Теперь мы пришли в страну, которую все мои люди восхваляют как настоящий рай. Себитуане был отогнан отсюда грозными матабеле. Эта страна привлекала его обилием скота, хлеба и наилучшими условиями для здоровья. Почва здесь сухая; она состоит большей частью из красноватого песка. Деревьев вообще мало, кроме тех мест, где прежде были города; эти места усеяны красивыми тенистыми деревьями. Я измерил окружность одного дерева из семейства фиговых: она равнялась 40 футам [12 м]. Середина дерева была сожжена, и оно служило кому-то жилищем, потому что мы видели внутри его постель и костер.

С увеличением высоты местности вид открытых пространств производил на нас бодрящее впечатление. Здесь много диких животных. Мы видели буйволов, южноафриканских антилоп, гну и слонов. Здесь их никто не тревожит, поэтому они не пугливы. Вокруг нас раздавался львиный рев. Львы всегда есть там, где много других животных, но они были не опасны для нас, потому что теперь были лунные ночи. Только раз вечером, несмотря на то что было еще светло, один лев, стоя на гранитной глыбе, начал рычать на меня.

В воздухе чувствовалась приятная свежесть, потому что во многих местах выпали дожди. Небо было затянуто облаками, и производить наблюдения было невозможно. Температура утром была 79° [26,4 °C], в полдень – 90° [34 °C], вечером – 84° [31,7 °C]. Такая температура на плато, где в воздухе мало влаги, очень приятна.

Различные породы, находившиеся к западу от Каонки, – тальковые гнейсы и белые слюдистые сланцы обычно понижаются в западном направлении. Около Каонки начинают появляться большие округленные массы гранита, содержащего черную слюду. Наружная кора сходит с них, и на обнаженной поверхности их выступают большие кристаллы.

Когда мы проходим по тем местам, где выпало много дождя, то нас совершенно оглушают пронзительно-скрипучие звуки, издаваемые цикадами; к этому хору присоединяется резкий звук, производимый желтовато-серым сверчком. Я не могу понять, каким образом такое маленькое существо может производить столь сильный звук; казалось, что этот звук заставлял вибрировать почву. Когда цикады, сверчки и лягушки объединяются в один хор, то их пение бывает слышно за четверть мили от них.

Мое внимание привлек к себе один новый вид дерева. Его листья похожи на листья акации, но концы ветвей, на которых они росли, были очень похожи на удлиненные еловые шишки. Кругом было необычайно много мака. Многие деревья, цветочные луковицы и растения были совершенно те же, что в Пунго Андонго. Начинают показываться цветы, белые, как подснежники; сияя своей белизной, они заполняют целые луга. Каждое утро они раскрывают свои головки, но если день облачный, то распускаются только к полудню. Эти цветы цветут всего два дня. Туземцы называют их «тлаку еа пице», т. е. «копыто зебры».

30-го мы переправились через р. Каломо. Ее ширина равна приблизительно 50 ярдам [45 м]. На этом поднятии Каломо – единственный, никогда не пересыхающий поток. Течение его, направленное на юг, очень быстрое; он присоединяется к Замбези несколько ниже водопада. Унгвеси и Леконе со своими притоками идут на запад, эта река – на юг, а все те, к которым мы подходим, принимают восточное направление. Таким образом, мы находились на вершине гряды.

Поскольку точка кипения воды была здесь 202° [76 °C], высота гряды над уровнем моря равнялась 5000 футов [более 1500 м]. Здесь снова выходят на поверхность большие округленные массы гранита, которые изменяют направление пород гнейса и слюдистого сланца, понижающихся теперь уже не в западном, а в восточном направлении. Я упоминал о глинистых сланцах при описании нашего перехода через западный край плато, разрез которого имеется в долине Кванго, – слои его лежат там почти горизонтально. Но на этом краю активно действующей силой, вызвавшей поднятие, был, по-видимому, гранит, потому что породы, находящиеся как к востоку, так и к западу от него, налегают на него.

Западный и восточный края плато известны как сравнительно здоровые местности и в этом отношении, так же, как и в отношении общего вида, напоминают самый лучший из всех здоровых климатов, именно климат Внутренней Южной Африки поблизости к пустыне. На этом краю нет ни одного источника и ни одного болота; к востоку от р. Каломо мы видим безлесные холмистые равнины, покрытые низкой травой. Этот край, или удлиненная гряда, направляется от места, находящегося поблизости к большому водопаду, на северо-восток, где снова появляются безлесные возвышенные равнины. Говорят, что затем гряда снова направляется от водопада на юго-восток в страну племени машона, или, вернее, к их горам.

О птицах тропических стран обыкновенно писалось, что среди них нет певчих. Я думаю, что это не относится ко многим местностям Лунды, хотя там птицы вообще редки. Здесь птичий хор немногим меньше, чем в Англии. Правда, пение здешних птиц не очень гармонично. Пение некоторых из них напоминает жаворонка, и действительно, здесь существует несколько разновидностей этого семейства. Голоса двух птиц немного напоминают голос нашего дрозда. Одна птица напоминает мне зяблика, другая – малиновку, но к их пению примешиваются какие-то странные резкие звуки, не похожие на пение наших птиц. Одна птица неторопливо выговаривает: «пик-пак-пок», другая все время повторяет один и тот же звук, напоминающий звук удара по струне скрипки. Когда моквареза бывает встревожена, то она издает ряд пронзительных звуков – как наш черный дрозд, когда он бывает встревожен, и заключает их звуком, который туземцы называют «пула, пула» (дождь, дождь), но этот звук похож скорее на «цип, цип, цип». Затем здесь можно слышать громкий крик куропаток: «пумпуру, пумпуру», воркованье горлиц и крик медовеста (птица, по крику которой туземцы узнают о близости меда): «чиккен, чиккен, чик, чур, чур». Иногда около деревни слышишь многоголосого пересмешника, имитирующего крики домашних птиц. В знойную, засушливую пору или в полдень, когда солнце сильно жжет, все птицы молчат, но, как только прольет хороший дождь, все сразу принимаются весело петь. Раннее утро и прохладный ветер являются излюбленным временем для пения. Яркое оперение имеют сравнительно немногие птицы; в этом отношении они совершенно не похожи на птиц Бразилии. У большинства здешних птиц оперение темное, хотя собиратели коллекций, выбирая обыкновенно самых ярких из них, как наиболее ценных, создали представление, будто бы большая часть тропических птиц обладает ярким оперением.

15-е. Некоторые из моих людей были укушены пауками и другими насекомыми, но это не вызывало никаких последствий, кроме боли. Часто встречается здесь большая гусеница, называемая лезунтабуеа. Она покрыта длинными серыми волосами, и так как тело у нее темное, то она напоминает дикобраза в миниатюре. Если ее трогают, то ее волосы впиваются в кожу руки, вызывая чувство резкой боли. Есть и другие гусеницы, имеющие такое же орудие защиты. Много здесь и бабочек. Одна интересная бабочка летает почти как ласточка. Бабочки в этих местах не отличаются яркостью расцветки своих крыльев.

На своем пути мы перешли через возвышенности Вунгуе и Мвунгве, которые состоят по преимуществу из разных изверженных пород. Возвышенность Вунгуе образует водораздел между теми ручьями, которые идут на северо-восток, и теми, которые идут на юг, как Капопо, Уе и Дуе, впадающие в р. Лую.

Мы узнали, что слоны очень любят плоды, называемые мокоронга. Это слива черного цвета с пурпурным соком. Мы все много ели этой сливы, потому что она была очень вкусной. Единственным ее недостатком является слишком большая величина косточки по сравнению с количеством мякоти. Это главный недостаток всех вообще диких плодов. Мокоронга растет в изобилии по всей этой части страны, и туземцы очень любят этот плод, потому что он необычайно питателен; туземцы говорят о нем, что «это чистый жир», а жир считается ими лучшей пищей. Хотя кусты мокоронго немного меньше вишни, но мы видели, что около одного только куста слон провел целый час, терпеливо обрывая с него одну сливу за другой. Мы заметили следы ног самки черного носорога (Rhinoceros bicornus) с ее теленком. К северу от Замбези черный носорог встречается крайне редко. Белый носорог (Rhinoceros simus Берчелла), или могогу бечуанов, совершенно вымер здесь и скоро будет неизвестен в стране, лежащей к югу отсюда. Питается белый носорог почти исключительно травой. Он робкого и неподозрительного нрава, что делает его очень легкой добычей, и с введением огнестрельного оружия он подвергается безжалостному истреблению. У черного носорога нрав более дикий. Благодаря своей свирепости и большей осторожности он держится гораздо дольше своего более робкого и более упитанного соседа.

Военные упражнения зулусов

Рисунок

В лесах Шупанги изобилует дерево мокунду-кунду; из его ярко-желтой древесины можно делать хорошие корабельные мачты, оно же дает сильнодействующее средство против лихорадки. Дерево гунда достигает огромных размеров; древесина его твердая, довольно свилеватая, содержащая большое количество кремнезема. Из этого дерева делаются большие каноэ, в которых можно перевозить 3–4 тонны. Португалец из Келимане платил зулусам за разрешение рубить эти деревья в 1858 г. 200 долларов в год, а его преемник платит ныне 300 долларов.

Путешествия Д. Ливингстона в Центральной и Южной Африке

В Шупанге, в красивейшем месте на берегу реки, стоит одноэтажный каменный дом. На склоне перед домом – газон, на южном конце которого находится прекрасный манговый фруктовый сад. Эта лужайка спускается вниз к широкой реке Замбези, зеленые острова которой покоятся на солнечном лоне ее тихих вод. Позади, к северу, простираются обширные поля и пальмовые и другие тропические леса; дальше поднимается к белым облакам мощная гора Муррум-бала; еще дальше виднеются на голубом горизонте более отдаленные горы. Этот так красиво расположенный дом вызывает грусть, так как он связан самым мрачным образом с историей двух английских экспедиций. В 1826 г. здесь умер от лихорадки бедный Киркпатрик, участник топографической экспедиции капитана Оуэна; здесь же и от этой же роковой болезни умерла в 1862 г. горячо любимая жена д-ра Ливингстона. Оба похоронены на расстоянии 100 ярдов к востоку от дома, под большим баобабом – далеко от родины.

Дом в Шупанге был главным штабом губернатора во время войны с Мариано. Он рассказал нам, что Мозамбикская провинция стоит правительству метрополии от 5 до 6 тысяч фунтов стерлингов в год и Восточная Африка ничем этого не компенсирует.

Мы встретили здесь нескольких других влиятельных португальцев. Все казались дружественно настроенными и выражали готовность помочь экспедиции всем, чем могут. Больше того: полковник Нуньес и майор Сикард претворили свои слова в действие, организовав рубку дров для парохода и послав людей помочь в разгрузке. Можно было заметить, что ни один из них не знал ничего об устье Конгоне: все думали, что мы прошли через Барра Катрина или Восточную Луабо.

Д-р Кэрк остался здесь на несколько недель, он не только обследовал небольшое озеро, расположенное в 20 милях к юго-западу, но и оказывал медицинскую помощь больным и раненым солдатам, за свои ценные услуги он получил благодарность от португальского правительства.

Мы нарубили здесь дров из африканского черного и железного деревьев; последнее достигает громадных размеров, иногда 4 футов в диаметре. Наш механик, зная, что стоят черное и железное деревья у нас на родине, заявил, что ему жаль жечь такие ценности. Хотя с точки зрения ботаники эти два дерева различны, все же они удивляют большим сходством, но черное дерево, растущее здесь в некоторых районах, выше по качеству, а железное дерево ниже, чем те же породы деревьев, привозимые из других стран. Каучуковое дерево[23] растет в больших количествах на материке за домом в Шупанге, в районе изобилуют коренья калумбы; индиго растет много по берегам реки и когда-то, вероятно, возделывалось искусственно, так как раньше вывозилось в обработанном виде. Из каучука делают мячи для игры, похожей на «пять», а коренья калумбы, говорят, употребляются для закрепления некоторых красок, но не как красители.

Мы вышли в Тете 17 августа 1858 г. Плавание было довольно трудным, так как Замбези на протяжении от Шупанги до Сены широка и изобилует островами; наш черный лоцман, Джон Сиссорс, невольник, иногда ошибался каналом и сажал нас на мель. Ничуть не смущаясь, он восклицал в таких случаях огорченным тоном: «Проход не здесь, а там». «Тогда почему же ты не повел нас туда?» – ворчали наши кру, которым приходилось выполнять работу по стаскиванию судна с мели. Когда они говорили грубо с бедным Сиссорсом, его слабость и раболепство проявлялись в жалобах: «Эти люди так ругаются, что я готов убежать». Такой способ кончать свои обязанности не является необычным на Замбези; за то время, что мы пробыли там, было несколько случаев, когда наемные команды сбегали с порученным им имуществом. Если торговец не может отплатить сам за нанесенный ему ущерб, ему приходится с потерей мириться. Зулусы не выдадут сбежавшего невольника даже его хозяину. Один невольник, принадлежавший м-ру Асеведо, убежал, и его вернули, только получив подарок, который значительно превышал стоимость беглеца.

В деревне, где вождем был Тингане, собралось до 500 туземцев; нам приказали остановиться. Д-р Ливингстон сошел на берег; когда он объяснил, что мы англичане и не собираемся ни рабов брать, ни воевать, а хотим только проложить путь для наших соотечественников, чтобы они могли покупать у местных жителей хлопок и все другое, что у них оказалось бы для продажи, кроме рабов, Тингане стал немедленно совсем дружелюбным. Достижению этого результата, вероятно, помог пароход, так как он показывал, что мы совсем новые люди; нам было известно, что Тингане служит преградой для всяких сношений между португальскими черными торговцами и туземцами, живущими дальше, внутри страны. Никому не разрешалось пройти мимо ни в ту, ни в другую сторону. Тингане был пожилым, хорошо сложенным человеком, ростом больше 6 футов, с седой головой. Хотя наше присутствие и привело его в некоторое возбуждение, он с большой готовностью согласился созвать по нашей просьбе свой народ, чтобы все узнали, каковы наши цели.

Входя в сношения с какими бы то ни было людьми, мы почти всегда упоминали о ненависти англичан к рабству.[30] Большинство туземцев знает кое-что об усилиях англичан, направленных к прекращению торговли невольниками. И поскольку нашей задачей было побудить их возделывать и продавать хлопок, вместо того чтобы они продавали своих соотечественников, выполняемое нами поручение показалось им вполне естественным. Имея ясное представление о своих выгодах и являясь страстными торговцами, они тотчас же поняли разумность нашего предложения.

Язык этих туземцев очень похож на язык жителей Сены и Тете. Сначала мы понимали его достаточно лишь для проверки, передает ли наш переводчик наши слова или дает свою собственную версию. Он довольно точно переводил то, что мы ему говорили, но у него была непреодолимая склонность заканчивать свою речь сентенциями вроде: «В книге говорится, что вы должны сеять хлопок, а англичане – приезжать и покупать его», или какой-нибудь им самим сымпровизированной шуткой, что было бы смешно, если бы не так нас изводило.

Когда мы в первый раз поднимались по Шире, наше внимание было главным образом направлено на самую реку. Чтобы оценить то наслаждение, которое дает исследование на протяжении 200 миль извилин до того неведомой реки, надо его испытать. Мы выяснили, что в низовьях река имела не менее двух морских саженей глубины. Выше по течению она становилась мельче, так как множество отделяющихся от нее и снова с нею сливающихся рукавов уменьшает объем воды; но отсутствие мелей делает ее удобной для навигации.

Нам нужно было быть крайне осторожными, чтобы какой-нибудь наш поступок не был неправильно понят толпами туземцев, которые следили за нами.

Пройдя по прямой сто миль, – извилистость реки по меньшей мере удвоила это расстояние, – мы обнаружили, что дальше на пароходе двигаться не можем, так как на 15°55 южной широты нам преградил путь великолепный водопад, который мы назвали Мурчисон в честь того, чье имя приобрело уже мировую славу и за чью великодушную доброту мы никогда не сможем отплатить. Туземное название этого водопада Мамвира. Здесь в первый раз было приостановлено движение вперед нашего парохода. Угол падения воды этого водопада значительно меньше, чем пяти, расположенных выше по течению; действительно, он был настолько мал, что после открытия этих пяти он не был включен в их число.

Порог Мамвира, нижайший из Марчизонских порогов

Иллюстрация к первому английскому изданию произведений Д. Ливингстона

Мы провели здесь несколько дней, надеясь, что удастся засечь долготу, но большую часть времени шел дождь; если его не было, то небо было покрыто тяжелыми тучами. Было признано неосторожным отважиться на путешествие внутрь страны, пока туземцы так подозрительны, что держат на берегах сильную охрану и днем и ночью; погода также была неблагоприятна. Послав подарки и приветствия двум вождям, мы вернулись в Тете. Вниз по реке мы двигались быстро, так как нам помогало течение. Бегемоты никогда не попадали впросак и уходили с нашего пути. Менее умные крокодилы иногда весьма порывисто бросались на нас, думая, что мы громадное плывущее животное. Они держались под водой, примерно на фут от поверхности, но от движения их ног и тела получалась ясно видимая рябь в тех местах, по которым можно было видеть, как быстро двигались они вперед. Они поднимали голову только тогда, когда были на расстоянии нескольких ярдов от предполагаемого лакомства, – и тогда, увидев ошибку, камнем падали на дно, не прикоснувшись к пароходу.

Здесь существует следующая, основанная на суеверии, пытка. Если человек подозревается в каком-нибудь преступлении, ему дают выпить ядовитого муаве. Если желудок извергнет яд, обвиняемый признается невиновным; если нет, его вина считается доказанной. Они так верят в чудесную силу этого средства, что предполагаемый преступник сам предлагает выпить муаве; не делается исключения даже для вождей. Чибиса, полагаясь на его действенность, пил его несколько раз, чтобы себя реабилитировать. Когда он рассказывал нам, что все войны, которые он вел, были справедливыми, ему намекнули, что, поскольку каждый вождь говорит одно и то же о своей невиновности, мы воздержимся от осуждения. «Если вы сомневаетесь в моих словах, – сказал он, – дайте мне выпить муаве». Вождь в районе подножия горы Зомба прошел с успехом через это испытание накануне нашего прихода в деревню; его подданные демонстрировали свою радость по этому поводу питьем пива, танцами и барабанным боем в течение двух суток. Возможно, что туземный врач, приготовляющий ядовитую смесь, может спасти того, кого он считает невиновным; но заставить туземцев говорить на эту тему трудно, и никто не хочет говорить, из чего состоит яд муаве. Нам показывали деревья, которые, как нам говорили, служат для его приготовления; но у нас всегда были основания сомневаться в правдивости наших осведомителей. Однажды мы нашли в одной деревне дерево, родственное танджена, или тангина, – мадагаскарскому дереву, которое дает яд для таких испытаний. С этого дерева была во многих местах содрана кора, но мы не могли узнать никаких подробностей. Признанных виновными в колдовстве отравляют муаве.

Женщины оплакивают умерших в течение двух дней. Сидя на земле, они произносят нараспев несколько жалобных слов и заканчивают каждый стих протяжным звуком а-а-а, или о-о-о, или эа-эа-эа-а. Если в доме умершего есть пиво, его выливают на землю, а также выбрасывают всю еду и бьют всю посуду, – как для воды, так и для приготовления пищи, – как больше не нужную. И мужчины, и женщины носят по своим умершим родственникам траур. Он состоит из узких полосок из пальмовых листьев, которыми обвертывают голову, руки, ноги, шею и грудь и носят до тех пор, пока они, сгнив, не свалятся. Они верят в существование высшего существа, которое они называют мпамбе, или морунго, и в потустороннюю жизнь. «Мы живем здесь только несколько дней, – сказал старый Чинсунсе, – но мы продолжаем жить после смерти. Мы не знаем, где или в каких условиях и с кем, так как мертвые никогда не возвращаются, чтобы рассказать нам. Иногда мертвые возвращаются и являются нам во сне; но они никогда не говорят и не открывают нам, куда они ушли и как они живут».

Наш путь пролегал вдоль течения Шире выше водопадов. В этом месте – это широкая и глубокая река со слабым течением. В одном месте она образует небольшое озеро, 10–12 миль в длину и 5–6 в ширину. Оно называется Памаломбе, и в нем водится масса прекрасной рыбы. Берега его низкие и окаймлены плотной стеной из папируса. На его западном берегу поднимается горная цепь, продолжающаяся в направлении на север.

Когда мы пришли в деревню вождя Муана-Моэси и были, таким образом, на расстоянии примерно дня пути от Ньясы, нам сказали, что здесь никогда и не слышали ни о каком озере; что река Шире продолжается, оставаясь такой, какой мы здесь ее видим, еще на протяжении «двух месяцев», а потом выходит из перпендикулярных скал, поднимающихся к небу. Наши люди были очень смущены, услышав эту новость, и сказали:

«Давайте, вернемся на корабль; нет смысла стараться найти это озеро». – «Мы пойдем и посмотрим на эти замечательные скалы, – сказал доктор. «А когда вы их увидите, – возразил Масакаса, – вы захотите увидеть еще что-нибудь. Но все же озеро есть, – добавил он, – потому что об этом написано в книге».

Масакаса, питая непоколебимую веру во все написанное в книге, пошел к туземцам и стал бранить их за то, что они сказали ему неправду «Озеро есть, – сказал он, – как могли иначе белые написать о нем в книге, если бы его не было?»

Тогда туземцы признались, что на расстоянии нескольких миль действительно есть озеро. Из последующих расспросов выяснилась вероятность, что, говоря о «перпендикулярных скалах», туземцы могли иметь в виду трещину, известную как им, так и арабам в северо-восточной части озера. Ее стены поднимаются так высоко, что тропинку на дне считают подземной. Вероятно, эта трещина подобна той, которая вызвала образование водопада Виктория и долины Шире.

На следующее утро мы позавтракали под зелеными дикими финиковыми пальмами, на берегу красивой и поросшей цветами речки, которая протекает через прелестную долину Зиба. Теперь гора Чиперизива находилась между нами и частью реки поблизости от Морумбвы; таким образом, нам фактически пришлось уклониться к северу, чтобы избежать трудностей нашего прежнего пути. Здесь нас покинул на французский манер, не прощаясь, последний из наших дезертиров, известный вор. Он оставил тюк с тканью, который нес, на тропе, на расстоянии 100 ярдов от нашего привала, но унес с собой мушкет и все медные кольца и бусы своего товарища Ширимбы, который доверчиво поручил их его попечению.

Двигаясь по этой красивой долине дальше на юго-запад, мы примерно через час достигли деревни вождя Сандиа. Нам сказали, что вождь на охоте и неизвестно, когда вернется. Этот ответ на вопрос о вожде настолько обычен, что, по-видимому, следует полагать, что туземцы просто хотят узнать о намерениях чужестранца, прежде чем подвергнуть опасности своего начальника. Некоторые из наших людей были больны, и поэтому мы остановились здесь. Люди Сан-диа были с нами очень вежливы: его родственник пришел к нам вечером с большим кувшином пива; ему неприятно было видеть, что мы едим, ничем не запивая, и вот он принес нам подарок.

На некотором расстоянии от районов, затронутых работорговлей, в нравах туземцев, в их манере говорить наблюдается много патриархального. Население Зиба принадлежит к племени бадема; они богаче, чем племена, которые мы встречали до того, у них больше тканей, украшений, пищи и предметов роскоши. На продажу в большом количестве предлагались яйца, домашняя птица, сахарный тростник, земляные груши и земляные орехи, помидоры, чеснок, красный перец, рис, мапира (вид проса) и кукуруза. Мапиру можно назвать местной пшеницей. На юге и западе она известна под названием гвинейского, или кафрского, проса, в Египте – как дурро и в Индии – как баджери; зерно ее – круглое и белое или красновато-белое, размера примерно канареечного семени. Несколько сот зерен образуют массивный колос на стебле толщиной в обычную трость и имеющий от 8 до 18 футов в высоту. Местное население, как и все народы Кебрабасы, возделывает также табак, коноплю и хлопок. Здесь почти в каждой деревне, как и в горах Манганджа, мужчины занимаются прядением и тканьем превосходного хлопка.

На следующее утро, так как мы не могли двинуться дальше, шесть человек из числа нашей молодежи, стремясь испробовать свои мушкеты, отправились охотиться на слонов. В течение нескольких часов им ничего не попадалось; тогда некоторые из них, устав, предложили пойти в деревню и купить еды. «Нет! – заявил Мантланьяне. – Мы пошли охотиться, так давайте и будем этим заниматься». Вскоре они встретили стадо слонов с детенышами. Как только первая слониха увидела охотников на скалах над собой, она, движимая настоящим материнским инстинктом, поставила своего слоненка между своими передними ногами. Люди хотели стрелять в стадо без разбора. «Это не годится, – крикнул Мантланьяне, – давайте все стрелять в эту». В бедное животное попал целый залп; оно побежало вниз в долину, где один выстрел его прикончил; слоненок же убежал со стадом. Наши люди пришли в дикий восторг и принялись с громкими криками и ликующими песнями плясать вокруг павшей королевы лесов. Они вернулись к нам, неся в качестве трофеев хвост и часть хобота, и в лагерь вошли с выправкой настоящих солдат; они, по-видимому, считали, что их рост сильно увеличился по сравнению с тем, каким он был утром.

Как и надлежало, об их успехах была уведомлена жена Сандиа, так как здешний закон гласит, что половина слона принадлежит вождю, на земле которого он убит. Португальские торговцы всегда покорно платят этот налог, и если бы он был местного происхождения, его вряд ли можно было бы считать несправедливым. У вождя должен быть какой-нибудь источник дохода, а поскольку многие из них не могут рассчитывать ни на какие другие доходы, кроме слоновой кости и рабов, этот налог заслуживает меньше возражений, чем любой другой, который мог бы установить черный канцлер или министр финансов. Кажется, однако, что он был принесен самими португальцами, а потом распространился и между соседними племенами.

Губернаторы зорко следят за всеми слонами, которые могли бы быть убиты на государственных землях, и требуют от своих вассалов один клык с каждого слона. За пределами районов, где бывают португальские торговцы или которые являются сферой арабов, подражающих португальцам в торговых обычаях, мы не встретили ни одного племени, у которого действовал бы этот закон. В 1855 г. в Кафуэ вожди купили мясо убитого нами животного и не потребовали ничего в качестве своей доли; так же обстояло и во время наших посещений Шире. Вероятно, распространению этого закона способствуют рабы португальцев, которых хозяева посылают охотиться на слонов. Они стараются установить хорошие отношения с вождями тех районов, куда приходят охотиться, и поэтому советуют им требовать половину каждого убитого слона. За этот совет им хорошо платят пивом.

Медовая кукушка – необыкновенная птица: каким образом представители этой породы узнают, что все люди, как белые, так и черные, любят мед? Как только эта птичка видит человека, она спешит приветствовать его сердечным приглашением, – согласно переводу Мбиа, – пойти к пчелиному улью и взять меду. Она летит в нужном направлении, садится на дерево и смотрит, следуете ли вы за нею, потом перелетает на другое и еще на другое, пока не приведет к улью. Если вы не последуете ее первому приглашению, она будет летать за вами и приставать, так же стремясь заманить человека к улью, как другие птицы стараются увести его от своих гнезд. Кроме тех случаев, когда мы были в пути, наши люди были всегда готовы последовать этому приглашению и отвечали на него особым свистом, который, по их словам, означает: «Ну, хорошо, лети вперед, мы идем». Птица никогда их не обманывала и всегда приводила к улью; правда, иногда в нем оказывалось очень мало меду. Что действует на эту птичку – дружба к человеку, подобная привязанности собак, или надежда поживиться за счет остатков, падающих на землю. В большинстве случаев движущей силой является собственная заинтересованность, заставляющая помогать другим животным избежать опасности, как это имеет место в отношении птиц, охраняющих буйволов и носорогов. Трава бывает часто такой густой и высокой, что к этим животным можно подойти совершенно незаметно, но птица-сторож, сидящая на животном, видит приближение опасности, взлетает с криком, хлопая крыльями, и ее неуклюжий подопечный бросается бежать от врага, которого он не видел и не слышал. В награду маленький бдительный сторож имеет право собирать паразитов на своем жирном друге. Иногда предупреждение об опасности дается жертве самим нападающим животным: так, гремучая змея, собираясь напасть, не может не греметь своими погремушками, равно как кошка не может не вертеть хвостом, когда готовится напасть на мышь, или кобра раздувает кожу на шее, когда собирается вонзить в жертву свои ядовитые жала.

В некоторых частях перевала было много змей; они грелись на солнце, но скрывались, шурша в листьях, при нашем приближении. Однажды утром мы увидели одну змею, называемую какона, яд которой смертелен. Она висела на кусте у дороги в горизонтальном положении, отдыхая и переваривая ящерицу, которой она закусила на завтрак. Хотя она была совершенно на виду, но по цвету и изгибам так походила на веточку, что некоторые из нас не могли ее заметить, хотя их и спрашивали, не видят ли они чего-нибудь на кусте. Один из нас видел здесь также змею другой породы, которую удается увидеть очень редко. Ее молниеносные движения вошли в пословицу: туземцы говорят, что человек, увидевший эту змею, должен разбогатеть.

Мы ночевали недалеко от разоренной деревни убитого вождя Мпангуэ. Это – красивое место: впереди протекает Замбези, сзади – обширные сады и огороды, окаймленные полукругом холмов, переходящих в высокие горы. Наша тропа проходила слева от этих гор и пересекала несколько речек, видимо, летом не пересыхающих; между прочим, Село-лэ, вероятно, протекает мимо высокого пика Чиарапела. На берегах этих речек часто попадаются человеческие жилища, но эти места едва ли можно назвать населенными.

Количество дичи возрастает с каждым днем. Чтобы показать, каких животных можно встретить там, где не живет человек и где нет огнестрельного оружия, перечислим то, что случалось нам видеть. Утром 3 июля на расстоянии 50 ярдов от того места, где мы спали, прошло стадо слонов, направлявшееся к реке по высохшему руслу. Выступив в путь немного раньше остальных, мы натолкнулись на большие стаи цесарок, – убили столько, сколько нужно на обед или завтра на завтрак, и оставляли на дороге, чтобы повар и его товарищи, следующие за нами, их подобрали. Дальше наш путь пересекли три породы куропаток, и взлетели с громким шумом крыльев сотни горлиц. Дикая птица представлена в этом районе цесарками, куропатками, утками, гусями и горлицами. На рассвете стадо палла, похожее на овечью отару, позволило головному нашей длинной вереницы подойти на расстояние 50 ярдов; так как у нас было мясо, мы позволили им спокойно отбежать рысцой без всякого урона. Вскоре мы натолкнулись на стадо водяных козлов, более темных, чем те, которые водятся в приморских районах, и с более сухим мясом. Они смотрели на нас, а мы на них; дальше мы встретили стадо антилоп-куду, возглавлявшееся самцом с великолепными рогами и спешившее к сухим склонам гор. Мы перестали убивать антилоп, так как наши люди ели так много мяса, что разжирели и избаловались. Они говорят, что не хотят больше есть оленину – она такая сухая и безвкусная, – и спрашивают нас, почему мы не даем им дроби для стрельбы по более сочным цесаркам.

Но наше внимание было скоро отвлечено от очаровательных островов к опасным порогам, куда нас мог нечаянно завлечь Туба. Сказать правду, грозный вид этих ревущих порогов вряд ли мог не вызвать неприятное чувство у всякого новичка. Только при очень низком стоянии воды в реке, как это было в данный момент, вообще кто-либо решается отправиться на тот остров, куда мы держали путь. Если бы кто-нибудь отважился отправиться туда во время разлива и счастливо достиг бы острова, ему пришлось бы оставаться на нем, пока не спадет вода, – если бы ему удалось выжить. Известны случаи, когда бегемоты и слоны уносились водопадом и, конечно, превращались в бесформенную массу.

Перед тем как мы вступили в дико несущуюся воду, нам предложили замолчать, так как считается, что звук человеческой речи может уменьшить действие «средства»; и никому, имея перед глазами кипучую кружащуюся в водоворотах воду на порогах, не пришло бы в голову ослушаться приказа «Раз-бивателя каноэ». Вскоре стало ясно, что это требование Туба было обоснованным, хотя причина была совершенно не похожа на ту, которую привел управлявший каноэ человек из Шешеке, попросивший нас не свистеть, так как свист привлекает ветер. Дело в том, что человек, находящийся на носу, должен был смотреть вперед и выбирать надлежащий курс и, когда он видел скалу или какое-нибудь другое препятствие, оповещать об этом рулевого. Несомненно, Туба считал, что разговоры на борту могут отвлечь внимание рулевого в тот момент, когда пренебрежение к распоряжению или легкая ошибка неизбежно привели бы к тому, что мы очутились бы в бушующей реке. Были места, где только при крайнем напряжении со стороны обоих мужчин можно было заставить каноэ пройти в единственном безопасном пункте порогов и не допустить, чтобы его снесло вниз, где мы в мгновение ока оказались бы барахтающимися среди чаек, которые охотились, ныряя, за мелкой рыбешкой. Иногда казалось, что уже ничто не спасет нас от удара о скалы, которые теперь, когда уровень воды в реке был низкий, выступали из воды; но в самый критический момент Туба отдавал распоряжение рулевому, потом шестом, который он держал наготове, направлял лодку немного в сторону, и мы быстро скользили мимо только что угрожавшей нам опасности… Никто никогда еще не вел каноэ так замечательно.

По-видимому, «средство» не подействовало только один раз. Мы быстро неслись вниз, прямо перед нами была черная скала, покрытая белой пеной. Туба так же быстро, как и в других случаях, уперся в нее шестом, но тот соскользнул как раз в тот момент, когда Туба налег на него, чтобы отвести нос. Удар был сильный, и в секунду лодка была наполовину полна водой; но Туба оправился с такой же быстротой, оттолкнул нос и направил каноэ на спокойное мелкое место.

Здесь нам дали понять, что дело было не в «средстве», – оно-то не потеряло своей силы; все произошло исключительно из-за того, что Туба отправился в путь, не позавтракав. Надо ли говорить, что мы никогда больше не допускали, чтобы Туба отправлялся в путь, не закусив.

Мы пристали к Гарден Айленду («садовому острову»), который лежит посередине реки, на самом краю водопада. Когда мы достигли этого края и посмотрели вниз с головокружительной высоты, перед нами открылось чудесное и необыкновенное зрелище величественного водопада.

Пытаться описать его словами – безнадежное занятие. Даже самый большой художник, сделав несколько пейзажей, мог бы только дать слабое отражение этого величественного зрелища. Может быть, вероятный способ его образования может помочь понять его своеобразную форму. Ниагара образовалась благодаря размыву скал, с которых падает вода; в течение долгих лет она все отступала постепенно назад, оставляя впереди широкий, глубокий и почти прямой желоб. Он продолжает размываться и может еще спустить воду из озер, откуда вытекает образующая его река св. Лаврентия. А водопад Виктория образовался благодаря тому, что поперек реки треснула твердая, черная базальтовая порода, образующая русло Замбези. Края этой трещины остаются острыми до сих пор, кроме закраины около 3 футов шириной, через которую перекатывается вода. Стены идут вниз от краев совершенно отвесно, нет ни одного выступающего вперед утеса или признаков наслоения или смещения пород. Когда образовалась гигантская трещина, в уровне двух разорванных таким образом частей русла реки не произошло никаких изменений; поэтому, доходя до Гарден Айленда, река внезапно исчезает, и мы видим противоположную сторону расселины на том же самом уровне, как и та часть русла, по которой мы плывем. Там, где когда-то текла река, растут трава и деревья. Длина первой трещины на несколько ярдов больше ширины Замбези, которая, согласно нашим измерениям, составляет немного больше 1860 ярдов; но мы решили дать именно эту цифру, как указывающую одновременно год, когда водопад был впервые тщательно обследован. Глубина расселины была измерена при помощи веревки, к концу которой было прикреплено несколько пуль и футовый кусок белой бумажной ткани. Один из нас лежал, выставив голову, на выступающем вперед утесе и следил за спускающимся клочком коленкора, пока, после того как его сотоварищ выдал 310 футов веревки, груз не зацепился за выступ, вероятно, на расстоянии около 50 футов от воды; таким образом, само дно должно было быть еще ниже. При измерении ширины этой глубокой трещины при помощи секстанта было найдено, что здесь, в самой узкой части, она равняется 80 ярдам; в самой широкой части она должна быть несколько шире. В эту пропасть, на глубину вдвое большую, чем у Ниагарского водопада, низвергается с оглушительным шумом река, имеющая в ширину милю; это и есть Моси оа Тунья, или водопад Виктория.

Семь лет назад, когда доктор оставил здесь свой фургон, Секелету отдал некоторые отдельные предметы, – например, аптечку, волшебный фонарь, инструменты и книги, – на сохранение своим женам. Все было найдено в целости. Фургон был в достаточно хорошем состоянии для того, чтобы доктор мог в нем спать; однако верх его частично сгнил и белые муравьи, когда вождь был в Баротсе, уничтожили одно колесо. Жены Секелету, Сейпоне и Манту, хотя их об этом и не просили, нажарили много хорошего мяса и напекли массу маленьких пирожков по рецепту, который принесли им макололо, побывавшие в Лоанде. Они мягко упрекнули доктора, что он не привез с собой Ма-Роберт, или м-с Ливингстон, и повторили некоторые слова, которые лепетали ее дети. Они спрашивали: «Неужели мы никогда не узнаем о них ничего, кроме их имен?» Нельзя не испытывать благодарности за эти частые и неизменные проявления внимания на протяжении многих лет. Но никакой здравомыслящий человек не может вообразить, что здесь будут относиться с таким доверием и добротой к каждому пришельцу с первого взгляда на него. Никогда нельзя забывать, что влияние на язычников можно приобрести только путем терпеливой и непрерывной добропорядочности и что хорошие манеры так же необходимы среди варваров, как и среди цивилизованных людей.

Среди предметов, порученных, для большей безопасности, попечению жен Секелету, были два тома рукописных записок. Выезжая в 1853 г. отсюда, д-р Ливингстон оставил их с распоряжением переслать его семье, в случае если бы ему не пришлось вернуться из этого рискованного путешествия. При них было оставлено письмо, адресованное любому английскому путешественнику или купцу, с просьбой передать эти две книги м-ру Моффету. В одной содержались записки об открытии озера Нгами и о пустыне Калахари, в другой – заметки по естествознанию. Макололо, которые тщательно сохранили все остальное имущество, заявили, что они отдали эти книги одному из тех двух купцов, которые побывали у них за это время. Когда им сказали, что это лицо отрицает получение книг, Сейпоне, жена Секелету, сказала: «Он лжет, я сама дала их ему». По-видимому, совесть купца заговорила: прибыв в страну Моселекатсе, он положил одну из книг в почту, которая шла с юга; когда она прибыла на место, оказалось, что замок с почтового мешка был снят весьма искусным образом.

Взяв с собой запас медикаментов, которые лежали на расстоянии только нескольких ярдов от того места, где беспомощно погибали миссионеры, доктор направился в Шешеке. Оба раза это путешествие продолжалось три дня. Тропа проходит через район, зараженный цеце; чтобы спасти лошадей от ее укусов, через него прошли ночью. Группа путников останавливалась на ночлег на различных скотных станциях макололо. На одной из них был убит змеей лев. Мы часто слышали о животных, погибавших таким образом; но за 22 года пребывания в этой стране д-р Ливингстон столкнулся только с одним случаем, когда укус оказался роковым для человека. В Индии в ранку втирают ипекакуану, смешанную с нашатырным спиртом, и считают это средство очень действенным. Если на место укуса давить в течение некоторого времени ключом, то яд выходит наружу; если нет под рукой ипекакуаны, можно обойтись порохом, насыпав его немножко на ужаленное место.

На равнинах было много больших стад куалата и черных козлов, хотя обычно последние живут в горах.

За время нашего пребывания Секелету стало много лучше: он избавился от своей черной меланхолии и стал снова веселым, но решительно отказывался покинуть свою берлогу и появиться публично, пока не выздоровеет окончательно и к нему не возвратится то, что он считал своей красотой. Он также боялся, что околдовавшие его могут еще находиться среди народа и парализовать действие нашего лечения.

Мы ожидали, что другое судно придет в Конгоне в ноябре, поэтому не могли остаться в Шешеке дольше месяца. Перед нашим отъездом вождь и его главные сановники выразили официально свое желание, чтобы англичане поселились в горных районах батока. Одно время он даже хотел отправиться в Фори, чтобы выбрать место для переселенцев; однако позднее, решив, что ему лучше оставаться на месте, пока его болезнь не будет вполне вылечена, приказал тем, кого он посылал с нами, когда мы на обратном пути минуем пороги поблизости от Тете, не вести нас в Шешеке, а послать вперед гонца, и он выйдет нам навстречу со всем племенем. Так как д-р Кэрк был с ним одного возраста, Секелету особенно хотел, чтобы тот поселился с ним. Он заявил, что отделит часть страны специально для англичан; когда ему сказали, что их потомки, по всей вероятности, вызовут беспорядки в стране, он ответил: «Ну что же, это будет только внутренняя распря». Достаточно посмотреть на обширные пространства невозделываемой земли в высоких и здоровых районах с прохладным климатом, чтобы убедиться, что здесь есть место – и с излишком – для значительно большего населения, чем то, которое сосредоточено тут в наше время.

Мы достигли Конгоне 4 января 1861 г. За время нашего отсутствия здесь был водружен флагшток, а также построены таможня и хижина, где жили черный капрал и три рядовых. С любезного разрешения капрала, который пришел к нам, как только надел брюки и рубашку, мы разместились в таможне; она, как и другие строения, представляла собою небольшую квадратную хижину из мангровых жердей, переплетенных тростником, без пола. Солдаты жаловались на голод: у них не было ничего, кроме небольшого количества мапиры, и они делали пальмовое вино, чтобы заглушить голод. В ожидании прихода судна мы занялись чтением газет и журналов, которые прибыли с почтой в Тете и там ожидали нас.

Наши продовольственные запасы начали подходить к концу; в конце месяца у нас не оставалось ничего, кроме нескольких унций сахара и небольшого количества плохих галет. Кофе и чай кончились, но недостаток их почти не ощущался, так как наши моряки нашли для них хороший заменитель – поджаренную мапиру. Свежее мясо можно было доставать в изобилии из нашего антилопьего заповедника на большом острове, образуемом речкой, соединяющей Конгоне с Западным Луабо.

Здесь на поросших травою равнинах пасутся большие стада водяных козлов (Aigocerus ellipsiprymnus); когда они хотят перейти на свежее пастбище, они подходят к берегу, ждут отлива, а потом легко переплывают реки в полмили и даже больше шириной. Этих животных убивать трудно, и иногда они кажутся такими же живучими, как кошки. Попадание в шею большею частью бывает смертельно; но они часто убегают как ни в чем не бывало с двумя-тремя энфиль-довскими пулями в легких и других частях тела. По-видимому, в их легких имеется множество волокнистых перегородок, так что образуется масса отдельных долей, одна из которых может быть ранена без особого вреда для других; однако, пытаясь найти в этом объяснение, почему рана в легкое не была смертельной для этих животных, мы никогда не располагали ни средствами, ни временем для тщательного вскрытия. Красавец самец пробежал раз полным ходом вверх 200 ярдов, хотя часть его сердца была отстрелена патроном Джэкоба.

Мы надеялись, что патроны Джэкоба будут убивать животных немедленно, без страданий; но так как они разрываются на куски неглубоко под кожей, а то и на коже, наши ожидания не оправдались. Пуля Энфильда, несмотря на поразительную быстроту полета, слишком мала, чтобы причинить быструю смерть; лучше всего, оказывается, большая двухунцовая круглая пуля, если она метко послана. Поблизости от океана мясо водяных козлов всегда сочное и ароматное, напоминает говядину; но внутри страны мясо этой самой породы антилоп такое сухое и жесткое, что в последнее время даже наши черные люди, хотя и далеко не разборчивые в пище, отказывались его есть, и мы там совершенно отказались от охоты на антилоп. Утверждают, что мясо овец на острове Халки отличается высоким качеством и имеет восхитительный аромат благодаря тому, что эти животные пьют только соленую воду. Здесь, вероятно, всегда осаждается много мелкой соли, и вода солоноватая. Может быть, и в этом случае мясо обязано своими высокими качествами соли. Только попробовав его внутри страны, мы поняли, почему капитан Гаррис был о нем такого низкого мнения.

Тростниковый козел (Redunca aleotragus) обычно лежит в густой траве во время дневной жары и поджидает, пока охотник подойдет, тогда он вскакивает и издает предупреждающий свист. Лучшее знакомство с привычками животных поможет, возможно, в их распределении на природные группы – горных, равнинных и болотных. Куду, палла, черный козел, или куалата, Klipspringer, или кололо, обычно встречаются в горах и спасаются туда, если их преследуют. Gemsbuck, или кукама, кама, цесебе, гну, эланд, пути, или ныряльщик, каменный козел, жираф, нуни, или Blesbuck, прыгающий козел, или цепе, и уреби всегда живут на равнинах; а водяной козел, тростниковый козел, лечуэ, поку, наконг и кустарниковый козел обычно водятся в болотистых местах и в случае опасности убегают к воде или в болото.

Стадо палла у водопоя

Рисунок

По утрам и вечерам красивый пятнистый кустарниковый козел (Tragelaphus sylvatica) решается пастись недалеко от мангровых зарослей. Если его испугать, он издает громкий лай, в подражание которому туземцы дали ему название «мпабала» или «мпсуарэ». Водяной козел держится в открытых местах и редко ложится днем. В ясные ветреные дни все животные особенно дики и осторожны и подкрасться к ним очень трудно; в тихую же пасмурную погоду подойти к ним совсем легко.