассказал нам, что мирно жил у озерка Памаломбе; племя аджава, или мачинга, под предводительством Каиньки и Карамби, и отряд бабиза, с Маонгой во главе, заставили его переправить их через Шире. Они долго жили на его счет и, наконец, украли у него овец; это заставило его бежать в то место, где он сейчас находился. Во время своего бегства он потерял большую часть своего народа. Его рассказ о поведении аджава вполне совпадает с тем, что рассказывали сами аджава, и создает очень нехорошее впечатление относительно их морали. Они неоднократно злоупотребляли всеми законами гостеприимства, живя месяцами за счет манганджа, а затем, внезапно взбунтовавшись, нападают на своих хозяев, убивают или выгоняют их из их наследственных владений. Секрет успеха аджава заключается в обладании огнестрельным оружием. У Катозы опять находилось несколько человек из племени аджава; после нашего прибытия они хотели уйти от Катозы, но тот сказал, что им не следует нас бояться.

На свои волосы аджава так густо нанизали красные бусы, что на небольшом расстоянии казалось, что это красные шапки. Любопытно, что здесь и далее на север всем африканцам нравятся рыжие волосы. На юге для подкрашивания волос употребляется черная слюда, называемая себило, и даже сажа; здесь же многие мажут головы красной охрой, а некоторые вплетают в волосы кору деревьев, окрашенную в красный цвет. Они также употребляют красный порошок под названием мукуру. Одни говорят, что он добывается из земли, а другие – из корней какого-то дерева.

Поскольку существует сомнение, является ли сахарный тростник местным растением, мы попросили Катозу достать нам два обычных культивируемых вида, с тем чтобы передать их в Иоанна. Один из них желтый, а другой, похожий на тот, который мы видели в долине Баротсе, – разноцветный, с темно-красными желтыми пятнами или целиком красный. Мы видели его со «стрелками» и в цвету. Семена бамбука также доводят до созревания, и говорят, что местное население употребляет их в пищу. Сахарный тростник имеет туземные названия, что заставляет нас верить в его местное происхождение. Здесь его называют зимби, южнее – месари, а в центре страны – мешуаты. Все, что было ввезено в недавние времена, как, например, кукуруза, высший сорт хлопка или маниок, имеют названия, указывающие на их чужеземное происхождение.

Так как Катоза был очень щедрым и, по-видимому, оказывал нам полное доверие, называл д-ра Ливингстона своим добрым другом, мы сделали ему подарок – форму морского офицера с погонами. Эту форму офицеры корабля ее величества «Лира», находившегося под командованием капитана Олдфилда, послали вождю, поймавшему убийц покойного д-ра Рошера и доставившему их для совершения правосудия. Мы повезли с собой одежду на Рувуму, надеясь, что нам посчастливится встретить этого вождя и вручить ее ему. Но на всем протяжении нашего пути мы о нем ничего не слышали.

23

По всему восточному побережью Африки растут дикие каучуконосы. Но сбор дикорастущего каучука не получил широкого распространения, так как дикорастущий каучук не выдерживает конкуренции плантационного каучука.

24

Люди из племени макололо сопровождали Ливингстона до Тете в его первом путешествии по Замбези. Здесь по договоренности с ним они ожидали его возвращения из Англии.

25

Это другой Бонга, не брат работорговца Мариано.

26

Племена нижней Замбези называли европейцев базунгу.

27

В лесах бассейна Конго действительно живут низкорослые племена, которых называют карликами (пигмеями), хотя на самом деле они карликами не являются – их средний рост около 140 см. В рассказах туземцев Замбези о «маленьких людях», видимо, имелись в виду эти низкорослые племена. Никто из европейцев в тех районах еще не бывал, и Ливингстон не мог знать о низкорослых племенах, поэтому он принял рассказы о них за выдумку.

28

Негры (фр. negre, исп. negro, от лат. niger – черный) – принятое во многих языках название людей негроидной расы. Негры – коренное население Тропической и Южной Африки. Слово негр прочно вошло в литературу как название всех африканских народов, живущих южнее Сахары; говорят об африканских неграх, о негритянской Африке и пр. Но никакого единого негритянского народа нет. Единственно, что является общим для всех африканских народов южнее Сахары, это – черный цвет кожи, курчавые густые волосы, широкий нос, толстые губы. Многочисленные народы Африки отличны один от другого по языку и по культуре, различны они и по внешнему физическому облику. О единстве африканских народов можно говорить только с антропологической точки зрения; слово негр может употребляться только в антропологии как название негрской расы (первичного порядка). Самими африканцами название «негр» не употребляется.

29

Возбудитель малярии был открыт французским врачом-паразитологом Шарлем Лавераном (1845–1922) в 1880 г., а роль комаров была выяснена только в 1897 г. Ливингстон, конечно, не мог знать всего этого и поэтому считал источником лихорадки гниющие растения.

30

Свое отношение к рабству Ливингстон выдает за отношение англичан вообще. Но Англия была одной из первых стран, занявшихся работорговлей. В 1663 г. была создана Королевская Африканская компания, основной задачей которой было снабжение колонии рабами. Ряд английских городов (Ливерпуль, Бристоль, Лондон и др.) превратились в биржи живого товара и нажили на этом огромные богатства. Первой страной, отменившей рабство, была якобинская Франция.

31

Это интересное явление подтверждается большим количеством литературы. Оказывается, что яд, введенный отравленной стрелой в организм животного, возвращается обратно к месту поражения, собирается в ранке. Данный кусок мяса есть нельзя, его вырезают и обычно закапывают в землю. Но если отравить стрелу ядом из этого куска, то убитое животное уже не годится в пищу Яд для стрел изготовляют из личинок одного вида жука, из соков некоторых видов растений (например, Strophanthus) и др.

32

Мапира – вид проса; в Южной Африке называется обычно кафрским просом, в Египте – дурро, в Вест-Индии – гвинейским просом. Ботаническое название – сорго (Sorghum). Широко распространенная продовольственная культура Южной и Восточной Африки. Ямс – тропическое растение, образующее мощные подземные клубни, богатые крахмалом. Употребляется в пищу как картофель; в сыром виде ядовит. Кассава – правильнее маниок. Маниок (Manihot utilisima) – тропическое растение из семейства молочайных. В пищу идут клубневидные корни длиной до 45 см и весом до 15 кг; средний вес клубня около 4 кг. Сырые клубни содержат глюкозид, отщепляющий синильную кислоту, поэтому в сыром виде клубни ядовиты; при варке, сушении, поджаривании яд исчезает. Сладкая разновидность маниока не ядовита и в сыром виде. Кассава – мука, в которую превращаются сушеные клубни. Сухие корни содержат 64–72 % крахмала. В некоторых районах маниок является одной из главных продовольственных культур. Сладкий картофель (или бататы) – многолетнее растение с ползучими стеблями. Средний вес клубня 2–3 кг, редкие экземпляры доходят до 25 кг. В пищу употребляется в печеном виде.

Книга «Путешествия и исследования в Южной Африке с 1840 по 1855 г.» вышла в Москве в 1955 г. со вступительной статьей старейшего российского географа-африканиста, профессора Московского университета и автора учебника «География Африки» Александра Сергеевича Баркова (1873–1953). Увидеть это издание книги Ливингстона вышедшим в свет моему покойному учителю не довелось. За прошедшие с тех пор десятилетия многое в Африке, да и в оценке истории ее исследования, изменилось. Некоторые из публикуемых сегодня примечаний того времени можно было бы с позиции современных научных наблюдений уточнить (например, об «усыхании Африки», структуре макрорельефа Центральной и Южной Африки и т. п.), но для широкого круга читателей такие дополнения не существенны для понимания написанного самим Ливингстоном.

В 1956 г. русское издание книги Давида Ливингстона и его брата Чарльза «Путешествие по Замбези с 1858 по 1864 г.» готовил Иван Изосимович Потехин (1903–1964), основатель и первый директор Института Африки в Академии наук. В подготовленных им примечаниях стоит обратить особое внимание на то, как еще более полувека тому назад И. И. Потехин писал о недопустимости использования слова «негр», идет ли речь о жителях стран Африки или о потомках рабов-африканцев, вывезенных в Северную и Южную Америку. В произведениях же Ливингстона, его современников и продолжателей в деле изучения Африки, сталкиваясь со словом «негр», надо мысленно понимать его как означающее «африканец» или «абориген».

В 1968 г. в предисловии к русскому переводу последних дневников Ливингстона, написанном мною при участии двух моих учеников, которых судьбой мне суждено пережить, говорится: ««Последнее путешествие…» лучше и полнее, чем другие книги Ливингстона, раскрывает перед нами личность великого путешественника, его смелость и самоотверженность, скромность и простоту, его большую и благородную душу».

Глядя на Африку времен Ливингстона и его глазами, наш современный читатель, конечно, не со всеми суждениями и оценками шотландца согласится. Но время меняет многое и нас вместе с ним. И если, например, в изданиях трудов Ливингстона в советское время никак нельзя было избежать в предисловиях, примечаниях, комментариях хоть малой хулы на его деятельность как христианского миссионера, то сегодня мы с чистой совестью можем наконец высоко оценить и его пастырский подвиг. А в общечеловеческом отношении вся его жизнь и особенно конец ее – героизм.

«Последнее путешествие…» – сухая, отрывистая повесть о героических буднях, повседневных лишениях тяжело больного человека, умирающего от тропической малярии, бесконечно усталого, без лекарств, в лохмотьях, постоянно голодного. И в этих условиях Ливингстон продолжает идти к намеченной им цели, полностью связанной уже только с наукой, с созданием полноценной карты незнаемой пока цивилизованным человечеством части нашей общей Земли. Даже умирая, он продолжал думать только о волновавшей его в конце жизни географической проблеме – великих водоразделах Экваториальной Африки. Последние слова его, обращенные к слуге и другу африканцу Суси, были об этом: «Сколько осталось дней пути до реки Луапулы?»

Полное название последней книги Давида Ливингстона в русском ее издании в 1968 г. не переведено. Мы можем лишь прочитать его по-английски на иллюстрации оригинальной обложки книги. Оно звучит так: «Последние дневники Давида Ливингстона в Центральной Африке с 1865 до его смерти, продолженные рассказом о его последних днях и страданиях, полученным от его преданных слуг Чума и Суси Горацием Уоллером». Трудно не испытать волнения, когда читаешь этот рассказ о пути тела великого путешественника, которое из глубины Африки несли на своих плечах африканцы к берегу океана, откуда оно могло быть отвезено на родину Ливингстона.

Последняя запись его слабеющей рукой датирована 27 апреля 1873 г. В ночь на 1 мая путешественник скончался. Исхудавшее донельзя тело миссионера с вынутыми внутренностями, которые захоронили на месте его смерти, 14 дней держали под палящими лучами солнца. Затем высушенное тело завернули в плотную ткань, обложили древесной корой и обшили парусиной. Позже эту оболочку залили еще смолой.

Только в конце октября 1873 г. караван с останками Ливингстона достиг района, где встретил британский отряд под командой 29-летнего флотского лейтенанта Верни Ловетта Камерона. Этот шотландец, сородич путешественника, был послан на помощь Ливингстону. Камерон опоздал. Лейтенант сначала был против движения каравана с телом путешественника по опасному пути к океану. Он предлагал перенести тело покойного в Шупанге на берегу Замбези, где была похоронена жена Ливингстона. Но африканцы твердо стояли на том, что Ливингстон хотел быть похороненным на родине.

Когда в колодцы, выкопанные нами, набежало наконец столько воды, что мы могли напоить весь наш скот, то во второй половине дня мы выехали из Серотли. Но так как солнце даже зимой всегда сильно жжет днем, – а в это время была зима, – то повозки наши весьма медленно тащились по глубокому вязкому песку, и до захода солнца мы продвинулись всего на 6 миль. Мы могли ехать только или вечером или утром, потому что даже один день езды под раскаленным солнцем по вязкому песку свалил бы с ног наших быков. На следующий день мы проехали мимо Пепачью (известковый туф); так называлась впадина, окаймленная туфом, в которой иногда бывает вода, но которая теперь высохла. Наш циклометр[5] показал, что мы отъехали от Серотли только на 25 миль.

Рамотоби был недоволен медленностью нашего передвижения и сказал нам, что, так как следующий запас воды находится впереди в трех днях пути, то, если мы будем ехать так медленно, мы никогда не доедем туда. Крайние усилия нашей прислуги, щелканье бичей, пронзительные крики и удары плетью выудили у несчастных животных только 19 миль. Так мы продвинулись от Серотли на 45 миль, и наши быки были изнурены ездой по мягкому грунту гораздо больше, чем если бы они проехали вдвое большее расстояние по твердой дороге и при наличии воды; а нам предстояло, насколько мы могли судить, еще 30 миль такого же изнурительного пути. В это время года трава так высыхает, что растирается руками в порошок; поэтому несчастные животные едва жевали ее, не проявляя никакого желания прикоснуться к такому корму, и жалобно мычали, чуя воду, которая была у нас в повозках. Но мы все решили достигнуть своей цели; поэтому попытались спасти лошадей, послав их с проводником вперед, чтобы прибегнуть к последнему средству, если бы у быков не хватило сил. Меррей поехал вперед с ними, а мы с Освеллом остались, чтобы ехать по их следам, пока быки были в состоянии тащить повозки, намереваясь затем послать вперед также и быков.

Лошади быстро уехали от нас; но на третий день утром, когда мы думали, что они, наверное, уже недалеко от воды, мы вдруг увидели их опять у самых наших повозок. Проводник, наехав на свежие следы нескольких бушменов, которые шли в направлении, противоположном тому, в каком мы должны были ехать, повернул следом за ними. Дело в том, что в ловушку, устроенную одним бушменом, попала антилопа. А Меррей весьма доверчиво последовал за Рамотоби по следу бушменов, хотя этот след уводил их от воды, которую все мы разыскивали. Он присутствовал при убиении антилопы, снятии шкуры, разделе мяса и затем, после целодневного блуждания, очутился у самых наших повозок!

В это утро мы шли вместе с Рамотоби, и он сказал мне: «Когда мы дойдем до ложбины, то нападем на большую дорогу Секоми, за которой находится река Мококо». После завтрака некоторые из людей, которые ушли вперед по узкой тропинке, ввиду того что на ней были обнаружены следы животных, особенно любящих воду, вернулись обратно с радостным известием о «меце», т. е. о воде, показывая в подтверждение достоверности этого известия грязь на своих коленях. Трогательно было видеть, как быки бросились в болото, полное превосходной дождевой воды. Глубже и глубже входили они в воду, пока не погрузились по самое горло, и тогда остановились, медленными глотками вбирая в рот освежающую влагу. Пили они так много, что их спавшиеся перед этим бока раздались, готовые лопнуть. Когда они вышли на берег, то по телу у них пробегала внезапная судорога, и вода часто извергалась у них обратно через рот; так как они по целым дням ничего не ели, то скоро они принялись щипать траву, а травы там всегда чрезвычайно много. Это болото называлось Мазулуани.

Дав скоту отдохнуть на этом месте, мы отправились по сухому руслу р. Мококо вниз. Название реки относится к водоносному пласту, о котором говорилось выше; в этом древнем русле он содержит достаточно воды, чтобы поддерживать в некоторых местах невысыхающие колодцы. Теперь Рамо-тоби заверил нас, что мы не будем больше страдать от жажды. В русле Мококо нам два раза попадалась дождевая вода, прежде чем мы достигли Мокаконияни, где вода, находящаяся в других местах под землей, выходит на поверхность туфа.

Не входя в подробности этой черты здешнего климата, можно заметить, что район Курумана является примером усыхания южной местности, которая сравнительно была так же богата водой, как богаты ею в настоящее время места, лежащие к северу от оз. Нгами. Всюду встречаются русла старых рек и следы потоков, и везде можно видеть устья давно высохших источников; вода, которая целыми столетиями била из этих источников, придала овальную форму их узким выходным щелям.[10] По сторонам источников из этих древних вод в изобилии отложился туф. Многие из опустевших источников перестали давать воду потому, что край отверстия, поверх которого била вода, стал теперь слишком высоким, или оттого, что поднятие западной стороны этой области слишком повышает уровень поверхности над скоплениями воды, находящимися внизу; стоит только сделать скважину на более низком уровне, как вода потечет не переставая. Некоторые из древних источников около Курумана восстановлены бечуанами, которые иногда проявляют чувство самолюбия, работая по целым месяцам над глубоким бурением; однажды взявшись за дело, они считают уже долгом чести упорно добиваться своего, невзирая на слова одного миссионера, который сказал, что они никогда не могут заставить воду подняться на возвышенность.

Интересно отметить трудолюбие буров, живущих в этой области. Они проводят длинные и глубокие каналы, идущие с низкого места и поднимающиеся вверх к месту, лишенному малейшего намека на существование под ним воды, если не считать реденького камыша и особого вида жесткой травы красноватого цвета, растущей во впадине, которая в старину была, наверное, устьем источника, но теперь заполнена мягким туфом. В других случаях указанием на подземную воду является камыш, который растет не во впадине, а на длинном песчаном гребне в 1–2 фута [30–60 см] высотой. Глубокий поперечный разрез, сделанный через верхнюю часть такого гребня, вознаграждает затраченные на него усилия потоком бегущей из него воды. Причина, по которой поверхность почвы, скрывающая под собой воду, возвышается над общим уровнем местности, заключается в том, что по поверхности ветер всегда несет много пыли и мелкого песка, а изгороди, кустарники и деревья, естественно, задерживают их и заставляют отлагаться. Камыш в данном случае выполняет роль живой изгороди, а влага, оседающая в виде росы по ночам, прочно скрепляет песок между его корнями, и в результате вместо впадины образуется бугор. Говоря об этом, можно добавить, что в этой части страны нет других непересыхающих источников, кроме тех, которые выходят из подземного траппа, образующего наполнение древней долины. И поскольку основной фонд воды находится, по-видимому, над древними силурийскими сланцами, выстилающими дно котловины, то представляется в высшей степени вероятным, что в некоторых местах артезианские колодцы выполняли бы ту же роль, которую выполняют теперь эти глубинные прорезы.

Ландшафт этой части страны в продолжение большей части года имеет светло-желтую окраску, а в месяцы дождливого сезона – приятный для глаз зеленовато-желтый цвет. На западе виднеются возвышенности, а к востоку от них находятся сотни миль покрытых травой равнин. Большие участки на этих совершенно плоских равнинах покрыты известковым туфом, лежащим на совершенно горизонтальном слое траппа. Растительность здесь состоит из прекрасной травы; эта трава растет на туфе среди низкорослых кустов терновника, называемого «подожди немножко» (Acacia detinens), с его цепкими колючками, похожими на рыболовные крючки. Там, где эти породы не показываются наружу, поверхность состоит из желтого песка, на котором между ягодными кустами, называемыми моретлоа (Crewia flava) и мохатла (Tarchonanthus), всюду растет высокая жесткая трава. Древесина мохатлы, по виду совершенно зеленая, горит ярким огнем благодаря содержащемуся в ней ароматическому смолистому веществу. В менее открытых местах попадается отдельными группами мимоза (Acacia horrida и A. atom-phylla), а также много дикого шалфея (Salvia africana), различные стручковые (Ixia), а луковичные с большими цветками: Amaryllis toxicaria и A. brunsvigia multiflora (первая луковица – ядовитая) доставляют хороший материал в виде высохших мягких шелковистых чешуек для набивки матрацев.

По мере нашего продвижения к северу страна становилась все более и более красивой. Появилось много новых деревьев; трава была зеленая и часто выше наших повозок; виноградные лозы украшали деревья своими гирляндами. Среди деревьев появились: настоящий баньян (Ficus indica), дикий финик, пальмира и несколько других, неизвестных мне. В водоемах было много воды. Далее появились речные русла, в данное время похожие на настоящие небольшие реки в 20 ярдов [около 18 м] шириной и 4 фута [около 1,25 м] глубиной. Чем дальше мы ехали, тем шире и глубже становились эти реки. На дне их находилось много глубоких ям, вдавленных ногами слонов, когда они переходили эти реки вброд. Наши быки так отчаянно барахтались в этих ямах, что у нас сломалась оглобля, и нам пришлось три с половиной часа работать по грудь в воде; это, однако, обошлось для меня без последствий.

Наконец, мы подъехали к р. Саншурех, которая представляла собой непроходимую преграду на нашем пути. Поэтому мы сделали стоянку под великолепным баобабом (18°04 27 ю. ш. 24°06 20 в. д.) и решили исследовать реку в поисках брода. Огромная масса воды, через которую мы проходили, была частью ежегодного разлива р. Чобе, а эта река, казавшаяся большой и глубокой и заросшая во многих местах тростником, с гиппопотамами в ней, является только одним из рукавов, через который р. Чобе посылает на юго-восток излишки своей воды. От возвышенности Н’гва на северо-восток тянется край нагорья и ограничивает в этом направлении течение указанной реки. Совершенно не зная об этом, мы находились в долине, единственном месте во всей стране, которое было свободно от мухи цеце. Сопровождаемый бушменами, я исследовал берега Саншуреха к западу, пока нам не встретилась на той стороне цеце. Мы долго бродили среди тростника, идя по грудь в воде, и убедились, что перейти вброд эту широкую и глубокую реку невозможно.

Надеясь добраться до макололо, живущих на р. Чобе, мы сделали столько попыток переправиться через Саншурех и в восточном и в западном направлении от места нашей стоянки, что мои друзья бушмены совершенно обессилели. Посредством подарков я уговорил их остаться еще несколько дней, но в конце концов однажды ночью они просто удрали от меня, и я был вынужден взять с собой самого сильного из всех остальных моих все еще слабых спутников и переехать через реку на понтоне, подаренном мне капитаном Годрингтоном и Уэббом. Каждый из нас принес с собой к понтону провизию и одеяло и, в надежде добраться до р. Чобе, мы проплыли около двадцати миль к западу Река Чобе была гораздо ближе к нам в северном направлении, но мы тогда не знали этого. Равнина, поверх которой мы бултыхались весь первый день, была покрыта водой всего по щиколотку и заросла густой травой, которая доходила нам до колен. К вечеру этого дня мы доплыли до бесконечной стены из тростника высотой в 6 или 8 футов [приблизительно от 2 до 2,5 м], без всяких прогалин, по которым можно было бы пройти через тростник. Когда мы пытались войти в тростник, то вода всюду оказывалась такой глубокой, что все должны были отступать назад. Мы пришли к заключению, что находимся на берегу той самой реки, которую искали, и, увидев к югу от себя деревья, направились к ним, чтобы там заночевать и утром осмотреть все окрестности. Застрелив лече и разложив костер на славу, мы вскипятили себе чай и спокойно провели ночь. В этот вечер, во время поисков для костра сушняка, я нашел гнездо какой-то птицы, сделанное из свежих зеленых листьев, которые были сшиты вместе нитью из паутины. Ничто не могло превзойти тонкости этой прелестной и искусной выдумки. Нити были продеты сквозь маленькие проколы и утолщены в тех местах, где должен быть узел. К несчастью, я потерял его. Это было второе по счету гнездо, которое я сам видел. Оба они напоминают гнезда птицы-ткача в Индии.

На следующее утро, взобравшись на самое высокое дерево, мы увидели красивую чистую гладь воды, окруженную со всех сторон тем же самым непроходимым поясом из тростника. Это – широкая часть р. Чобе, называемая Забесой. Два покрытых деревьями острова, казалось, были гораздо ближе к ее воде, чем берег, на котором мы находились, поэтому сначала я сделал попытку доехать до них. Мы должны были пробираться не только через тростник; особая трава зубчатой формы, резавшая руку, как бритва, вместе с тростником и ползучим вьюнком, стебли которого были крепки, как бечева, образовывали одну сплошную массу. Мы чувствовали себя в ней пигмеями; единственный способ, которым могли продолжать путь, заключался в том, что мы оба упирались руками в эту массу и сгибали ее толчками вниз до тех пор, пока могли встать на нее. Пот катился с нас градом, и мы задыхались от жары. Солнце поднялось уже высоко, а среди тростника не было никакого движения воздуха. Вода, которая доходила нам до колен, была чувствительно прохладной. После нескольких часов мучительного труда мы добрались наконец до одного из островов. Здесь нашли старую знакомую – кусты куманики. Мои крепкие молескиновые брюки совершенно порвались на коленках, кожаные штаны моего спутника были разодраны, и ноги были все в крови. Разорвав пополам свой платок, я обвязал себе колени. Затем встретилось новое затруднение. Мы были все еще в 40 или 50 ярдах [в 36–45 м] от чистой воды, а теперь перед нами выросло еще новое препятствие в виде огромной массы папирусов, похожих на миниатюрные пальмы. Они имели 8—10 футов [2,3–3 м] в вышину и 1,5 дюйма [более 3,5 см] в диаметре. Крепко переплетенные вместе с обвивающим их вьюнком, они выдерживали тяжесть нас обоих, не прогибаясь до воды. Наконец все-таки нашли проход, сделанный гиппопотамом. Как только мы достигли острова, я, горя желанием рассмотреть реку, ступил на него и вдруг почувствовал, что очутился по горло в воде.